— Знаешь, Вероник, я тут подумал… — Максим откинулся на спинку дивана, заложив руки за голову. Его голос был ленивым, расслабленным, как у кота, наевшегося сметаны. Он смотрел в потолок, словно обдумывал какую-то незначительную бытовую мелочь, вроде покупки нового сорта чая. — Мне как-то неуютно здесь, в твоей квартире. Чувствую себя… ну, гостем, что ли. Понимаешь?
Вероника оторвалась от книги. Она сидела в кресле напротив, поджав под себя ноги, и последние полчаса наслаждалась редкой тишиной после долгого рабочего дня. Слова Максима прозвучали диссонансом в этой умиротворяющей атмосфере. Неуютно? Гостем? Она нахмурилась, пытаясь уловить скрытый смысл. Они жили вместе уже почти два года, и он никогда раньше не говорил ничего подобного. Его редкие заходы на тему финансов обычно касались необходимости купить новый гаджет или планов на отпуск, куда, разумеется, большую часть расходов покрывала она.
— Не понимаю, — медленно произнесла она, откладывая книгу на журнальный столик, корешком вверх. Страница была отмечена, но теперь чтение казалось чем-то далёким и неважным. — Что значит «неуютно»? Что-то не так? Может, перестановку сделать? Или тебе мешает что-то конкретное в обстановке? Помнится, ты хотел другой коврик в ванной.
Максим лениво повернул голову в её сторону, на его лице играла снисходительная улыбка, от которой у Вероники неприятно ёкнуло сердце. Эта улыбка, которую она когда-то находила обезоруживающей, теперь казалась ей предвестником чего-то нехорошего.
— Да нет, дело не в перестановке, малыш, и не в коврике. Дело в ощущении. Внутреннем. Я же мужчина, глава семьи, так сказать. Ну, потенциальный, по крайней мере. А живу… ну, как бы на птичьих правах, понимаешь? Вот я и подумал, взвесил всё: ты должна переписать на меня половину. Чтобы я был полноправным хозяином. Чтобы всё по-честному, по-семейному. Так будет правильно, для нашего общего будущего.
Вероника замерла. На секунду ей показалось, что она ослышалась, что в комнате внезапно пропал звук, или что Максим говорит на каком-то иностранном, совершенно ей незнакомом языке. Переписать половину? Её квартиры? Той самой, на которую она копила с первой зарплаты, отказывая себе не только в отпусках и новой одежде, но порой и в нормальной еде, питаясь гречкой и макаронами неделями? Той, ради которой она влезла в ипотеку под драконовские проценты, и которую до сих пор выплачивала, каждый месяц отдавая банку сумму, равную его двум зарплатам? В ушах зашумело, перед глазами поплыли цветные пятна.
— Что… что ты сказал? — её голос прозвучал глухо, словно из ваты.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, пытаясь осознать услышанное. Это шутка? Глупая, неуместная, жестокая шутка? Но лицо Максима было серьёзным, даже немного самодовольным, словно он только что озвучил гениальную и единственно верную идею, которая должна была осчастливить их обоих.
— Ну, половину квартиры на меня оформить, — повторил он с лёгким нетерпением, будто объяснял что-то очевидное непонятливому ребёнку. Он даже чуть приподнялся на локте, чтобы лучше видеть её реакцию, очевидно, ожидая восторга или, как минимум, понимания. — Чтобы я тоже чувствовал себя здесь хозяином, а не просто… ну, ты поняла, жильцом на временных условиях. Это же формальность, по сути. Квартиру сейчас любой недоумок купить может, это не какое-то там супердостижение, если разобраться. Рынок вон какой, предложений масса, только выбирай. Мне просто не хочется быть в их рядах, понимаешь? Заморачиваться со всей этой покупкой, ипотеками, бумажками… Фу! А вот хозяином быть хочу. Полноправным. Это для семьи важно, для нашего будущего, для статуса.
Слова «любой недоумок» и «не супердостижение» хлестнули Веронику по лицу сильнее пощёчины. Ошеломление сменилось вспышкой ярости, такой силы, что у неё перехватило дыхание. Все её многолетние усилия, все бессонные ночи, когда она брала подработки, писала статьи по ночам, отказывалась от встреч с подругами, чтобы сэкономить на такси или кафе, вся её гордость за то, что она, девчонка из маленького городка, смогла сама, без чьей-либо помощи, купить себе жильё в столице – всё это было обесценено, растоптано несколькими небрежными фразами человека, который лежал сейчас на её диване, в её квартире, и с ленивой уверенностью требовал то, к чему не имел ни малейшего отношения, ни морального, ни финансового.
