— Анечка, а этот цвет дивану совсем не подходит. Он его простит. Убери эту подушку, она как бельмо на глазу.
Голос Тамары Игоревны, ровный и медоточивый, прорезал уютную тишину гостиной. Аня на мгновение замерла с чашкой в руках. Эта подушка, глубокого винного цвета, была её маленькой гордостью. Она долго искала именно такой оттенок, который бы идеально контрастировал со светлой обивкой, создавая яркий, стильный акцент. Это была не просто подушка, это был финальный штрих в её представлении об их общем с Максимом гнезде.
— Мам, ну ты у нас главный дизайнер, — тут же отозвался Максим с дивана, не отрывая взгляда от телефона. Он произнёс это своим обычным «миротворческим» тоном, который должен был звучать как шутка, но на деле являлся актом капитуляции.
Аня поставила чашку на стол, чувствуя, как внутри зарождается знакомое холодное раздражение. Она ничего не ответила, решив проигнорировать замечание. Но Тамара Игоревна не привыкла, чтобы её слова оставались без внимания. Она крякнула с неодобрением, грузно поднялась со своего кресла и, подойдя к дивану, сама взяла злополучную подушку. Она держала её двумя пальцами, словно это была какая-то грязная тряпка.
— Вот сюда её, за кресло. Чтобы глаза не мозолила, — произнесла она, заталкивая вещь в тёмный угол. Затем она с чувством выполненного долга вернулась на своё место, окинув преобразившуюся гостиную хозяйским взглядом. — Вот, так-то лучше. Сразу просторнее стало, благороднее.
Аня смотрела на пустой угол дивана, который теперь казался сиротливым и блёклым. Она молчала. Она уже давно поняла, что визиты свекрови — это не дружеские посиделки. Это инспекция. Тихая, ползучая оккупация её территории. Тамара Игоревна никогда не повышала голос. Её оружием была вкрадчивая критика, завёрнутая в обёртку непрошеной заботы. Она передвигала вазы, комментировала чистоту полов, заглядывала в холодильник и цокала языком, находя там «неправильную» еду.
— Максим, сынок, ты совсем исхудал, — говорила она, доставая контейнер с куриной грудкой, который Аня приготовила на ужин. — Одна трава да птица. Мужчине нужно мясо, настоящее, красное. А то откуда силам взяться?
Максим на это лишь виновато улыбался и пожимал плечами, а Аня чувствовала себя двоечницей, чей дневник выставили на всеобщее обозрение. Каждый приход свекрови превращал её, хозяйку дома, в нерадивую прислугу, а её мужа — обратно в маленького мальчика, которого нужно правильно кормить и оберегать от дурного влияния жены.
Она принесла из кухни кофе. Свекровь взяла чашку, сделала крошечный глоток, и на её лице отразилось вселенское страдание.
— Что-то он горчит сегодня, Анечка. Ты, наверное, передержала. Кофе — дело тонкое, его чувствовать надо. В следующий раз будь повнимательнее.
Аня ничего не ответила, только крепче сжала пальцами свою чашку. Она знала, что кофе в полном порядке. Дело было не в кофе. И не в подушке. Дело было в ней. В том, что она посмела создать свой собственный мир со своими правилами, в котором Тамаре Игоревне не было отведено главенствующей роли. И свекровь методично, сантиметр за сантиметром, разрушала этот мир, перекраивая его под себя. Она не кричала, не скандалила. Она просто приходила и показывала, кто здесь на самом деле главный. А Максим, её любящий и заботливый муж, в эти моменты превращался в тень, в согласный кивок, в живое подтверждение правоты своей матери. И это было хуже любого крика.
Если первая волна наступления Тамары Игоревны была похожа на тихую разведку боем, то вторая началась как полноценное, методичное вторжение. Она больше не ограничивалась безмолвным передвижением предметов. Теперь её словесные атаки стали точнее, целясь не в быт, а непосредственно в Аню. Визит, начавшийся утром, плавно перетёк в день, и свекровь, казалось, и не собиралась уходить. Она устроилась в своём кресле как в штабе, наблюдая за каждым движением невестки.
Аня сидела за ноутбуком, пытаясь сосредоточиться на срочной рабочей задаче. Мерное постукивание клавиш было единственным звуком, который нарушал тягостную тишину.
— И вот так весь день, да? — прозвучал за спиной голос Тамары Игоревны. В нём не было вопроса, только констатация. — На кнопочки нажимаешь. Странная у вас, у молодёжи, работа. Не работа, а баловство какое-то. Ни пользы, ни усталости настоящей. Вот мы в своё время на заводе…
— Мам, у Ани очень ответственная должность, — вмешался Максим, всё так же не отрываясь от своего телефона. Он попытался обернуть всё в шутку. — Она у нас почти Стив Джобс, только в юбке.
— Какой ещё Джобс… — пренебрежительно отмахнулась свекровь, её взгляд скользил по фигуре Ани. — Вижу только, что от сидения этого постоянного ни стати, ни румянца. Муж приходит домой, а его встречает бледная тень с уставшими глазами. Ты бы хоть платье надела домашнее, красивое. А то всё в штанах этих своих, как мальчишка. Мужчине нужна рядом женщина, а не товарищ по работе.
