— Я тут решил, в субботу к маме поеду. Месяца на три, наверное.
Слова упали на стол между тарелкой с жареной картошкой и салатом. Упали легко, буднично, как крошки хлеба. Артём произнёс их, не отрываясь от еды, сосредоточенно подцепив на вилку румяный кусок курицы. Для него это было решённым делом, не требующим обсуждения. Просто факт, озвученный за ужином. Он даже не поднял глаз, уверенный в том, что сейчас, как и всегда, услышит в ответ привычное усталое «хорошо» или, в худшем случае, несколько ритуальных вздохов.
Но в ответ не было ничего. Только звук его собственного жевания вдруг стал оглушительно громким. Он поднял голову. Кира не двигалась. Её вилка лежала на столе рядом с тарелкой, к которой она больше не притрагивалась. Она не смотрела на него. Её взгляд был направлен куда-то в стену, но было очевидно, что она не видит ни обоев с блёклым рисунком, ни кухонных часов. Она смотрела в какую-то пустоту, которая только что разверзлась прямо посреди их кухни. Её лицо было совершенно спокойным, почти безжизненным, и это пугало Артёма больше, чем любая истерика.
— Ты ничего не скажешь? — спросил он, уже с ноткой раздражения в голосе. Это молчание было вызовом. — Ей там забор надо подправить, крышу на веранде перекрыть. Сама она не справится.
Он говорил это уверенно, перечисляя веские, мужские дела, которые, по его мнению, не могли идти ни в какое сравнение с их городской жизнью. Это была его броня, его неоспоримый козырь, который он выкладывал на стол уже в третий раз за два года их брака. Три месяца тогда, два с половиной в прошлом году, и вот теперь снова три. В сумме — почти год жизни порознь. Год, отданный забору и крыше.
Кира медленно повернула к нему голову. Она посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, будто видела впервые. Не как на мужа, а как на чужого, незнакомого человека, который случайно сел за её стол. В её глазах не было ни обиды, ни злости. Только холодное, отстранённое любопытство.
— Артём, — произнесла она тихо, но её голос прозвучал в застывшем воздухе отчётливо и весомо. — У нас на кухне кран течёт уже месяц. Помнишь? Я тебе три раза говорила. Он капает. Кап-кап. Особенно по ночам хорошо слышно.
Он растерянно моргнул. Кран? При чём здесь кран?
— Ну, я бы вызвал сантехника, раз у мужа руки не доходят, — пробормотал он, чувствуя, как его уверенность начинает давать трещину.
— Мне не нужен сантехник, Артём. Мне нужен муж. Здесь. В этом доме. Я замуж выходила, а не в клуб жён-морячек записывалась, которые месяцами ждут своих капитанов из плавания. Только твоё плавание всегда в одну и ту же сторону.
Он начал закипать. Разговор шёл не по сценарию. Она смела перечить ему, сравнивать его святой сыновий долг с каким-то капающим краном.
— Ты не понимаешь! Это же мама! Кто ей поможет, если не я? У неё кроме меня никого нет! Она женщина, она не может сама латать крышу!
Это был его главный, последний аргумент. Железный. Непробиваемый. Он всегда работал.
Кира криво усмехнулась, но смех не коснулся её глаз.
— Ты прав. Маме надо помогать. Это святое.
Артём облегчённо выдохнул. Наконец-то! Дошло! Сейчас она повздыхает и начнёт собирать ему носки в дорогу. Но Кира продолжила, и её голос стал ещё твёрже и холоднее, как лёд.
— Поэтому давай сделаем так. Ты сейчас доедаешь, собираешь свои вещи и едешь к ней. Помогаешь ей с забором, с крышей, с огородом, со всем, с чем нужно. И остаёшься там. Потому что если ты предпочитаешь быть сыном, а не мужем, то я не буду тебе мешать. Можешь считать себя свободным человеком. Адрес суда я тебе скину сообщением. Подашь на развод, когда забор доделаешь.
На мгновение Артёму показалось, что он ослышался. Что это какая-то дурная, неуместная шутка, вызванная плохим настроением или женской мигренью. Он даже попытался выдавить из себя смешок, но звук застрял в горле, выйдя наружу каким-то хриплым, булькающим спазмом. Он поставил вилку на стол. Аппетит испарился, оставив во рту неприятный металлический привкус.
