— Ну что, угадай, какую бутылку открываем первой? Красное или белое? — голос Анны звенел, как натянутая струна, полный искрящегося, почти детского восторга. Она, словно танцуя, вплыла в гостиную из кухни, держа в руках штопор, как дирижёрскую палочку.
Воздух в квартире был густым и праздничным. Пахло запечённым мясом с розмарином, чем-то сладким и сливочным от десерта, который ждал своего часа в холодильнике. На столе, идеально сервированном на двоих, поблёскивали начищенные бокалы, отражая тёплый свет торшера. Этот вечер должен был стать особенным. Кульминацией двух лет бессонных ночей, съеденных впопыхах обедов и проектов, которые она вытаскивала на собственном горбу, пока остальные разбегались по домам. Сегодня она принесла домой не просто усталость, а победу. Чистую, безоговорочную, оформленную приказом и скреплённую печатью.
Максим оторвал взгляд от телевизора, где какие-то люди в ярких жилетах увлечённо что-то строили. Он лениво потянулся на диване, не уловив электричества, которым была заряжена Анна. Для него это был просто ещё один вторник.
— А что за повод? Вроде не пятница, — он зевнул, прикрыв рот ладонью.
Анна подошла к нему, её улыбка была такой широкой, что, казалось, могла осветить всю комнату. Она опустилась на колени перед диваном, взяла его руки в свои. Её ладони были горячими от волнения.
— Повод есть, Макс. Ещё какой. Меня повысили. Не просто повысили. Мне отдали отдел. Весь. Я теперь руководитель. Представляешь? Ру-ко-во-ди-тель!
Она произнесла это по слогам, смакуя каждое мгновение, ожидая, что сейчас его лицо озарится ответной радостью, что он подхватит её на руки, закружит по комнате, что они откроют обе бутылки вина и будут до полуночи строить планы. Но этого не произошло. Его лицо не озарилось. Оно… вытянулось. Улыбка сползла, уголки губ опустились, а во взгляде появилось что-то мутное, встревоженное. Он смотрел на неё так, будто она сообщила не о карьерном взлёте, а о страшном диагнозе.
— И… что по этому поводу скажет мама? — промямлил он.
Эти слова упали в звенящую радостью атмосферу комнаты, как грязный камень в чистый родник. Секунду Анна просто смотрела на него, не понимая. Мозг отказывался обрабатывать информацию. Не «Поздравляю, любимая!», не «Я так тобой горжусь!», а «что скажет мама?». Её улыбка застыла, а потом медленно, мучительно начала таять, словно восковая фигура под паяльной лампой. Праздничный ужин на столе вдруг показался нелепой, театральной декорацией. Аромат мяса стал приторным.
— При чём здесь твоя мама? — спросила она тихо, но в её голосе уже появились первые металлические нотки.
Максим отвёл взгляд, словно её прямой, недоумевающий взор причинял ему физическую боль. Он поднялся с дивана и прошёлся по комнате, приняв вид человека, обдумывающего сложную мировую проблему.
— Ну как при чём, Ань? Она ведь надеялась, что ты скоро остепенишься. Мы же с ней буквально на днях говорили… Она рассчитывала, что ты в декрет скоро пойдёшь. Говорила, что женщине вся эта карьера ни к чему, только нервы портит. Что главное — семья, дети… внуки. Ей нужны внуки.
Он говорил это ровным, поучающим тоном, словно цитировал незыблемые истины из священной книги. И в этот момент Анна смотрела на него и видела не своего мужа, не партнёра, с которым они собирались строить совместную жизнь. Она видела марионетку. Послушного мальчика, который пришёл домой и слово в слово, интонация в интонацию, пересказывает урок, выученный у доски в материнской квартире. Пелена, которая так долго застилала ей глаза, начала рваться, обнажая уродливую, унизительную правду.
