— Вероник, тут дело такое. Маме надо срочно кредит за машину погасить. Хочу сделать это досрочно. Тысяч сто надо. Дай ей, а?
Слова, брошенные с дивана, не имели веса. Они были такими же ленивыми и расслабленными, как и сам Игорь, развалившийся перед телевизором. Он даже не повернул головы, когда она вошла. Его внимание было поглощено мелькающими на экране фигурами футболистов, а рука привычно тянулась к запотевшей бутылке пива, стоявшей на полу. Воздух в комнате был плотным, пропитанным запахом вчерашней жареной картошки и той особенной пыльной духотой, которая бывает только в непроветриваемом помещении.
Вероника замерла в коридоре. Тяжесть рабочего дня, давившая на её плечи, вдруг показалась незначительной по сравнению с тяжестью, которая навалилась на неё сейчас, от этих нескольких небрежно произнесённых слов. Она молча, на автомате, расстегнула сапоги, поставила их на коврик. Каждый её жест был точным и выверенным, словно она экономила силы. Ключи со звяканьем упали в металлическую тарелочку на тумбочке — единственный громкий звук, нарушивший монотонное бормотание телевизора.
Она прошла на кухню. Сумка с продуктами, которые она купила после работы, глухо стукнулась о столешницу. Вероника опёрлась на неё руками, на мгновение прикрыв глаза. Она не злилась. Странно, но злости не было совсем. Была только оглушающая, холодная пустота. Словно внутри неё что-то, что долгое время натягивалось, наконец-то лопнуло, и теперь в образовавшуюся дыру свистел ледяной сквозняк. Она выпрямилась, повернулась и посмотрела в сторону комнаты, на профиль своего мужа, подсвеченный синеватым светом экрана.
— Что значит «дай ей»?
Её голос был спокойным. Слишком спокойным. Игорь наконец оторвался от телевизора и посмотрел на неё. В его взгляде не было ни вины, ни неловкости. Только лёгкое недоумение, словно она задала самый глупый вопрос на свете.
— Ну, у тебя же есть деньги. Ты же работаешь. А это мама, — объяснил он так, будто растолковывал ребёнку очевидную истину. Он даже чуть улыбнулся, по-доброму, снисходительно, уверенный, что этого простого объяснения будет достаточно.
Вероника криво усмехнулась. Уголок её рта дёрнулся, но в глазах не было и тени веселья. Она медленно обошла стол и встала в дверях кухни, скрестив руки на груди. Её поза изменилась. Усталость исчезла, сменившись жёсткой, прямой осанкой человека, принявшего окончательное решение.
— Я работаю. А ты что делаешь?
Вопрос повис в воздухе. Игорь нахмурился, почувствовав, что что-то идёт не по его сценарию. Разговор принимал неприятный оборот. Он сел на диване ровнее, отставив бутылку.
— Что значит «что я делаю»? Я в поиске. Сейчас с проектами туго, сама знаешь. Это временно. При чём тут это вообще?
— При том, — отчеканила Вероника, — что ты уже полгода сидишь в этом своём «поиске».
— А что тут такого? Сейчас у многих проблемы с этим. Но тема сейчас не об этом. Я тебя попросил маме моей денег дать, кредит закрыть…
— Да ты только и делаешь, что пьёшь и жрёшь за мой счёт, а теперь ещё и мать твою я должна обеспечивать?!
Вот теперь он начал заводиться. Его лицо побагровело. Он ожидал чего угодно — уговоров, упрёков, споров о сумме. Но не такого прямого, оскорбительного выпада.
— Ты что, жалеешь денег для моей матери? — он повысил голос, переходя в наступление. Это была его любимая тактика — обвинить в ответ.
— Нет, — отрезала она. Её спокойствие выводило его из себя куда сильнее, чем любой крик. — Я жалею денег для двух взрослых, здоровых лодырей, которые сидят на моей шее.
Она развернулась и подошла к холодильнику. Открыла его. Яркий свет выхватил из полумрака кухни аккуратные ряды контейнеров с едой, которую она готовила себе на несколько дней вперёд, овощи, сыр, молоко. Она провела рукой по пустой средней полке.
— Видишь? — она посмотрела на него через плечо. — С этого дня твой холодильник — вот эта полка. Пустая. Зарабатывай и наполняй. Можешь даже пивом своим её заставить, мне всё равно. А матери своей так и передай. Моя благотворительность закончилась.