— Любой недоумок?! — Вероника вскочила с кресла, её кулаки непроизвольно сжались так, что ногти впились в ладони. Книга с глухим стуком упала на пол. Голос, ещё секунду назад тихий, почти шёпот, теперь звенел от негодования, наполняя комнату.
— А что, разве не так?
— Да ты сначала купи квартиру, как я, а потом будешь говорить, легко это или нет! А то только и умеешь, что требовать и права качать!
— Да ладно тебе, Вероник…
— Ты хоть копейку в эту квартиру вложил? Ты хоть представляешь, чего мне это стоило?! Годами вкалывать, каждую копейку откладывать, жить от зарплаты до зарплаты, считать каждую чашку кофе, выпитую не дома, пока ты по барам с друзьями шлялся и рассказывал, как «надо правильно жить» и «ловить момент»! Пока ты выбирал себе очередную игровую приставку, я выбирала, какой процент по ипотеке выгоднее!
Лицо Максима вытянулось. Он явно не ожидал такой бурной реакции. Его расслабленная поза исчезла, он сел на диване, глядя на неё с растерянным и немного обиженным видом, словно это она сейчас говорила что-то возмутительное.
— Ну, Вероник, чего ты сразу кричишь? Я же по-хорошему… Для семьи стараюсь, для нас. Чтобы у нас всё было общее, чтобы ты не чувствовала, что всё на тебе одной держится. Я же не о себе только думаю. Это ведь… это ведь укрепляет отношения, создаёт прочный фундамент. Все так делают, это нормально. Он попытался улыбнуться примирительно, но улыбка получилась вымученной и жалкой, как у нашкодившего щенка, который не понимает, за что его ругают.
— Для семьи?! — Вероника сделала шаг к нему, её глаза метали молнии. Она чувствовала, как кровь стучит в висках. — Ты для себя стараешься, Максим! На чужом горбу в рай въехать хочешь! Какое «общее»? Ты хоть понимаешь, что ты несёшь? Ты предлагаешь мне подарить тебе половину того, что я заработала своим потом и кровью, потом, который ты даже не нюхал, просто потому, что тебе «неуютно»? Потому что тебе, видите ли, «хозяином быть хочется»? Да кто ты такой, чтобы чего-то здесь требовать? Чтобы указывать мне, что я «должна»?
Она остановилась, тяжело дыша. Слова застревали в горле, но поток гнева и обиды уже было не остановить. Она смотрела на него, и то, что раньше казалось ей милой беззаботностью и лёгким отношением к жизни, теперь предстало в истинном, уродливом свете – инфантилизм, беспросветный эгоизм и чудовищная, всепоглощающая наглость. Первый по-настоящему серьёзный скандал разгорался, и Вероника отчётливо чувствовала, что это только начало. Она видела его растерянность, но в ней не было ни капли сочувствия. Только ледяное, обжигающее презрение, которое росло с каждой секундой.
— Постой, Вероника, ну зачем так сразу, с плеча рубить? — Максим, оправившись от первого натиска, попытался вернуть разговору хотя бы видимость цивилизованной беседы. Он даже попытался изобразить на лице оскорблённую невинность, мол, его не так поняли, не оценили благородный порыв. — Я же не говорю, что ты ничего не сделала. Сделала, конечно. Молодец. Я ценю твои усилия, правда. Но пойми, это ведь не только о деньгах. Это о… о символизме, что ли. О том, чтобы мы оба чувствовали себя здесь на равных. Чтобы не было вот этого вот: «моя квартира», «твоя квартира». Чтобы было «наше». Ты что, мне не доверяешь? Думаешь, я тебя обмануть хочу или что-то отобрать?
Он говорил это мягким, вкрадчивым тоном, тем самым, которым обычно выпрашивал у неё деньги на очередную «крайне необходимую» безделушку или уговаривал поехать на выходные к его маме, хотя прекрасно знал, как Вероника «обожает» эти визиты. Раньше это действовало. Теперь же её внутренний барометр показывал «ложь» с такой же уверенностью, с какой синоптики предсказывают дождь при виде чёрных туч.