Она медленно поднялась с колен. Движение было плавным, почти механическим, словно внутри неё что-то щёлкнуло и переключило режим с «радость» на «анализ». Её взгляд скользнул по накрытому столу. Идеально поджаренный стейк, от которого всё ещё шёл тонкий пар, салат с яркими пятнами помидоров черри, две бутылки дорогого вина — белое и красное, — купленные специально, чтобы угодить им обоим. Праздник умер, не успев родиться. Он лежал на этом столе, как роскошный, но бездыханный натюрморт.
Максим, видя её молчание, неверно истолковал его как растерянность. Он решил, что нужно закрепить эффект, разъяснить ей, неразумной, прописные истины. Он подошёл к столу, но не сел. Он встал в позу проповедника, оперевшись костяшками пальцев о белоснежную скатерть.
— Ты не так её поняла. Она же не со зла. Она просто видит дальше нас, у неё жизненный опыт. Она понимает, что такая должность… она высасывает из женщины всю мягкость. Превращает в командира. А дома должен быть уют, а не штаб. Мужчина приходит домой отдыхать, а не отчитываться перед начальником.
Анна молчала. Она смотрела на его руки. Он сцепил пальцы в замок на животе — точь-в-точь как это делала Валентина Петровна, его мать, когда хотела придать своим словам особую весомость. Этот жест, чужой, заученный, был отвратительнее самих слов. Он не просто говорил от её имени. Он становился ею.
Она подняла на него взгляд. В её глазах больше не было ни восторга, ни недоумения. Только холодный, препарирующий интерес исследователя, изучающего странный и неприятный экземпляр. Он был не просто её сыном. Он был её продолжением, её рупором, её идеально настроенным эхо. Внезапно, с пугающей ясностью, она вспомнила всё: как они выбирали обои, и последним аргументом было «маме этот цвет кажется слишком мрачным»; как планировали отпуск, и поездка на море сорвалась, потому что «мама считает, что в горах воздух полезнее»; как он отказался от предложения о работе в другом городе, потому что «мама будет слишком переживать, если я уеду далеко». Это не были советы. Это были директивы, которые её муж, взрослый тридцатидвухлетний мужчина, исполнял с усердием прилежного ученика.
— А о нас ты подумала? — продолжил он свой монолог, не замечая её ледяного спокойствия. — Нам уже не по двадцать лет. Часики-то тикают, как мама говорит. Эта карьера отнимет у тебя всё время, все силы. Какие дети? Ты будешь приходить домой выжатая как лимон. А потом что? Одинокая старость в кресле начальника? Мама права, для женщины главный проект — это семья. Остальное — пыль, амбиции.
Он говорил, и с каждым его словом праздничный ужин на столе остывал. Стейк покрывался тонкой плёнкой застывающего жира, вино в неоткрытых бутылках казалось теперь просто подкрашенной жидкостью. Анна смотрела на его губы, на то, как они двигаются, произнося чужие мысли, чужие страхи и чужие желания. Она поняла, что живёт не с Максимом. Она живёт с карманной версией его матери, которая услужливо озвучивает хозяйские установки в нужный момент. Унижение, которое она испытала в первую секунду, сменилось чем-то иным. Твёрдой, как сталь, холодной яростью.
— Просто подумай. Не о себе, не об амбициях. О нас. О будущем. Мама говорит, что главный проект для женщины…
— Замолчи.
Слово прозвучало тихо, но оно разрезало воздух в комнате, как скальпель. Максим запнулся на полуслове. Он удивлённо моргнул, словно радиоприёмник, который внезапно вырубили из сети. Он не ожидал сопротивления. Он ожидал споров, уговоров, может быть, даже слёз. Но не этого приказа, произнесённого тоном, не терпящим возражений.