С этими словами она закрыла дверцу холодильника. Шлепок дверцы прозвучал в наступившей тишине как выстрел. Игорь смотрел на неё, и на его лице было написано полное, абсолютное непонимание. Он всё ещё не мог поверить, что это происходит наяву. Что женщина, которая годами молча тянула на себе всё, только что объявила ему войну на его же территории.
На следующее утро тишина в квартире была другой. Не утренней, сонной и умиротворяющей, а плотной, наэлектризованной, как воздух перед грозой. Вероника двигалась по своей обычной траектории: душ, кухня, кофе. Но каждый её шаг был актом утверждения новых правил. Кофе она сварила ровно на одну чашку. Бутерброд сделала один. Из холодильника, ставшего пограничной зоной, она достала масло и сыр со своей, верхней полки, демонстративно игнорируя зияющую пустоту на той, что была под ней.
Игорь всё это время лежал в диване, притворяясь спящим. Он следил за ней сквозь ресницы, ожидая, что она сломается. Что сейчас она подойдёт, вздохнёт, скажет, что погорячилась. Но она не подходила. Она молча позавтракала, стоя у окна, вымыла за собой чашку и тарелку и ушла в коридор одеваться. Только тогда он подал голос, лениво протянув из-под одеяла:
— Кофе сделала?
— Себе — да, — донеслось из коридора.
И всё. Ни извинений, ни объяснений. Просто констатация факта. Он сел на кровати. Это не было похоже на обычную женскую обиду. Это было что-то новое, холодное и непонятное. Он встал, пошлёпал на кухню. Открыл холодильник. Его полка, сияющая девственной чистотой, выглядела как насмешка. Он захлопнул дверцу с чуть большей силой, чем следовало.
Первые несколько дней он пытался взять её на измор. Он принял позу оскорблённой невинности, обиженного ребёнка, с которым несправедливо обошлись. Утром, когда она собиралась на работу, он демонстративно наливал себе стакан воды из-под крана и громко отрезал горбушку от вчерашнего батона, который купил на последние деньги из кармана куртки. Он жевал медленно, с трагическим выражением лица, глядя в одну точку. Он ждал, что она не выдержит, что материнский инстинкт или женская жалость возьмут верх. Но Вероника просто красила губы перед зеркалом в прихожей, будто не замечая его молчаливого спектакля.
Днём он звонил матери. Громко, расхаживая по комнате, чтобы Вероника, вернувшаяся на обед, всё слышала.
— Да нет, мам, всё нормально… Просто задумался… Да так, о жизни. Как дела у тебя? Кредит? Да решаем потихоньку, не переживай. Я поел? Конечно, поел. Всё хорошо.
Вероника в это время разогревала себе в микроволновке пасту с курицей и грибами в сливочном соусе. Аромат чеснока и базилика заполнял кухню, смешиваясь с запахом его дешёвых сигарет. Это было изощрённой пыткой. Он говорил по телефону о том, что «всё хорошо», а его желудок сводило от запахов еды, которую он не мог взять.
Вечерами он включал телевизор на полную громкость, заваливал диван крошками от сухого печенья, оставлял пустые пивные бутылки на журнальном столике. Он не громил квартиру, нет. Он просто создавал вокруг себя островок хаоса, свою автономную территорию грязи и запустения, демонстративно показывая, что её правила на него не распространяются. Он ждал, что она начнёт кричать, убирать за ним, скандалить. Этого он и добивался — любой реакции, любого диалога, в котором он снова смог бы перехватить инициативу, обвинить её в чём-нибудь.
Но Вероника не реагировала. Она приходила с работы, молча переодевалась. Если на её пути лежала его грязная футболка, она её просто перешагивала. Она ужинала на кухне, включив себе на ноутбуке какой-нибудь сериал, полностью погружаясь в вымышленный мир, где его не существовало. После ужина она мыла свою посуду, принимала душ и закрывалась в спальне. Она отгородилась от него невидимой стеной абсолютного безразличия, и эта стена была прочнее любой кирпичной кладки.
К концу недели Игорь понял, что проигрывает. Его пассивная агрессия разбивалась об её ледяное спокойствие. Он был голоден, зол, и, что самое страшное, он чувствовал себя смешным. Его трагические позы и многозначительные вздохи не работали. В пятницу вечером, дожевав последнюю сушку из пакета, который ему три дня назад сунула мать у подъезда, он взял телефон. Его палец навис над номером «Мама». Он больше не собирался играть в обиженного. Пришло время вызывать тяжёлую артиллерию.