— Кира, ты чего? Совсем уже? Какой развод? Ты в своём уме? Из-за того, что я матери еду помогать?
Он попытался вложить в свой голос снисходительность, будто разговаривал с неразумным ребёнком, который капризничает из-за ерунды. Но спокойствие Киры, её неподвижная поза и прямой, немигающий взгляд разрушали его защитную конструкцию. Она не играла. Она не блефовала.
— Я в своём уме, Артём. Наверное, впервые за два года. Это не из-за того, что ты едешь. Это из-за того, что ты там остаёшься. Мысленно, физически — неважно. Ты не здесь. Тебя со мной нет. Твоя жизнь там, на мамином участке, с её забором и её крышей. А здесь ты просто ночуешь в перерывах между своими сыновними подвигами.
Он вскочил со стула. Маленькая кухня тут же стала тесной, заполнившись его возмущением. Он начал мерить шагами пространство от холодильника до окна, размахивая руками, будто пытался отогнать её слова, как назойливых мух.
— Да что ты несёшь такое? Какая другая жизнь? Я на двух работах вкалываю, чтобы мы жили нормально! Чтобы эту квартиру тянуть! Я еду не в кабак с дружками, не на курорт! Я еду пахать! Помогать единственному родному человеку, который меня вырастил! А ты! Ты сидишь тут в тепле и уюте и смеешь меня попрекать! Тебе просто не понять, что такое долг!
Он вывалил на неё всё, что копилось для таких случаев: свою усталость, свою работу, свой священный долг. Это был его щит, его проверенное оружие, которое всегда заставляло её замолчать и почувствовать себя виноватой. Но сегодня оно дало осечку.
Кира даже не шелохнулась. Она продолжала сидеть за столом, и её неподвижность была красноречивее любых его метаний по кухне.
— Я всё понимаю, Артём. Я понимаю, что твоя мама — это твоя мама. Я не прошу тебя выбирать. Ты свой выбор уже давно сделал, просто боялся себе в этом признаться. А я устала делать вид, что не замечаю. Устала быть на втором месте после шифера и досок для забора.
— Что ты такое несёшь, Кир? Может хватит всё так…
— Если ты собрался поехать на три месяца к совей матери, то, может, нам вообще лучше развестись? Потому что мне надоело, что ты большую часть времени находишься у неё!
Его лицо исказилось. Он остановился и уставился на неё, и в его взгляде была уже не просто злость, а искреннее, детское недоумение. Он действительно не понимал. В его картине мира он был героем, рыцарем, который разрывается между долгом и домом. А она, неблагодарная, этого не ценила. Он понял, что его аргументы не работают. Он зашёл в тупик, и в этом тупике, как всегда, был только один выход, один спасительный звонок.
Он резко развернулся, выхватил с подоконника телефон и, демонстративно отвернувшись, набрал номер. Он говорил негромко, но в напряжённой тишине кухни каждое его слово было слышно так, словно он кричал в мегафон.
— Мам, привет. Да, всё нормально… почти. Слушай, тут такое дело… Кира истерику устроила. Да, из-за поездки. Представляешь? Говорит, что если я поеду, то мы разводимся… Нет, я не шучу, она на полном серьёзе… Говорит, что я тебя выбираю, а не её… Я не знаю, что на неё нашло! На ровном месте! Да… Да, конечно. Я тоже так думаю. Хорошо, мам. Жду.
Он нажал отбой и положил телефон на стол с таким видом, будто поставил на шахматную доску фигуру, объявляя шах и мат. Он снова посмотрел на Киру. В его взгляде больше не было растерянности. Теперь там была холодная, заимствованная уверенность. Он больше не был один в этой битве. Он вызвал подкрепление. Тяжёлую артиллерию.
Они ждали недолго. Минут двадцать, может, полчаса. Это время не было заполнено звенящей тишиной или неловким молчанием. Артём, обретший второе дыхание, демонстративно налил себе чаю, громко поставил чайник на плиту и сел на своё место, всем своим видом показывая, что жизнь продолжается, а мелкие женские капризы — лишь досадная помеха. Он больше не смотрел на Киру. Он смотрел в свой телефон, на экран которого выводил какие-то схемы, словно уже планировал ремонт маминой крыши. Он был в своей стихии, в мире мужских дел и понятных задач, куда её мелочные претензии не имели доступа.
