— Опять эта кислятина? Лен, ты в борщ уксус льёшь, что ли? Я же сто раз говорил, у моей матери он сладкий был, наваристый. А это что? Вода свекольная. Ещё и кислая.
Павел брезгливо отодвинул тарелку, и звук фаянса, царапнувшего по скатерти, резанул Лену сильнее любого крика. Она молча смотрела, как он встаёт из-за стола, открывает холодильник и достаёт палку «Докторской». Привычный ритуал. Нож глухо стучит по разделочной доске, отрезая толстый, неровный круг колбасы. Ломоть белого хлеба. Всё. Вот его ужин. Он с жадностью впивался в свой бутерброд, глядя на неё с вызовом, будто говорил: «Смотри, вот это — настоящая еда. А не твои помои».
Так было почти всегда. Что бы она ни приготовила, всё было не так. Суп — жидкий. Котлеты — сухие. Пюре — с комками. Жаркое — пересолено. Каждое блюдо, на которое она тратила время и силы, подвергалось уничижительной экспертизе и сравнению с недостижимым идеалом — стряпнёй его матери. Он ковырялся в тарелке с видом утомлённого дегустатора, вынося вердикт с такой значимостью, будто от этого зависела её жизнь. И в каком-то смысле так и было. Каждый его комментарий был маленьким гвоздём, вбиваемым в крышку её самооценки.
Но в тот вторник всё должно было измениться. Она решила пойти ва-банк. Взяла на работе отгул и с самого утра отправилась на рынок за лучшей телячьей вырезкой. Она нашла сложный французский рецепт мясного рулета с грибами, травами и сливочным соусом на белом вине. Это было не просто приготовление еды, это было священнодействие. Она мелко рубила шампиньоны, обжаривала их с луком до золотистого цвета, вдыхая пряный аромат. Она аккуратно отбивала мясо, превращая его в тонкий пласт, солила, перчила, посыпала свежим тимьяном. Она заворачивала рулет с такой нежностью, будто пеленала младенца, обвязывала его кулинарной нитью и отправляла в духовку.
Весь дом наполнился густым, сводящим с ума запахом запечённого мяса, чеснока и вина. Когда Павел пришёл с работы, аромат встретил его прямо у порога. Он удивлённо принюхался, прошёл на кухню. Лена, с раскрасневшимися от жара щеками, как раз доставала рулет из духовки. Он был идеален: с румяной, хрустящей корочкой, сочащийся прозрачным соком. Она аккуратно разрезала его на толстые ломти, и на срезе открылась красивая спираль из тёмной грибной начинки.
— Это ещё что за изыски? — хмыкнул Павел, садясь за стол.
Она поставила перед ним тарелку, полив мясо бархатистым соусом. Её сердце колотилось где-то в горле. Ну вот сейчас. Сейчас он попробует и не сможет ничего сказать. Это было не просто вкусно. Это было божественно. Он лениво подцепил кусок вилкой, отправил в рот. Жевал медленно, с тем же скучающим выражением на лице. Лена замерла, не дыша. Он проглотил. Посмотрел на неё.
— Ну, есть можно, — произнёс он равнодушно и отложил вилку.
А потом встал. Подошёл к холодильнику. Достал «Докторскую» и хлеб. На её глазах, рядом с тарелкой, на которой дымился кулинарный шедевр, он начал собирать свой примитивный бутерброд. Он демонстративно откусил огромный кусок, громко чавкая от удовольствия.
— Вот! Простая и понятная еда. А не эта твоя… французская замазка. Вкуса никакого.
И в этот момент Лена ничего не почувствовала. Ни обиды, ни злости, ни желания разрыдаться. Внутри неё что-то щёлкнуло и замерло. Будто перегорел какой-то важный предохранитель, отвечавший за попытки что-то доказать этому человеку. Она просто смотрела на него, на его жующий рот, на крошки хлеба на скатерти, и в голове её с абсолютной, ледяной ясностью сформировалась одна-единственная мысль. Хорошо. Ты хочешь простую еду? Ты её получишь.
На следующий вечер Павел вошёл в квартиру и замер. Его встретила непривычная тишина и стерильный запах чистящего средства. Обычно к его приходу по кухне уже плыли ароматы ужина, пусть и такого, который он непременно раскритикует. Сейчас же плита была холодной и тёмной, а на столе не стояла даже тарелка с нарезанным хлебом. Лена сидела в гостиной с книгой, подняв на него абсолютно спокойный, почти безразличный взгляд.
— А ужин где? — спросил он, сбрасывая ботинки. Вопрос прозвучал не требовательно, а скорее с недоумением.
— Ужина не будет, — ровно ответила она, переворачивая страницу.
— В смысле? Ты не готовила?
— Я готовила, — она отложила книгу и медленно поднялась.