Максим смотрел на неё, как на незнакомку. Словно подменили. Где была та мягкая, уступчивая Аня, которая умела сглаживать углы и находить компромиссы? Перед ним стояла чужая женщина с жёстким, непроницаемым лицом и глазами, похожими на два осколка тёмного льда. Его привычный мир, где авторитет матери был незыблем, а жена — понятна и предсказуема, треснул и посыпался. Он попытался вернуть контроль, используя проверенный метод — обвинение.
— Ты чего? Что за тон? Я тебе пытаюсь объяснить, как лучше для нашей семьи, а ты… Ты просто никогда не любила мою мать, вот в чём дело. Всегда искала повод, чтобы её уколоть.
Он сделал шаг к ней, пытаясь сократить дистанцию, снова навязать свою волю, но она не отступила. Она стояла как вкопанная, и от неё исходила такая волна холодного бешенства, что он инстинктивно замер.
— Я не люблю, когда её словами говорят со мной в моём собственном доме, — отчеканила Анна. Голос, лишённый привычной мягкости, стал твёрдым и низким. — Ты хоть одно слово сегодня сказал от себя? Хоть одну мысль высказал свою? «Мама надеялась», «мама рассчитывала», «мама говорит»! А ты? Ты что-нибудь говоришь, Максим? Или ты просто ретранслятор, который послушно передаёт её приказы?
Каждое слово было ударом. Он чувствовал, как его лицо медленно приобретает багровый оттенок. Это было прямое попадание, обвинение в слабости, в безволии — самое страшное, что можно было бросить в его адрес.
— Перестань! Это неуважение! Она старше, она желает нам добра!
— Добра? — Анна рассмеялась. Смех был коротким, сухим, без капли веселья. — Ты называешь добром то, что она лезет в нашу постель, в наши планы, в мою работу? Это не добро, это тотальный контроль! Она не семью нам строит, она расширяет свою собственную империю, где ты — её наместник, а я — бесправная прислуга, которая должна вовремя рожать наследников! Обои в спальне выбирала она. Отпуск в горах, от которых у меня аллергия, планировала она. Решение, что тебе не нужна работа в другом городе, принимала она! А я всё это глотала, Макс! Убеждала себя, что это забота, что я должна быть мудрее, терпимее. Но сегодня всё закончилось.
Она сделала шаг вперёд, и теперь уже он невольно попятился. Вся энергия, которую она принесла домой для праздника, никуда не делась. Она просто сменила полярность с плюса на минус, превратившись из созидательной в разрушительную. Она больше не говорила — она клеймила.
— Моё повышение — это не просто должность. Это моя жизнь! Это мои бессонные ночи, мои нервы, мои силы! Это то, что я сделала сама, без чьих-либо советов и указаний! И первое, что я слышу от собственного мужа, — это то, что его мамочке это не понравится?!
Её голос сорвался на крик. Настоящий, яростный крик, идущий из самого нутра. В нём не было истерики, была концентрированная, выстраданная годами боль.
— Для тебя же всегда важно только то, что тебе скажет твоя мать, а на моё мнение тебе всегда плевать! Мне надоело жить в её тени! Собирай свои вещи и вали жить к ней! Всё!
Последнее слово прозвучало как выстрел. Коротко и окончательно. Она развернулась и пошла на кухню, оставив его одного посреди гостиной, рядом с остывающим ужином, который из символа триумфа превратился в памятник их рухнувшему браку. Он стоял, оглушённый, и не мог произнести ни слова. Он не просто поссорился с женой. Его…выставили из собственной жизни. Ему указали на дверь, но не из квартиры, а из того уютного мирка, где он был центром вселенной, где его слово, подкреплённое материнским авторитетом, было законом. Он стоял посреди комнаты, оглушённый, и чувствовал себя голым. Все его доспехи — статус мужа, хозяина, мужчины, принимающего решения, — были сорваны одним яростным порывом.
Через минуту, которая показалась ему вечностью, Анна вернулась из кухни. В её руках был стакан с водой. Она не плакала. Её лицо было абсолютно спокойным, словно она только что решила сложный кроссворд, а не разрушила их брак. Этот её покой был страшнее любого крика. Ярость — это эмоция, с ней можно спорить, её можно переждать. Но это было нечто иное — это было решение. Окончательное, обжалованию не подлежащее.