Аня остановилась и медленно повернула голову. Это было уже не про подушки. Это было про неё. Её работа, её одежда, её внешний вид — всё подвергалось ревизии и осуждению. Она посмотрела на Максима, ожидая поддержки, но он лишь натянуто улыбнулся и сделал вид, что ужасно увлечён чем-то в своём смартфоне. Он снова самоустранился, оставив её на передовой одну.
— Меня моя одежда устраивает, Тамара Игоревна, — холодно ответила Аня, поворачиваясь обратно к ноутбуку. — И моя работа тоже.
— Тебя-то, может, и устраивает, — не унималась свекровь, и её голос приобрёл назидательные нотки. — А ты о муже подумала? Он весь день трудится, крутится, а приходит в дом, где жена занята своими «проектами». А ужин кто готовить будет? Опять куриная грудка эта сухая? Я сегодня зашла на кухню, посмотрела. Бедный мой мальчик. Совсем ты его загоняла своими новомодными диетами.
Раздражение внутри Ани сменилось чем-то другим. Холодным, тяжёлым, как кусок льда в груди. Она смотрела на мерцающий экран, но видела не буквы, а всю картину целиком. Она видела, как её жизнь, её выбор, её личность методично разбирают на части и признают негодными. И самое страшное — она видела, как человек, который должен был быть её опорой, её союзником, сидит в метре от неё и позволяет этому происходить. Его молчание было громче любого крика свекрови. Это было не просто молчание. Это было согласие.
Вечером, когда Тамара Игоревна наконец отбыла, Аня подошла к Максиму. Он сидел на диване, в том самом месте, где днём лежала её подушка.
— Ты всё слышал, — это был не вопрос, а утверждение.
— Ань, ну давай не будем начинать, — устало вздохнул он. — Я устал, тяжёлый день.
— Она весь день унижала меня в моём же доме. А ты сидел и улыбался.
— Да никто тебя не унижал! — он начал заводиться. — Мама просто… беспокоится. Она по-другому не умеет. Она переживает за меня, за нас. Неужели это так сложно понять? Она же не со зла.
Аня смотрела на него и не узнавала. В этот момент она ясно увидела, что он не просто её муж. Он всё ещё был в первую очередь сыном Тамары Игоревны. И его главная функция — не защищать свою жену, а обеспечивать душевный комфорт своей матери, даже если для этого нужно было принести в жертву комфорт Ани. Она ничего больше не сказала. Она просто отошла к окну и стала смотреть на ночной город. Чувство одиночества было абсолютным. Она поняла, что в этой квартире она совсем одна. И никакие шутки и примирительные объятия уже не могли этого изменить. Почва под ногами треснула.
На следующий день Аня решила предпринять последнюю, отчаянную попытку заключить перемирие. Она решила действовать на территории, которую свекровь считала своей по праву, — на кухне. Она собиралась приготовить ужин. Не просто ужин, а показательное выступление, дипломатический раут, гастрономический белый флаг. Она взялась за сложное блюдо — утку с яблоками и черносливом, с пряным соусом, рецепт которого она выверяла несколько недель. Это было блюдо-заявление, которое должно было кричать о её состоятельности как хозяйки, как женщины, способной создать уют и накормить своего мужчину «настоящей едой».
Весь день квартира была наполнена ароматами печёных яблок, корицы и тимьяна. Аня двигалась по кухне с сосредоточенной грацией, и на какое-то время ей даже показалось, что она сможет победить. Что вот сейчас она поставит на стол эту румяную, благоухающую утку, и даже сердце Тамары Игоревны дрогнет. Максим, видя её старания, ходил вокруг с виновато-надеющимся видом. Он понимал, что это не просто ужин. Это был последний шанс избежать полномасштабной войны.
Когда всё было готово, Аня накрыла на стол. Белоснежная скатерть, лучшие приборы, свечи. Она вынесла блюдо и поставила его в центр стола. Утка выглядела безупречно. Максим восхищённо выдохнул, а Тамара Игоревна смерила кулинарный шедевр скептическим взглядом, словно эксперт, принимающий на конкурс работу неопытного подмастерья.
Аня разложила еду по тарелкам. Первой, разумеется, она подала свекрови. Тамара Игоревна взяла вилку и нож, отрезала микроскопический кусочек, поднесла его ко рту и начала жевать. Она жевала медленно, с закрытыми глазами, прислушиваясь к своим ощущениям. В комнате воцарилось такое напряжение, что, казалось, было слышно, как пыль оседает на полках. Максим замер с вилкой на полпути ко рту. Наконец, Тамара Игоревна проглотила, сделала театральную паузу и положила приборы на стол.
— Это есть невозможно, — произнесла она тихо, но так отчётливо, будто вынесла смертный приговор.
— Мам, ну что ты, очень вкусно! — торопливо вставил Максим, запихивая в рот большой кусок. — Аня, просто великолепно!