— Доверие, Максим? — Вероника усмехнулась, но усмешка вышла злой, хищной. Она медленно прошлась по комнате, остановившись у окна. Город за ним жил своей обычной вечерней жизнью, тысячи огней горели, не подозревая о маленькой драме, разыгрывающейся в одной из этих светящихся коробок. — Ты сейчас говоришь о доверии? Человек, который два года живёт на всём готовом, пользуется моими благами, ни разу не предложив разделить хотя бы коммунальные платежи по-честному, а потом заявляет, что ему «неуютно» и требует половину моего имущества, потому что «любой недоумок» может купить квартиру? Это ты меня сейчас про доверие спрашиваешь?
Она повернулась к нему. В её взгляде не было больше той вспышки ярости, которая обожгла его несколько минут назад. Теперь там плескался холодный, расчётливый гнев и презрение, которое было куда страшнее.
— Символизм, говоришь? Давай я тебе расскажу про другой символизм, Максим. Символизм того, как я два года подряд ела на обед самый дешёвый бизнес-ланч, потому что откладывала на первый взнос. Символизм того, как я ходила в одном и том же зимнем пальто четыре сезона, потому что новое пальто – это минус несколько квадратных сантиметров моей будущей квартиры. Символизм того, как мои подруги летали в Турцию и Египет, а я летала во сне, потому что каждый свободный час тратила на подработки, чтобы быстрее собрать нужную сумму и не влезать в кабальные кредиты сверх ипотеки. А ты в это время что символизировал, Максим? Свой очередной «апгрейд» компьютера, чтобы новые игрушки не тормозили? Или покупку «символичного» набора для пивного пинг-понга для вечеринок с друзьями?
Максим заметно сник. Его лицо приобрело слегка багровый оттенок. Аргументы Вероники били точно в цель, без промаха. Он попытался возразить, но слова застревали в горле.
— Ну, это… это же разные вещи, Вероник, — промямлил он, отводя взгляд. — Не надо всё в одну кучу валить. Я же тоже… ну, работал. Я же не сидел сложа руки. У меня тоже были свои расходы, свои потребности. Мужчине нужно выглядеть достойно, поддерживать определённый уровень.
— Достойно? — она снова усмехнулась, и эта усмешка была похожа на оскал. — Достойно за чужой счёт? Какой уровень ты поддерживал, Максим? Уровень комфортного существования рядом с женщиной, которая пашет как проклятая, чтобы обеспечить вам обоим крышу над головой? Ты хоть раз поинтересовался, сколько стоит эта «крыша» в месяц? Сколько уходит на ипотеку, на коммуналку, на налоги? Ты хоть раз предложил свою «достойную» помощь? Нет. Ты приходил с работы, падал на диван и ждал, когда я приготовлю ужин, потому что ты «устал». А я, по-твоему, не уставала? После основной работы и двух часов репетиторства по вечерам?
Каждое её слово было как удар хлыста. Вероника видела, как он съёживается, как пытается найти хоть какую-то лазейку, чтобы оправдаться, но все его обычные уловки и манипуляции сегодня не работали. Она словно сняла с глаз розовые очки и увидела его таким, какой он есть на самом деле – не обаятельным и лёгким на подъём мужчиной, а ленивым, эгоистичным приспособленцем, который привык жить за чужой счёт и считать это нормой.
— Я думал, у нас… ну, как бы, общий бюджет, — предпринял он ещё одну слабую попытку защититься, хотя уже сам, кажется, не верил в свои слова.
— Общий бюджет? — Вероника даже рассмеялась, но смех был коротким и злым. — Максим, не смеши меня. Общий бюджет – это когда оба вкладываются. А у нас было так: мой бюджет – это наш бюджет, а твой бюджет – это твой бюджет. И ты прекрасно это знал и этим пользовался. Так что давай не будем про «общее». Ты хочешь получить половину моей квартиры не потому, что это «символично» или «для семьи», а потому что ты наглец, который решил, что ему всё дозволено. Ты просто хочешь урвать кусок чужого, на халяву. Признайся хотя бы себе в этом.
Она подошла к столу, взяла свою так и не дочитанную книгу, повертела в руках. Внезапно ей стало противно даже находиться с ним в одной комнате. Неуютно. Вот теперь это слово обрело для неё совершенно новый, реальный смысл.