Она молча прошла мимо него, поставила стакан на журнальный столик и взяла с него его телефон. Максим дёрнулся, инстинктивно протянув руку, но тут же её отдёрнул. Что он мог сказать? «Не трогай, это моё»? После того, как его самого только что объявили чужим элементом в этом доме? Он просто смотрел, как её пальцы легко скользнули по экрану, разблокировав его. Она знала его пароль. Она знала о нём всё. И сейчас это знание превратилось в оружие.
Её большой палец уверенно пролистал список контактов и замер на букве «М». На имени, которое он даже не потрудился изменить с тех пор, как был подростком — «Мама». Она нажала на зелёную иконку вызова. В наступившей мёртвой пустоте комнаты раздался звук. Невыносимо громкий, методичный, растянутый во времени. Длинные, тягучие гудки. Первый. Второй. Третий. Они отмеряли последние секунды его прошлой жизни. Каждый гудок был ударом молота по крышке его семейного гроба.
Анна подошла к нему вплотную. Она не кричала, не шипела. Она говорила тихо и отчётливо, словно диктовала некролог. Её взгляд был прямым и пустым. Она смотрела сквозь него.
— Возьми. Обрадуй её.
Она протянула ему телефон, из динамика которого продолжали доноситься эти безжалостные, монотонные звуки. Его рука не двигалась. Он смотрел на светящийся экран, на имя «Мама», и понимал, что это казнь. Идеальная в своей жестокости. Она не просто выгоняла его. Она заставляла его самого объявить о своём полном и безоговорочном провале той единственной инстанции, чьё мнение для него что-то значило.
— Скажи, что её мальчик скоро вернётся домой. Насовсем, — её голос не дрогнул ни на одной ноте. Это была констатация факта. — Она будет очень рада. А я наконец смогу жить своей жизнью, а не её ожиданиями.
Телефон в её руке продолжал выть гудками. Пятый. Шестой. Максим стоял, парализованный. Он попал в ловушку. Если он возьмёт трубку — он признает своё поражение и подчинится её воле. Если он не возьмёт — он проигнорирует звонок матери, что было для него немыслимо. Любое действие или бездействие было капитуляцией. Она не оставила ему ни одного выхода. Он смотрел на телефон, который она держала перед его лицом, как палач держит плаху, и ждал. Ждал ответа своей мамы.
Гудки продолжали сверлить тишину, каждый длиннее и мучительнее предыдущего. Седьмой. Восьмой. Максим смотрел на телефон в руке Анны, как кролик смотрит на удава. Он был пойман. Вся его жизнь, построенная на двойной лояльности, на умении лавировать между «хочу» и «мама сказала», рухнула в эту самую секунду. Анна не оставила ему пространства для манёвра. Она не просто указала ему на дверь — она заставила его самого позвонить в звонок этой двери, стоя на пороге с вещами. Он чувствовал, как по спине катится капля пота, холодная и липкая. И в тот момент, когда он уже был готов выбить телефон из её руки, сделать хоть что-то, гудки оборвались.
— Максимушка? Сынок, ты? Что случилось? — раздался из динамика до боли знакомый, чуть сюсюкающий голос Валентины Петровны.
Максим вздрогнул, как от удара. Этот голос, который всегда был для него синонимом безопасности и правоты, сейчас прозвучал как приговор. Он не мог выдавить из себя ни звука. Горло сдавил ледяной спазм. Он просто стоял и молча открывал и закрывал рот, как выброшенная на берег рыба.
Анна наблюдала за ним с холодным, отстранённым любопытством. Она не отвела телефон. Вместо этого, её палец скользнул по экрану и нажал на иконку громкой связи. Голос Валентины Петровны, усиленный динамиком, заполнил всю комнату, став третьим, полноправным участником этой сцены.