Суббота. Десять утра. Звонок в дверь был негромким, но настойчивым. Два коротких, уверенных сигнала. Вероника, пившая кофе на кухне, не сдвинулась с места. Она знала, кто это. Игорь, который до этого момента изображал умирающего от голода лебедя на диване, мгновенно оживился. Он вскочил, на его лице появилась смесь предвкушения и праведного страдания, и почти бегом бросился в прихожую.
На пороге стояла Любовь Аркадьевна. Невысокая, с аккуратно уложенными седыми волосами и лицом, на котором застыло выражение вселенской заботы. В руках она держала две огромные клетчатые сумки, набитые до отказа. Она была воплощением спасительной миссии. Проигнорировав Веронику, застывшую в дверях кухни, она обратилась исключительно к сыну. Её голос был мягким и полным сочувствия.
— Игорёчек, сыночек мой! Я тебе поесть принесла. Звонишь, говоришь «всё хорошо», а голос-то какой… Совсем ты исхудал, осунулся. Я же слышала это в твоём голосе. Материнское чутьё не подводит.
Игорь с готовностью подхватил игру. Он со скорбным видом взял у неё сумки, которые, судя по его кряхтению, были неподъёмными.
— Мам, ну зачем ты так себя нагрузила… Я же просил не беспокоиться.
— Как же не беспокоиться, когда родной сын голодает! — её голос чуть дрогнул, но взгляд, который она бросила в сторону кухни, был острым и твёрдым. — Веди на кухню, сейчас я тебя накормлю по-человечески.
Это было вторжение. Неприкрытое и наглое. Любовь Аркадьевна прошествовала на кухню так, словно Вероники здесь не было вовсе. Сумки были водружены на стол. Из них, как из рога изобилия, посыпались на стол продукты: дешёвые макароны в прозрачной упаковке, пачка самых простых сосисок, кочан капусты, несколько потемневших картофелин и, в качестве главного трофея, большой кусок свиного сала, завёрнутый в крафтовую бумагу. Это был провиант для осаждённой крепости.
Вероника молча наблюдала за этим, прислонившись к дверному косяку. Она не произнесла ни слова. Её молчание было плотнее и тяжелее, чем любые крики. Любовь Аркадьевна, не обращая на неё внимания, начала хозяйничать. Она решительно отодвинула в сторону контейнер Вероники с салатом, чтобы освободить место. Открыла шкафчик, оценивающе оглядела полки и достала большую кастрюлю. Загремела посудой, включила воду. Кухня, которая ещё пять минут назад была территорией Вероники, её тихой гаванью, превратилась в плацдарм для чужой демонстративной заботы.
Запахло варёной картошкой и жареным луком. Игорь сидел за столом, с благоговением наблюдая за действиями матери. Его страдания испарились, сменившись выражением триумфа. Он победил. Он сломал её, заставил её отступить, пусть и чужими руками.
Наконец, когда на плите уже шипели будущие котлеты, Любовь Аркадьевна сочла нужным обратиться к невестке. Она вытерла руки о передник, которого у неё не было, и повернулась к Веронике со своей фирменной сочувствующей улыбкой.
— Вероничка, милая, ну что же вы так… Семья ведь, надо друг друга поддерживать, помогать в трудную минуту. Игорь — он мужчина, ему опора нужна, а не упрёки. Разве можно так с родным человеком?
Её слова были липкими, как сироп. Каждое из них было рассчитано на то, чтобы уколоть, вызвать чувство вины, выставить Веронику чёрствой и жестокой эгоисткой. Вероника медленно отделилась от косяка. Она сделала шаг вперёд, на залитую светом территорию кухни. Она посмотрела сначала на Игоря, который тут же сделал страдальческое лицо, а потом на свекровь. Её голос был ровным и холодным, как сталь.
— Поддержка и содержание — это разные вещи, Любовь Аркадьевна.
Она развернулась и вышла из кухни. Она не стала спорить, не стала ничего доказывать. Этой одной фразой она обесценила весь их спектакль, показав, что прекрасно видит и понимает суть происходящего. В кухне на мгновение повисла тишина, нарушаемая лишь шипением масла на сковороде. Любовь Аркадьевна растерянно смотрела ей вслед. Она ожидала слёз, оправданий, скандала. Но получила лишь холодное презрение. Война перешла в новую, более ожесточённую фазу.
— Вероник, дай-ка мне маслица твоего оливкового, а то у меня только подсолнечное, на нём котлеты не очень будут.