— Знаешь, а ведь ты прав в одном, — сказала она тихо, но от этой тишины Максиму стало ещё более не по себе. — Мне действительно становится неуютно. От твоего присутствия. От твоих слов. От того, кем ты оказался на самом деле. Нарастающее презрение Вероники к Максиму было почти осязаемым. Оно висело в воздухе плотным, удушливым облаком, и она понимала, что это чувство уже никуда не денется. Трещина, появившаяся в их отношениях, стремительно расширялась, превращаясь в пропасть.
— Ну, знаешь, Вероника, если уж на то пошло, то не одна ты тут святая! — Максим, поняв, что его тактика «заботы о семье» и «символизма» потерпела полное фиаско, решил сменить пластинку. В его голосе зазвучали обиженные, даже агрессивные нотки. Он вскочил с дивана, словно пытаясь физически доминировать в пространстве, которое ему не принадлежало. — Может, мне тоже многое не нравится! Может, я тоже терпел! Да, я не покупал эту квартиру, но я здесь жил, я вкладывал… ну, не деньги, так эмоции, своё время! Я создавал атмосферу, между прочим! С тобой порой бывает очень непросто, если ты не заметила! Вечно ты всем недовольна, вечно у тебя какие-то претензии!
Он начал расхаживать по комнате, от одного конца к другому, имитируя бурную деятельность мысли и праведный гнев. Вероника молча наблюдала за этим спектаклем, прислонившись плечом к книжному шкафу. Её лицо оставалось бесстрастным, но внутри всё кипело холодным бешенством. Он смеет ещё её обвинять? После всего?
— Создавал атмосферу? — переспросила она ледяным тоном, когда он сделал очередную паузу, чтобы перевести дух и, видимо, оценить эффект своих слов. — Какую атмосферу ты создавал, Максим? Атмосферу постоянного ожидания, что я решу все твои проблемы? Атмосферу беззаботного ничегонеделания, пока я крутилась как белка в колесе? Или ты имеешь в виду ту «атмосферу», когда я приходила с работы выжатая как лимон, а ты требовал внимания и развлечений, потому что тебе «скучно»? Это ты называешь «вкладывать эмоции»?
— Да ты вообще слышишь только то, что хочешь слышать! — взорвался он. — Вечно ты всё переворачиваешь с ног на голову! Я старался быть хорошим мужем, поддерживать тебя! А ты? Ты хоть раз поинтересовалась, чего я хочу? О чём я мечтаю? Тебя только твоя работа и твоя квартира волновали! Да кому ты нужна со своей квартирой, если у тебя такой характер, что рядом находиться невозможно?! Вечно пилишь, вечно упрекаешь! Любому терпению приходит конец!
«Кому ты нужна со своей квартирой» — эта фраза резанула Веронику особенно больно. Не потому, что она сомневалась в своей ценности, а потому, что это так явно демонстрировало его истинное отношение. Он не видел в ней личность, женщину, которую когда-то, возможно, даже любил. Он видел лишь обладательницу жилплощади, удобный трамплин для комфортной жизни. И теперь, когда этот трамплин перестал быть безусловно доступным, он пытался унизить её, обесценить то, что было для неё важно.
— Мой характер, Максим? — она выпрямилась, и в её голосе зазвучала сталь. — Мой характер стал таким, когда я поняла, что рядом со мной не мужчина, на которого можно положиться, а инфантильный потребитель, который только тянет вниз. Ты говоришь, я не интересовалась, чего ты хочешь? А чего ты хотел, Максим? Лежать на диване и играть в игры, пока я зарабатываю на нашу жизнь? Ходить по барам с друзьями, пока я проверяю школьные тетради, чтобы заработать лишнюю копейку? Это твои мечты? Ну, извини, я не готова была положить свою жизнь на алтарь твоих «великих» устремлений.
Она подошла к окну и посмотрела на огни ночного города. Какое-то время они молчали. Напряжение в комнате достигло такой плотности, что, казалось, его можно было резать ножом. Максим тяжело дышал, его лицо было красным от злости и бессилия. Он понимал, что проигрывает этот спор по всем статьям, но признать это было выше его сил. Гордость, а точнее, уязвлённое самолюбие, не позволяло ему отступить.
