— Ты… ты выгнала мою мать?
Голос Артёма, до этого момента не издававший ни звука, прорезал плотную, как вата, пустоту прихожей. Он так и застыл у вешалки в углу, напоминая неуклюжий манекен, на который по ошибке надели его собственную одежду. Его взгляд был прикован к двери. К той самой двери, за которой только что исчезла его мать, выпровоженная не словами, а твёрдой рукой его жены. Дверь была закрыта. Яна, не торопясь, повернула ключ в замке дважды. Сухие, металлические щелчки прозвучали как выстрелы.
Она медленно обернулась. Её лицо было спокойным, почти безмятежным. Ни покрасневших щёк, ни сбившегося дыхания. Только на левом запястье, которое она машинально потирала правой рукой, уже наливались багровым четыре пятна от пальцев и алела тонкая царапина от ногтя.
— Я выгнала женщину, которая в моём доме пыталась на меня напасть, — холодно поправила она, и её ровный тон контрастировал с его сдавленным шёпотом. Она не оправдывалась. Она констатировала факт, словно зачитывала протокол.
До Артёма, кажется, только сейчас начал доходить весь масштаб произошедшего. Он отлепился от стены, сделал два шага вперёд. Его лицо из растерянного стало возмущённым, исказилось брезгливой гримасой.
— Напасть? Яна, она просто вспылила! Она вспыльчивая, ты же знаешь! Ты первая начала ей грубить! Нужно было просто промолчать, она бы покричала и успокоилась! Она старше, в конце концов!
Он говорил всё громче, распаляя сам себя. В его глазах она уже была не жертвой, а чудовищем, посмевшим поднять руку на святое — на его мать. Он искал в её лице хоть каплю раскаяния, хоть тень вины, но не находил ничего. Это бесило его ещё больше. Он привык, что после ссор с его матерью Яна молча уходила в комнату и дулась, а потом он выступал в роли миротворца, заставляя её «быть мудрее». Но сегодня всё пошло не по сценарию.
Яна перестала тереть запястье. Она опустила руку и посмотрела на него. Долго, тяжело, так, что ему стало не по себе. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Там было что-то другое, куда более страшное — окончательное решение. Она смотрела на него так, как смотрят на вещь, которую собираются выбросить: взвешивая все за и против и понимая, что вещь безнадёжно испорчена.
— Я поняла, Артём. Ты выбрал.
Его лицо вытянулось. Он хотел что-то возразить, сказать, что он никого не выбирал, что всё само так получилось, но она не дала ему вставить ни слова.
— Так что слушай сюда. Внимательно. Завтра я меняю замки в этой двери.
Это было сказано так обыденно, будто речь шла о покупке хлеба. Артём опешил. Он открыл рот, но звук застрял где-то в горле.
— Ключ получишь только ты, — продолжила она тем же монотонным голосом. — Один ключ. И если твоя мать ещё хотя бы раз появится здесь, даже на пороге, даже просто позвонит в домофон — ключ я у тебя заберу. Сразу же. Без предупреждений.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание. Он смотрел на неё, и ему казалось, что он её не знает. Это была не его тихая, уступчивая Яна. Перед ним стояла чужая, жёсткая женщина с глазами из тёмного стекла.
— И будешь встречаться со своей матерью на нейтральной территории. Или у неё дома. Где угодно, только не здесь. Это твой выбор. А теперь я хочу побыть одна.
Она не стала дожидаться его ответа. Развернувшись, она прошла мимо него в гостиную. Не задев, но он почувствовал холод, исходящий от неё. Он остался один в прихожей, глядя на запертую дверь и медленно осознавая, что только что произошло нечто непоправимое. И последнее, что он услышал перед тем, как она скрылась в комнате, были два слова, которые ударили его под дых, выбив весь воздух.
— В СВОЕЙ квартире.
Время после скандала не лечит. Оно калечит. Оно растягивается, становится вязким, как смола, и каждый звук, каждый шорох в квартире приобретает оглушительное, зловещее значение. Артём сидел на диване в гостиной, уставившись в тёмный экран телевизора. Прошло уже несколько часов. Он ждал. Ждал, что она остынет, что осознает чудовищность своего поступка и придёт к нему с повинной. Или хотя бы просто заплачет, даст волю эмоциям, и тогда он, великодушно простив, сможет вернуть всё на свои места. Это был привычный и понятный ему алгоритм.