Кира за это время не сдвинулась с места. Она не притронулась к остывшему ужину, не встала, чтобы убрать со стола. Она просто сидела, прямая, как струна, превратившись в молчаливую часть интерьера. Её спокойствие перестало быть пассивным. Оно стало активным, наступательным. Это было спокойствие человека, который принял решение и теперь просто наблюдает за суетой тех, кто ещё пытается изменить неизбежное.
Звонок в дверь был коротким и властным. Не вопросительным, а утверждающим. Артём вскочил, как по команде, и поспешил открыть. На пороге стояла Валентина Павловна. Она не была похожа на немощную старушку, нуждающуюся в помощи. Высокая, статная, с плотно сжатыми губами и цепким, оценивающим взглядом, она вошла в квартиру не как гостья, а как инспектор, прибывший с проверкой. Она молча сняла своё добротное пальто, повесила его на крючок и, даже не взглянув в сторону Киры, прошла на кухню. Её сумка — большая, кожаная, похожая на саквояж, — с глухим стуком опустилась на табурет. Территория была помечена.
— Ну, рассказывай, сынок, что тут у вас стряслось А как раз выла в гостях у Елены Петровны, думала, что завтра вместе с тобой поедем домой, а тут такое… — произнесла она, обращаясь исключительно к Артёму, словно Кира была невидимой.
Артём, получив долгожданную поддержку, заговорил. Он излагал свою версию событий, где он был жертвой, а Кира — эгоистичной и неблагодарной женщиной, не понимающей простых человеческих вещей. Он говорил о долге, о помощи, о том, что мать — это святое.
Валентина Павловна слушала, медленно кивая. Затем она повернулась к Кире. Её взгляд был холодным, как у хирурга перед операцией.
— Я всегда говорила Артёму, что семью нужно строить на уважении, Кира. Уважении к родителям, к обязанностям. Мужчина определяется не тем, как он сидит на диване, а тем, как он заботится о своих близких. Обо всех близких. А жена должна быть ему опорой, а не камнем на шее.
Кира молчала. Она смотрела на них двоих — на сына, ищущего одобрения в глазах матери, и на мать, готовую защищать своего ребёнка от всего мира, в том числе и от его собственной жены. Они были единым целым, монолитом, от которого она, Кира, была просто лишним, отколовшимся куском.
— Мама, я ей всё объяснил! — подхватил Артём, чувствуя себя абсолютно правым. — Что это не прихоть, это необходимость! Что кран подождёт, а дырявая крыша — нет! Но она не слышит!
— Так всегда бывает, когда человек думает только о себе, — сочувственно вздохнула Валентина Павловна, снова глядя на Киру. — Когда собственный комфорт важнее всего. Твой муж едет не отдыхать, он едет работать ради благополучия, в том числе и твоего будущего. А ты ставишь ему палки в колёса.
Давление нарастало. Они говорили по очереди, дополняя друг друга, создавая плотное кольцо обвинений. Они не кричали. Они говорили спокойно, с праведным осуждением в голосе, что было гораздо хуже любого крика. Они пытались втоптать её в грязь, заставить почувствовать себя ничтожной, виноватой, неправой. И в этот момент Кира подняла глаза. Она посмотрела не на свекровь. Она посмотрела прямо на Артёма, на своего мужа, который сейчас стоял рядом с другой женщиной и в унисон с ней уничтожал их семью.
— Я сказала уже: уезжаешь — развод! Что ещё не понятно?
Она произнесла это не как вопрос и не как угрозу. Это прозвучало как констатация факта. Окончательный диагноз, который больше не обсуждается.
Лицо Валентины Павловны окаменело. Её губы превратились в тонкую, злую нить.
— Вот оно что… — процедила она. — Значит, ультиматумы. Ты решила моему сыну условия ставить?
— Ты слышала, мама? — с горькой усмешкой воскликнул Артём. — Вот её благодарность за всё, что я для неё делаю! Она просто хочет избавиться от меня и от моих обязательств перед тобой!
— Так ты так решила, да? — Артём шагнул к ней, его лицо побагровело от смеси обиды и праведного гнева. — Чуть что не по-твоему, так сразу развод? Думаешь, напугала?