— Ты просто… ты просто не умеешь ценить то, что имеешь, — наконец выдавил он, но голос его уже не был таким уверенным. В нём слышались нотки отчаяния. — Другая бы на твоём месте…
— Другая, Максим? — Вероника резко обернулась. — Ты сейчас серьёзно? Ты смеешь мне говорить про «другую»? Ты, который живёшь в моей квартире, ешь мою еду, и при этом считаешь, что имеешь право ещё и указывать мне, какой я должна быть? Может, тебе поискать эту «другую»? Ту, которая будет счастлива обеспечивать великовозрастного ребёнка и восхищаться его способностью «создавать атмосферу», лёжа на диване? Уверена, такие найдутся. Только, боюсь, у них не будет собственной квартиры, в которую можно так удачно вселиться и потребовать половину.
Её слова были безжалостны. Она видела, как дрогнули его губы, как в его глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на страх. Возможно, до него наконец-то начало доходить, что он перегнул палку, что он зашёл слишком далеко, и что пути назад может уже и не быть. Но тут же на смену страху пришла упрямая злость.
— Да что ты себе возомнила? — прошипел он. — Думаешь, незаменимая? Думаешь, я без тебя пропаду? Да я…
— А вот это мы ещё посмотрим, Максим, — прервала его Вероника. Её голос был удивительно спокоен, но в этом спокойствии таилась такая холодная решимость, что Максиму стало по-настоящему жутко. Она больше не кричала, не обвиняла. Она констатировала факты. И эти факты были для него неутешительны.
В квартире воцарилась тяжёлая, гнетущая тишина. Они стояли в разных углах комнаты, два чужих человека, между которыми пролегла бездна непонимания, обид и взаимного разочарования. Максим смотрел на Веронику, пытаясь прочитать что-то на её лице, но оно было как маска – холодное и непроницаемое. Он вдруг понял, что сегодня он разрушил что-то очень важное, что-то, что уже никогда не удастся восстановить. А Вероника… Вероника в этот момент принимала решение. Окончательное и бесповоротное. Холодная война, начавшаяся с его абсурдного требования, переходила в решающую стадию. И она была готова к этой битве. Она слишком долго терпела. Слишком долго позволяла пользоваться собой. Теперь этому пришёл конец.
Тишина, повисшая в комнате, была гуще самого тёмного мёда, она обволакивала, давила на барабанные перепонки, делала каждый вздох слышимым и преувеличенно громким. Максим стоял, вцепившись пальцами в спинку стула, словно это был единственный устойчивый предмет в мире, который стремительно уходил у него из-под ног. В его голове метался рой мыслей: злость на Веронику за её непреклонность, обида на несправедливость судьбы (ведь он, по его мнению, хотел как лучше!), и под всем этим – липкий, холодный страх. Страх потерять этот комфорт, эту налаженную жизнь, эту женщину, которая, как он только сейчас с ужасающей ясностью начал понимать, была не просто источником благ, а кем-то гораздо большим, кем-то, кого он, возможно, уже безвозвратно оттолкнул. Но признать это, извиниться – нет, его раздутое эго, его привычка всегда быть правым, не позволяли ему сделать такой шаг. Лучше атаковать, лучше обвинить, лучше попытаться перевернуть всё с ног на голову.
— А знаешь, что я тебе скажу? — он наконец нарушил молчание, и голос его был хриплым, надтреснутым, полным плохо скрываемой паники, замаскированной под запоздалый гнев. Он оторвался от стула и сделал несколько шагов к ней, останавливаясь на безопасном, но всё ещё вызывающем расстоянии. — Ты всегда такой была, Вероника! Всегда! Холодной, расчётливой, эгоистичной! Ты думаешь, я не видел? Ты просто использовала меня! Чтобы не быть одной в этих своих драгоценных четырёх стенах, которые ты теперь ставишь выше всего на свете, выше меня, выше наших отношений! Тебе просто нужен был кто-то рядом, удобный, неприхотливый, кто скрасит твоё одиночество! А теперь, когда я посмел заявить о своих правах, когда я захотел чего-то большего, чего-то настоящего, для нас, ты решила меня просто вышвырнуть, как ненужную вещь? Да это ты во всём виновата! Ты сама разрушила всё своим отношением, своей жадностью и своим вечным недовольством!
Вероника медленно повернула к нему голову. На её лице не дрогнул ни один мускул. Та вспышка ярости, которая озарила её в начале разговора, давно угасла, оставив после себя лишь выжженную пустыню, где больше не было места ни обидам, ни сожалению. Теперь там царило только спокойное, почти отстранённое понимание – и решение. Она даже позволила себе лёгкую, едва заметную усмешку, которая не коснулась её глаз, сделав лицо ещё более холодным и чужим.