Но Яна не плакала. Она вышла из спальни минут через двадцать после их разговора в прихожей, переодетая в домашние брюки и футболку. Взяла с полки книгу, устроилась в кресле у торшера и погрузилась в чтение. Она не смотрела в его сторону, не обращала на него никакого внимания, словно он был не мужем, а частью интерьера, как этот диван, на котором он сидел. Её спокойствие было неестественным, пугающим. Оно действовало на нервы куда сильнее, чем крики и упрёки.
Он решил сменить тактику. Вместо открытой агрессии — пассивное давление. Он демонстративно тяжело вздохнул. Глубоко, с надрывом, так, чтобы она точно услышала. Этот вздох должен был сказать ей всё: его боль, его разочарование, его страдание. Он был отточен годами и всегда работал безотказно.
Яна перевернула страницу. Шелест бумаги был единственным ответом.
Хорошо. Он попробует иначе. Он встал и прошёл на кухню. Специально не зажигал свет, двигаясь в полумраке. Открыл холодильник, и его нутро озарилось холодным белым светом. Постоял так с минуту, изображая мучительные раздумья. Затем достал бутылку с водой, налил в стакан, нарочито громко звякнув стеклом о горлышко. Выпил. Поставил стакан в раковину так, что тот ощутимо стукнулся о металл. Всё это было театром одного актёра, рассчитанным на единственного зрителя в соседней комнате. Он хотел пробить брешь в её ледяной броне, заставить её отреагировать.
Вернувшись в гостиную, он остановился посреди комнаты.
— Ты помнишь, как мама привозила нам тот пирог с капустой? Когда ты болела? Она всю ночь его пекла, переживала за тебя.
Это был удар ниже пояса. Попытка сыграть на чувстве вины, напомнить о «хорошем», чтобы её сегодняшний поступок выглядел ещё более чёрным и неблагодарным. Он ждал, что она хотя бы вздрогнет, что её оборона даст трещину.
— Помню, — не отрываясь от книги, ответила Яна. Голос её был абсолютно ровным. Ни тени смущения или благодарности. Просто констатация факта.
Его терпение начало истощаться. Эта женщина в кресле была не его женой. Его жена была мягкой, податливой. Она умела чувствовать себя виноватой. А эта… эта была сделана из камня.
— И это твоя благодарность? Вышвырнуть её за дверь, как собаку? За то, что она просто… просто высказала своё мнение? Тебе сложно было проявить хоть каплю уважения?
Он повысил голос, переходя от манипуляций к прямому обвинению. Ему нужно было вывести её из равновесия, заставить её защищаться, оправдываться. Только в этой позиции он снова почувствовал бы себя сильным.
И тогда она, наконец, оторвалась от книги. Она не захлопнула её, а аккуратно вложила закладку между страниц и положила на подлокотник. Затем она подняла на него глаза. Он ожидал увидеть слёзы, злость, обиду. Но её взгляд был холодным и ясным, как зимнее небо.
— Мастер по замене замков придёт завтра в десять утра. Я уже договорилась. Тебе сделают дубликат ключа. Одного. И чтобы у твоей матери не было такого же. Ты меня понял? Если нет, то я тебе не завидую.
Она сказала это так, будто сообщала прогноз погоды. И в этот момент Артём понял, что это не игра. Это не было импульсивным решением, принятым в пылу ссоры. Это был приговор. И его приводили в исполнение с холодной, методичной неотвратимостью. Все его уловки, все его психологические трюки разбились о глухую стену её решения. И от этого бессилия внутри него начал закипать уже неконтролируемый, настоящий гнев.
Информация о мастере по замене замков, поданная как неоспоримый факт, взорвала ту плотину, что ещё сдерживала ярость Артёма. Его лицо, до этого бледное от растерянности, залила тёмная, нездоровая краска. Он сделал шаг к ней, его кулаки непроизвольно сжались. Вся его игра в обиженного и непонятого мужа слетела, обнажив уродливую суть его гнева.