Валентина Павловна поддержала сына, сделав шаг вперёд и встав с ним плечом к плечу. Их единый фронт стал почти физически ощутимым. — Мы с отцом твоего мужа сорок лет прожили, всякое бывало. Но чтобы женщина мужчине указывала, к матери ему ехать или нет… Такого позора не было. Он едет не к чужим людям, он едет в свой родной дом, откуда ты его и взяла!
Они ждали ответа. Споров, оправданий, криков. Они были готовы к долгой осаде, к ночи нравоучений и обвинений, после которой сломленная Кира, как и прежде, сдастся и пойдёт паковать ему чемоданы. Они были уверены в своей силе, в своей правоте, в незыблемости своего союза «мать и сын».
Но Кира не ответила. Она не вступила в перепалку. Вместо этого она медленно, без единого лишнего движения, встала из-за стола. На её лице не было ни злости, ни отчаяния. Только какая-то пустая, выгоревшая сосредоточенность. Она молча обошла их, стоящих посреди кухни, и вышла в коридор.
— Вот видишь, мама, сбежала! — победно прошептал Артём. — Нечего сказать!
Валентина Павловна лишь презрительно хмыкнула, уверенная, что противник отступил в спальню — плакать и жалеть себя.
Через минуту Кира вернулась. В руках она несла большую дорожную сумку Артёма. Не ту, с которой он ездил в редкие командировки, а старую, потёртую, видавшую виды, ту самую, с которой он всегда отправлялся в свои длительные поездки к маме. Она молча поставила её на пол посреди кухни, расстегнула молнию. Громкий, сухой звук заставил Артёма и его мать замолчать.
Кира снова вышла и вернулась, держа в руках стопку вещей. Она не рылась в шкафу, не вытряхивала ящики. Она взяла именно то, что лежало на отдельной полке, заботливо ею же и сложенное для «маминых нужд». Она бросила в сумку его старые рабочие штаны с выцветшими коленями, толстый шерстяной свитер, который он носил только там, пару вылинявших футболок. Она делала это методично, без суеты, как медсестра, готовящая инструменты для операции. Её движения были точными и выверенными.
— Что ты делаешь? — голос Артёма дрогнул, потеряв всю свою уверенность.
Кира не ответила. Она прошла в прихожую и вернулась с его тяжёлыми походными ботинками, всё ещё хранящими на себе следы прошлогодней глины. Она небрежно бросила их в сумку поверх свитера. Каждый её жест был ударом, который бил гораздо больнее любого слова. Она не выбрасывала его вещи. Она снаряжала его в поход. В тот самый поход, из которого для неё он уже не вернётся.
— Прекрати этот цирк! — воскликнула Валентина Павловна, поняв, что ситуация выходит из-под контроля. — Кира, я тебе говорю, немедленно прекрати!
Но Кира словно оглохла. Она застегнула молнию на сумке. Затем подошла к ключнице у входа в кухню. На крючке висели две связки ключей. Её и его. Она сняла его связку. Металлический звон в наступившей тишине прозвучал как приговор. Артём смотрел на свои ключи в её руке, и до него, наконец, начало доходить. Это был не блеф. Это не было представлением. Это была казнь.
Она подошла к сумке, спокойно расстегнула боковой карман, вытащила оттуда связку второго экземпляра ключей от дома и застегнула молнию. Всё. Финальный штрих.
Подхватив тяжёлую сумку, она, не сгибаясь, донесла её до входной двери. Открыла замок, распахнула дверь и выставила сумку на лестничную площадку. Затем она обернулась. Она посмотрела не на мужа, а на них обоих, стоящих рядом, растерянных, потерявших всю свою спесь, ошеломлённых этой холодной, жестокой методичностью. Её взгляд был спокоен.
— Ну вот, теперь ты готов, — сказала она ровным, лишённым всяких эмоций голосом. — Можешь ехать. Мама ждёт.
И она закрыла дверь. Не хлопнула, не заперлась на все замки. Просто прикрыла, отсекая их от своей жизни. Щелчок замка был тихим, почти будничным. Но для Артёма и Валентины Павловны, оставшихся стоять в полумраке лестничной клетки рядом с сиротливой дорожной сумкой, он прозвучал громче любого взрыва. Они победили. Он был свободен ехать к маме. Вот только дома у него больше не было…