Но свекровь проигнорировала его. Она смотрела прямо на Аню.
— Мясо пересушено, яблоки кислят, а специи перебивают весь вкус. Я не знаю, по какому рецепту из интернета ты это готовила, но это просто перевод продуктов. Выброси это всё, Анечка. И сейчас мы с тобой пойдём на кухню, и ты приготовишь нормальный ужин. Как я скажу.
Лёд, сковавший грудь Ани, треснул, но из трещины повалил не горячий пар обиды, а ледяной холод ярости. Она спокойно посмотрела на свекровь.
— Я не буду этого делать, Тамара Игоревна.
Её голос прозвучал на удивление ровно. В нём не было ни вызова, ни дрожи. Только констатация факта. Этот спокойный отказ подействовал на Тамару Игоревну как удар хлыста. Её лицо исказилось, медоточивые нотки слетели с голоса, как позолота с дешёвой безделушки, обнажая грубый, крикливый металл.
— Ах ты, малолетка невоспитанная! Если я сказала, что ты должна делать всё, что бы я не сказала, значит, ты будешь это делать!
Крик ударил по ушам. Максим вскочил, опрокинув стакан с водой.
— Мама, перестань! Аня, ну…
Но Аня его уже не слышала. Она опередила его, прервав жалкое блеяние одним только взглядом. Она смотрела на орущую женщину напротив и впервые видела её по-настоящему. Не мать мужа, не старшую родственницу, а чужого, враждебного человека, который пришёл в её дом, чтобы уничтожить её мир. И в этот самый момент она поняла, что ужин был не последней попыткой мира. Он был последней каплей.
Крик Тамары Игоревны повис в воздухе, густой и ядовитый, как испарения с болота. Он не затих, а словно впитался в стены, в скатерть, в остывающую утку на блюде. Максим, с лицом, похожим на смятую бумагу, открывал и закрывал рот, издавая беззвучные, рыбьи движения. Он смотрел то на разъярённую мать, то на жену, и в его глазах плескался чистый, неприкрытый ужас. Он оказался в эпицентре урагана, который сам же позволил сформироваться.
Но Аня больше не смотрела на свекровь. Её спокойный, почти безжизненный взгляд был прикован к мужу. Шум в её голове стих, эмоции выгорели дотла, оставив после себя лишь холодную, звенящую пустоту и абсолютную ясность. Она видела всё: малодушие, инфантильность, предательство, завёрнутое в нелепую маску сыновней любви. Она поднялась из-за стола, её движения были плавными и выверенными, словно у хирурга перед сложной операцией.
— В моём доме на меня кричать никто не будет, — произнесла она тихо, но её голос прорезал напряжение в комнате, как скальпель.
Затем она повернулась к Максиму. Только к нему. Тамара Игоревна в этот момент перестала для неё существовать, превратившись в элемент интерьера, в раздражающий фактор, который следовало устранить.
— У тебя есть три минуты, чтобы проводить свою мать до двери. Если через три минуты она всё ещё будет здесь, между нами всё кончено. Твоё время пошло, Максим.
Она не стала смотреть на часы. Ей не нужно было. Она чувствовала время по тому, как капля воды, сбитая Максимом со стола, медленно ползёт к краю скатерти. По тому, как фитилёк свечи вздрагивает от невидимого сквозняка. По судорожному биению жилки на виске её мужа.
Минуты превратились в вечность. Максим застыл, парализованный выбором, который он не хотел делать всю свою жизнь. Он смотрел на мать — её лицо было багровым от гнева и торжества. Она была уверена в своей победе, уверена, что её мальчик никогда не пойдёт против неё. Он смотрел на жену — она стояла у окна, спиной к ним, и её неподвижный силуэт был страшнее любого крика. Она не давала ему ни единого шанса на компромисс. Её ультиматум был абсолютен.
Воздух в комнате стал плотным, тяжёлым. Пахло воском, пересушенной уткой и несбывшимися надеждами. Капля воды достигла края скатерти и сорвалась вниз. Три минуты истекли.
Тамара Игоревна торжествующе хмыкнула. Максим не сдвинулся с места.
Аня медленно повернулась. На её лице не было ни разочарования, ни злости. Только холодное, бескрайнее презрение. Она окинула взглядом застывшую сцену: её муж, стоящий истуканом, и его мать, упивающаяся своей властью. Она не стала собирать вещи. Не произнесла ни слова об их общем будущем. Она просто подошла к столу, взяла тарелку с нетронутой уткой и вывалила её содержимое в мусорное ведро. Затем вторую. Третью. Она делала это методично, без злости, как будто просто убирала испортившиеся продукты.
Закончив, она вытерла руки о салфетку и посмотрела на Максима. Её голос был абсолютно ровным.
— Что ж. Она остаётся.
Аня сделала паузу, давая ему на секунду вдохнуть воздух мнимой победы. А затем нанесла последний, сокрушительный удар.
— Теперь можешь убрать со стола всё остальное. И постели себе на диване. И ей тоже. С этого дня твоё место здесь, в гостиной. Рядом с твоей мамой, как верному прихлебаю…