— Замки? Ты решила играть в крепость? Ты в своём уме? Из-за чего? Из-за того, что моя мать сказала тебе пару резких слов? Ты её спровоцировала, Яна! Своим тоном, своим хамством! Ты первая начала дерзить!
Он буквально выплёвывал слова, брызгая слюной. Ему нужно было перевернуть ситуацию, сделать её виноватой, заставить её оправдываться за собственную реакцию на унижение. Он видел, что его прежние методы не сработали, и теперь шёл в лобовую атаку, полагаясь на силу своего голоса и праведность сыновнего гнева.
— Она жизнь прожила! Она мне мать! Она имеет право высказать своё мнение в доме своего сына! А ты кто такая, чтобы указывать ей на дверь? Ты просто её ненавидишь, всегда ненавидела, потому что она говорит тебе то, что ты не хочешь слышать! Она видит тебя насквозь! И я не позволю тебе так с ней обращаться! Моя мать — это моя мать! И ты будешь её уважать, пока живешь со мной!
Он закончил свою тираду на высокой ноте, тяжело дыша. Он вывалил всё: обвинения, ультиматумы, апелляцию к святости материнства. Он стоял, нависая над ней, ожидая, что она съёжится, заплачет, попросит прощения. Он ждал привычной капитуляции.
Яна молчала. Она дала ему договорить до конца, не перебивая. Она внимательно выслушала каждое его слово, и её лицо не дрогнуло. Когда он замолчал, она медленно, без единого лишнего движения, поднялась из кресла. Она не выглядела испуганной. Она выглядела так, словно только что приняла самое важное и самое простое решение в своей жизни. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ничего, кроме холодной, выжигающей всё дотла пустоты.
— Да мне совершенно наплевать на твою мамочку! Она мне не родственник, она мне вообще никто! И я с этого дня просто запрещаю её появляться в нашей квартире!
Слово «мамочка» она произнесла с лёгким, почти незаметным, но оттого ещё более ядовитым нажимом. Это было не криком, а ударом хлыста. Жёстким, точным, рассекающим воздух.
Артём остолбенел. Он хотел что-то сказать, возмутиться, но слова застряли в горле. А она продолжала, и каждое её слово было как отточенный скальпель, вскрывающий застарелый гнойник их жизни.
— Ты говоришь, я её спровоцировала? Сегодня? А кто спровоцировал её в прошлом году, когда она, придя к нам в гости, вылила мой суп в унитаз, потому что он был «недостаточно наваристый для её мальчика»? Ты тогда промолчал. Ты сказал, что у неё просто такой характер.
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил.
— А кто спровоцировал её, когда она на дне рождения твоего отца, при всех гостях, громко рассказывала, что я плохая хозяйка, не умею гладить тебе рубашки и ты со мной мучаешься? Ты тогда отвёл глаза и сделал вид, что не слышишь. Ты боялся испортить ей праздник. А кто спровоцировал её три месяца назад, когда она просто взяла из твоей куртки деньги, которые мы вместе откладывали на поездку, и потом заявила, что ты, как сын, должен ей помогать? Ты тогда сказал мне, что это мелочи и мы заработаем ещё.
Она остановилась в метре от него. Её голос не дрожал, он звенел, как натянутая стальная струна.
— Где ты был всё это время, Артём? Всю нашу жизнь? Ты стоял в углу. Точно так же, как сегодня в прихожей. Ты молчал. Ты всегда молчал, потому что ты трус. Ты боишься свою мать больше, чем любишь свою жену. Ты не мужчина, который защищает свою семью. Ты просто придаток своей мамы. И ты закончил свою речь словами «пока живешь со мной»? Ты ошибся. Это ты живёшь со мной. В моей квартире. И правила здесь устанавливаю я. Конец.
Ночь не принесла ни перемирия, ни забвения. Она была лишь продолжением войны, перешедшей в холодную фазу. Они провели её в разных комнатах, и тишина в квартире была не целительной, а мёртвой. Она не звенела и не давила, она просто была — как воздух в запечатанном склепе, в котором закончился кислород. Утром они двигались по квартире, как два призрака, случайно оказавшихся в одном пространстве. Он налил себе кофе, она заварила чай. Их руки не соприкоснулись, взгляды не встретились. Слова, сказанные накануне, выстроили между ними невидимую, но абсолютно непроницаемую стену.