— Использовала тебя? — её голос был ровным, безэмоциональным, словно она комментировала прогноз погоды, а не обвинения человека, с которым делила жизнь последние два года. — Это действительно забавно слышать, Максим. Особенно от тебя. Давай-ка разберёмся, кто кого использовал. Кто жил в чужой квартире, не вкладывая ни копейки не то что в её покупку, но даже в её содержание? Кто питался за чужой счёт, одевался частично за чужой счёт, развлекался, пока другой человек работал на износ, чтобы всё это обеспечить? Кто требовал к себе внимания и заботы, не давая ничего существенного взамен, кроме своего драгоценного присутствия на диване? Это я тебя использовала, Максим? Или это ты, как обыкновенный паразит, присосался к более сильному организму и решил, что так будет всегда?
Каждое её слово было выверено, как удар скальпеля хирурга, точно вскрывая нарывы его самообмана. Максим открыл рот, чтобы возразить, но не нашёл слов. Его обвинения, только что казавшиеся ему такими вескими и справедливыми, рассыпались в прах под её спокойным, убийственным анализом.
— Ты говоришь, я виновата, что всё разрушила? — продолжала она тем же бесстрастным тоном. — Нет, Максим. Всё разрушил ты. Своей незрелостью, своей ленью, своей беспросветной, космической глупостью и наглостью. Ты сам превратил то, что могло бы быть нормальными отношениями, в этот фарс. Ты так и не понял главного: отношения – это партнёрство, а не игра в одни ворота, где один везёт, а другой погоняет и ещё требует половину кареты в собственность. Ты хотел быть «полноправным хозяином»? Так вот, запомни, хозяин – это тот, кто создаёт, кто несёт ответственность, кто вкладывает. А ты – всего лишь временный жилец, который слишком долго злоупотреблял гостеприимством. И твоё время здесь вышло.
Она сделала паузу, давая ему осознать сказанное. Её взгляд был прямым и твёрдым, не оставляющим ни малейшей надежды на компромисс или прощение.
— Я не буду больше тратить на тебя ни минуты своего времени, ни грамма своих эмоций, ни сантиметра своего пространства, — отчеканила она. — Поэтому сейчас ты молча собираешь свои вещи – те немногие, которые действительно твои, – и уходишь. И чтобы ноги твоей больше не было в моей квартире. Никогда. Ты меня понял?
Максим смотрел на неё, и в его глазах отражалась вся гамма чувств: отчаяние, неверие, остатки уязвлённой гордости и запоздалое, мучительное прозрение. Он понял, что это конец. Полный. Окончательный. Никаких «поговорим завтра», никаких «давай попробуем ещё раз». Она не шутила. Он видел это в её стальных глазах, в её прямой спине, в каждой линии её решительного лица. Он проиграл. По всем фронтам. Его хитроумный план, его расчёт на её мягкость или чувство вины – всё рухнуло.
— Но… куда я пойду? — вырвалось у него почти шёпотом. Это был последний, жалкий аргумент, апелляция к её так и не проснувшейся жалости. Вероника лишь криво усмехнулась.
— Туда, Максим, где такие «полноправные хозяева», как ты, находят себе приют. Можешь начать с тех «любых недоумков», которые, по-твоему, так легко покупают квартиры. Возможно, они поделятся с тобой секретом. Или диваном. Мне всё равно.
Она отвернулась, давая понять, что разговор окончен. Её больше не интересовали ни его слова, ни его дальнейшая судьба. Внутри неё была пустота, но это была очищающая пустота, предвестник новой, свободной жизни, в которой не будет места таким, как Максим. Он постоял ещё несколько мгновений, глядя на её непреклонную спину, потом медленно, как побитая собака, поплёлся в спальню, чтобы собрать свои немногочисленные пожитки. Воздух в квартире всё ещё был тяжёлым, но теперь в нём ощущалась не только горечь скандала, но и холодок окончательного разрыва, ледяная определённость свершившегося факта. Трещина в их отношениях не просто не заросла – она превратилась в пропасть, через которую уже никогда не будет перекинут мост. Каждый остался при своём, только Вероника осталась в своей квартире, а Максим – с горьким осознанием своего полного провала и разбитым будущим, которое он так глупо и самонадеянно пытался построить на чужом фундаменте…