Он проследил за ней взглядом, когда она прошла на кухню. Она не стала греметь кастрюлями. Она достала с верхней полки одну красивую фарфоровую тарелку, которую они использовали только по праздникам. Положила один комплект столовых приборов. Достала из холодильника завёрнутый в пергамент кусок мяса. Это был идеальный стейк рибай, с тонкими мраморными прожилками жира. На раскалённой сковороде с каплей масла и веточкой розмарина мясо зашипело, мгновенно наполняя кухню густым, дразнящим ароматом.
Павел стоял в дверях, наблюдая за этим молчаливым спектаклем. Она не суетилась. Её движения были точными и плавными. Она обжарила стейк ровно по три минуты с каждой стороны, дала ему «отдохнуть» на доске, а сама налила в высокий бокал немного красного вина. Одного. Она нарезала мясо на аккуратные полоски, выложила на тёплую тарелку рядом с горсткой руколы, сбрызнутой бальзамическим соусом. И села за стол.
Она ела медленно, с видимым, почти театральным наслаждением. Закрывала глаза, отрезая очередной кусочек, тщательно пережёвывала, запивала вином. Она не смотрела на него. Она была полностью поглощена своим ужином, своим ритуалом. Павел почувствовал, как внутри закипает глухое раздражение. Он не был голоден, он мог съесть хоть всю палку колбасы, но его бесило само это действо. Её отстранённость. Её демонстративное удовольствие.
— Это что такое? Ресторан для себя устроила? — не выдержал он.
Лена проглотила кусок мяса, промокнула губы салфеткой и только тогда посмотрела на него. В её глазах не было ни вызова, ни злости. Только холодное, вежливое спокойствие.
— Я просто ем. А для тебя в холодильнике есть колбаса и хлеб, — она кивнула в сторону холодильника. — Ты же любишь простую еду. Я решила больше не мучить тебя своими блюдами. Ешь то, что тебе действительно вкусно.
На второй день история повторилась, но уже с большим размахом. Когда он пришёл, по квартире плыл божественный запах чеснока, сливок и морепродуктов. Лена сидела за столом перед тарелкой с фетучини, утопающих в нежном соусе с королевскими креветками и мидиями. Рядом стояла маленькая вазочка со свежим пармезаном. Она снова ела одна, медленно накручивая пасту на вилку.
Павел уже не спрашивал. Он молча прошёл к холодильнику, с грохотом вырвал с полки колбасу и с силой швырнул её на стол. Он резал хлеб так, будто кромсал врага. Он не смотрел на неё, но чувствовал её спокойствие кожей. Он давился своим сухим бутербродом, а в нос ему бил этот сливочно-чесночный аромат, который казался теперь издевательством, личным оскорблением. Он не понимал, что происходит. Она не кричала, не плакала, не спорила. Она просто лишила его главного — власти выносить вердикт. Она отняла у него роль судьи, оставив его наедине с его «коронным» бутербродом, который вдруг показался ему жалким и безвкусным. Он доел, сжал кулаки и посмотрел на неё. Она как раз допивала свой бокал. Взгляд Павла потемнел. Он больше не был удивлён. Он был в ярости.
Третий день встретил Павла запахом, который был почти оскорбителен в своей изысканности. Это был густой, обволакивающий аромат грибов, жареных на сливочном масле с тимьяном и чесноком. Запах обещал не просто еду, а чистое, незамутнённое наслаждение. Он вошёл на кухню, как на поле боя, уже заранее взведённый. Два дня унизительного поедания бутербродов под аккомпанемент её тихого пиршества довели его до точки кипения.
Лена сидела за столом. Перед ней в глубокой керамической пиале дымился крем-суп из лесных грибов, украшенный золотистыми гренками и каплями трюфельного масла. Она подносила ложку ко рту неторопливо, с королевским достоинством, её лицо было абсолютно непроницаемым. Она знала, что он стоит за спиной. Она чувствовала его тяжёлое, сбитое дыхание, но не оборачивалась.
— Наигралась? — его голос был низким и хриплым, лишённым всякой иронии. Это был голос человека, чьё терпение лопнуло.
Она медленно проглотила суп, положила ложку на салфетку и только тогда повернула голову. Её взгляд был холодным, как декабрьский лёд. Она ничего не ответила, и это молчание подействовало на него как удар хлыста. Он ожидал чего угодно: слёз, криков, мольбы, но не этого ледяного, всеубивающего спокойствия.
— Я тебя спрашиваю! — рявкнул он, делая шаг вперёд. — Ты решила, что можешь меня игнорировать в моём собственном доме? Устроила тут цирк с показательными выступлениями?
— Я просто ужинаю, — произнесла она ровно, и эта простота взбесила его окончательно.