Артём был в душе, когда в дверь позвонили. Короткий, деловитый звонок. Он не придал ему значения. Наверное, соседи. Он вышел из ванной, обмотанный полотенцем, и замер на пороге. В прихожей стояла Яна и невысокий мужчина в рабочей куртке. У его ног лежал ящик с инструментами. Старый замок уже был вынут из двери и лежал на полу разобранным, жалким набором металлических деталей. Мужчина в это время вставлял в пустое отверстие новый, блестящий хромированный механизм. Звук жужжащего шуруповёрта был единственным звуком в квартире, и он казался оглушительно громким.
Яна, почувствовав его взгляд, обернулась. Она спокойно встретила его взгляд, кивнула мастеру, который протягивал ей комплект запечатанных ключей, и расплатилась. Никакого смущения. Никакой вины. Будто она оплачивала доставку продуктов. Мужчина собрал инструменты, коротко попрощался и вышел. Дверь за ним закрылась с новым, незнакомым, глухим щелчком.
— Что ты наделала? — его голос был хриплым, лишённым вчерашней ярости. В нём звучало лишь глухое, бессильное недоумение. Он смотрел на неё, на новую блестящую личинку замка, и до него, кажется, только сейчас дошла вся необратимость происходящего.
Яна молча прошла на кухню. Взяла со стола один-единственный ключ из нового комплекта. Вернулась и положила его на маленький столик в прихожей. Ключ упал с тихим, но отчётливым металлическим стуком. Этот звук стал точкой. Финальным аккордом их многолетней симфонии лжи и компромиссов.
Он смотрел на этот ключ, как на ядовитую змею. Он не мог поверить. До последнего момента он, видимо, считал всё это блефом, женской истерикой, которая пройдёт к утру. Но ключ на столике был неопровержимым доказательством обратного. Это был не блеф. Это был приговор, приведённый в исполнение.
— Ты… ты серьёзно? Ты думаешь, я буду это терпеть? Думаешь, я останусь здесь на твоих условиях? Да я сейчас же соберу вещи и уйду! К маме!
Это был его последний козырь. Угроза, которая всегда работала. Угроза уйти, оставить её одну. Он ожидал, что она испугается, бросится его останавливать, умолять остаться.
Яна не ответила. Она просто молча перевела взгляд от столика с ключом в угол прихожей. Там, у стены, стояла его чёрная спортивная сумка. Та самая, с которой он ездил в командировки и ходил в спортзал. Она не была пустой. Она была аккуратно, но плотно набита. Из бокового кармана торчала ручка его зубной щётки.
До Артёма дошло. Она не просто была готова к его уходу. Она его спланировала. Пока он спал или был в душе, она уже всё решила. Собрала ему вещи первой необходимости, чтобы у него не было повода остаться или вернуться «за чем-то». Она лишила его даже возможности устроить драматичную сцену со сбором чемоданов.
Он посмотрел на сумку, потом на неё. В её глазах он не увидел ничего. Ни злости, ни сожаления, ни любви, ни ненависти. Там была абсолютная, выжженная пустыня. Он понял, что проиграл не вчера. Он проиграл давно, в тот самый первый раз, когда промолчал, когда выбрал не её. А сегодня ему просто выставили счёт.
Он медленно, как во сне, подошёл к столику. Взял ключ. Холодный металл обжёг пальцы. Затем, не глядя на неё, поднял сумку. Ручка была непривычно тяжёлой. Он повернулся и пошёл к двери. Рука сама нащупала новый, незнакомый поворотник замка. Он открыл дверь и шагнул на лестничную клетку. На мгновение он замер, ожидая, что она что-то крикнет ему вслед. Окликнет, оскорбит, что угодно. Но из квартиры не доносилось ни звука.
Он вышел, и дверь за ним закрылась. Новый замок щёлкнул тихо и окончательно, отрезая его от прошлой жизни…