Любовь Аркадьевна произнесла это, даже не повернув головы. Она стояла у плиты, уверенная в своём праве, и просто протянула руку в сторону шкафчика, где Вероника хранила свои продукты. Этот жест, такой простой и бытовой, стал детонатором. Он означал, что установленная Вероникой граница не просто нарушена — она стёрта, растоптана, признана несуществующей. Вероника, которая сидела в кресле в комнате и читала книгу, медленно опустила её на колени. Она не услышала просьбу. Она услышала объявление о полной и безоговорочной капитуляции, которую от неё ждали.
Она встала и медленно вошла на кухню. Игорь, который как раз с аппетитом уплетал первую, приготовленную матерью котлету прямо со сковороды, поднял на неё сытый, довольный взгляд. В его глазах читалось: «Ну что, съела? Мы победили». Любовь Аркадьевна, так и не дождавшись ответа, сама открыла шкафчик и уже тянулась к бутылке с тёмно-зелёным маслом.
И в этот момент лёд внутри Вероники треснул и взорвался тысячей острых осколков. Но наружу вырвался не крик. Её голос был на удивление тихим, но в нём звенела такая концентрированная, ледяная ярость, что Игорь поперхнулся котлетой, а рука его матери замерла в воздухе.
— Хватит уже лазить по моим шкафчикам, как у себя дома! Ведите своего сыночка к себе домой и кормите пока он не лопнет! А то он только и знает, что пить и жрать за мой счёт, а теперь ещё и для вас деньги выпрашивает!
Фраза ударила по ним обоим, как пощёчина. Любовь Аркадьевна медленно обернулась. Её лицо, только что выражавшее заботливое умиротворение, исказилось. Маска слетела, обнажив злобную, оскорблённую гримасу.
— Что ты себе позволяешь? Я для сына стараюсь, готовлю, а ты…
— Стараетесь? — перебила её Вероника, делая шаг вперёд. Она смотрела прямо в глаза свекрови, и в её взгляде не было ни страха, ни сомнения. — Вы притащили сюда сумки с дешёвой едой не для того, чтобы накормить «голодающего сына». Вы приехали, чтобы утвердиться на моей территории. Чтобы показать мне моё место. И теперь вы лезете к моим продуктам, потому что считаете, что всё, что есть в этом доме, принадлежит вам по праву.
— Да как ты смеешь с матерью так разговаривать! — взвился Игорь, вскакивая со стула. Крошки полетели на пол. — Она обо мне заботится! Не то что некоторые!
— Заботится? — Вероника перевела взгляд на него. Взгляд, под которым он инстинктивно съёжился. — Забота — это когда твой тридцатилетний сын полгода сидит без работы, а ты ему вместо пинка под зад приносишь котлетки? Это не забота. Это пособничество. Вы двое — идеальный симбиоз. Один не хочет ничего делать, а вторая всю жизнь будет оправдывать его безделье, потому что он «сыночек».
Все маски были сброшены. Больше не было никаких намёков, никаких недомолвок. Только голая, уродливая правда.
— Я тебя кормлю, пою и содержу уже больше года, Игорь. А ты даже не пытался найти работу. Твои «поиски» — это пролистывание вакансий между футбольным матчем и очередной бутылкой пива. А вы, Любовь Аркадьевна, вместо того чтобы сказать своему сыну, что он должен нести ответственность за свою семью, звоните и спрашиваете, погасила ли я ВАШ кредит.
Она говорила это всё так же ровно, без крика. И эта холодная констатация фактов была страшнее любой истерики. Она не обвиняла, она выносила приговор. Игорь и его мать стояли, открыв рты, не находя, что возразить. Потому что возразить было нечего.
Вероника обвела их обоих долгим, изучающим взглядом, словно видела впервые. Потом она спокойно развернулась, подошла к кофемашине и нажала кнопку. Мерное жужжание аппарата разрезало напряжённую тишину на кухне. Она взяла свою любимую чашку, дождалась, пока она наполнится ароматным эспрессо. А потом повернулась к ним, застывшим, как соляные столпы посреди её кухни.
— Этот спектакль окончен, — сказала она тихо, но так, что каждое слово врезалось в память. — С этой минуты вы для меня больше не семья. Вы просто два чужих человека, которые случайно оказались в моей квартире. Можете доедать свои котлеты. Но имейте в виду, ваше пребывание здесь — временно. До тех пор, пока мы официально не разведёмся. Всё. С меня этого дурдома здесь хватит!
Она взяла чашку с кофе и, не глядя на них больше, вышла из кухни, оставляя их наедине с запахом жареного лука, остывающими котлетами и оглушительным осознанием своего полного, окончательного и безоговорочного поражения…