— Алло! Максим, я не поняла, почему ты молчишь? У тебя всё в порядке? Эта твоя опять что-то устроила? Я же тебе говорила, не надо было потакать её карьерным замашкам! Доигрались?
Голос из телефона перестал быть сюсюкающим. В нём прорезались властные, стальные нотки. Это был голос не заботливой матери, а генерала, получающего донесение с проваленного фланга. И этот голос, звучащий на всю гостиную, был самым веским и неопровержимым доказательством правоты Анны. Она даже не улыбнулась. Её лицо оставалось непроницаемой маской.
Максим дёрнулся, словно его ударили хлыстом. Он смотрел то на жену, то на телефон на журнальном столике, из которого теперь лилась обвинительная речь его матери. Он был объектом. Предметом спора двух женщин. Его обсуждали так, будто его и не было в комнате.
— Я сейчас приеду! — командовал голос из динамика. — Я с ней поговорю! Она у меня узнает, как мужа доводить! Ты только ничего не делай, сынок, сиди и жди меня!
И тут Анна заговорила. Она наклонилась к телефону, но смотрела при этом прямо в глаза Максиму.
— Не нужно никуда ехать, Валентина Петровна. Он сам к вам сейчас приедет.
Её голос был ровным и спокойным. В нём не было ни злости, ни ненависти. Только смертельная усталость и окончательность принятого решения.
В динамике на секунду повисла тишина. А потом раздался визг.
— Ах ты..! Что ты с ним сделала? Ты его выгоняешь?! Моего сына?!
— Он возвращается к вам. Насовсем, — так же спокойно произнесла Анна, вынося окончательный вердикт. — Вы ведь этого хотели? Чтобы он был рядом. Чтобы не отвлекался на глупости вроде собственной семьи. Ваше желание исполнено.
Этот спокойный, деловой тон был страшнее любой ругани. Максим наконец очнулся. Словно сломалась последняя пружина, державшая его в состоянии ступора. Лицо его исказилось от унижения, от бессильной ярости. Он был раздавлен. Публично, на глазах у жены, выпорот голосом собственной матери.
— Заткнитесь… обе! — прохрипел он.
Это было всё, на что его хватило. Он не стал ничего доказывать. Не стал спорить. Он развернулся, подскочил к вешалке в прихожей, сорвал с неё свою куртку. Движения его были резкими, дёргаными. Он шарил по карманам, вытащил ключи от машины, бумажник. Он не собирал вещи. Он бежал. Бежал из этого дома, из этой жизни, от этой женщины, которая за один вечер вскрыла его, как консервную банку, и выставила всё его жалкое нутро на обозрение.
Анна не двинулась с места. Она стояла посреди гостиной и смотрела, как он, путаясь в рукавах куртки, обувается. Голос из телефона не унимался, перейдя на проклятия и угрозы.
Максим распахнул входную дверь, бросил на Анну последний взгляд, полный ненависти и стыда, и выскочил на лестничную клетку. Дверь за ним не хлопнула. Она просто закрылась, отрезав его от прошлого.
В квартире стало тихо, если не считать непрекращающегося потока брани из динамика телефона. Анна смотрела на закрывшуюся дверь несколько секунд. Затем медленно подошла к столику, взяла телефон и, поднеся его к уху, нажала на красную кнопку завершения вызова.
В наступившей тишине не было ничего, кроме гудения холодильника на кухне. Она обвела взглядом комнату. Остывший, нетронутый ужин на двоих. Два бокала. Две бутылки вина. Памятник несостоявшемуся празднику и рухнувшей жизни. Она подошла к столу, взяла свой бокал, налила в него красного вина почти до краёв. Сделала большой глоток. Вино было терпким и горьким. Она стояла одна посреди своей новой, пустой жизни. И впервые за много лет ей было легко дышать…