В нём взорвалось всё, что копилось не только эти три дня, а годами. Вся его уязвлённая гордость, вся злость от того, что его привычный мир, где он был царём и богом, рухнул. Одним движением он смахнул её тарелку со стола. Горячий суп и осколки керамики разлетелись по полу. Но этого было мало. Его взгляд упал на кастрюлю, стоявшую на плите. Он схватил её и с диким рёвом швырнул на пол. Густая грибная масса разлетелась по стенам, по шкафчикам, оставляя отвратительные, дымящиеся кляксы.
Лена вскочила, отшатнувшись. Но он уже был рядом. Он схватил её за плечи, встряхнул так, что у неё клацнули зубы.
— Думала, я буду это терпеть?! Думала, ты самая умная?!
Его рука взметнулась, и резкая, обжигающая пощёчина бросила её на кухонный гарнитур. Она ударилась бедром об угол столешницы, но не закричала. Только схватилась за вспыхнувшую огнём щеку, глядя на него расширенными от шока глазами. Он замахнулся снова, но ударил кулаком в стену рядом с её головой.
— Я тебе сказал, что будет! — задыхаясь от ярости, прошипел он ей в лицо. — С этой минуты ты готовишь на меня! То, что я скажу, и когда я скажу! И будешь сидеть и смотреть, как я ем! Ты меня поняла? Иначе я из тебя душу выну, ты пожалеешь, что на свет родилась!
Он отступил на шаг, тяжело дыша, оглядывая плоды своего гнева: разгромленную кухню, размазанную по полу и стенам еду, жену, прижавшуюся к шкафу. Он чувствовал себя победителем. Он поставил её на место.
Но Лена медленно выпрямилась. На её щеке наливался багровый след. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде больше не было ни шока, ни страха. Там была только выжженная дотла пустыня.
— Если я так невкусно для тебя готовлю, что же ты устроил тут свою истерику? Готовь себе сам! У тебя же есть твой коронный бутерброд! Вот и давись им!
Она обошла его, не касаясь, и вышла из кухни, оставив его одного посреди хаоса, который он сам и сотворил. Он слышал, как в спальне щёлкнул замок. Победа вдруг показалась ему горькой и пустой.
Ночь прошла в густой, вязкой тишине, разделённой стеной и запертой дверью. Павел не спал. Он оттирал со стен и шкафов застывающие пятна супа, отмывал пол, собирал осколки. Он делал это не из раскаяния, а из злого, упрямого желания стереть следы своего поражения, вернуть кухне прежний вид, будто ничего и не было. Будто он всё ещё хозяин этого пространства, этого порядка. Утром он несколько раз подходил к двери спальни, стучал, сначала требовательно, потом почти миролюбиво, но в ответ не было ни звука. Эта тишина выводила из себя больше, чем любой крик.
Около полудня, когда он, измотанный и злой, пил на кухне остывший кофе, в дверь позвонили. Короткий, властный звонок, который не повторялся. Павел дёрнулся. Он никого не ждал. Он открыл дверь и замер. На пороге стоял Виктор Данилович, отец Лены. Высокий, грузный мужчина с тяжёлым, непроницаемым взглядом, от которого всегда становилось не по себе. Он не поздоровался. Он просто шагнул внутрь, заставив Павла попятиться.
Виктор Данилович медленно снял плащ, повесил его на вешалку. Его движения были неторопливыми, но в них чувствовалась скрытая сила. Он прошёл на кухню, и его ноздри чуть дрогнули, уловив едва заметный, кисловатый запах вчерашнего супа, который въелся в воздух. Его взгляд скользнул по подозрительно чистому полу, по стене, где угадывалось чуть более тёмное, влажное пятно. Он ничего не сказал. Он просто смотрел.
— Здравствуйте, Виктор Данилович, а мы… — начал было Павел, пытаясь изобразить радушие.
— Где Лена? — перебил его отец, не повышая голоса. Его вопрос прозвучал не как вопрос, а как констатация факта: сейчас я её увижу.
В этот момент дверь спальни открылась. Лена вышла. Она была одета в простое домашнее платье, волосы собраны. Она не посмотрела на Павла. Её взгляд был устремлён на отца. На её щеке всё ещё алел багровый след от пощёчины, ставший за ночь только ярче и уродливее. Виктор Данилович долго смотрел на дочь, на её щеку, потом перевёл свой тяжёлый взгляд на Павла. В его глазах не было гнева. Было что-то хуже — холодное, брезгливое.
— Что это?
Голос был тихий, но такой тяжёлый и плотный, что, казалось, заполнил собой всё пространство кухни. Павел, который сидел за столом и тупо смотрел на остатки своего бутерброда, вздрогнул и обернулся. В дверях стоял Виктор Данилович, отец Лены. Он не был огромным, но было в его фигуре что-то монолитное, незыблемое. Он не смотрел на Павла. Его взгляд медленно, с брезгливой методичностью обходил разгромленную кухню: присохшие к стене ошмётки супа, грязные разводы на полу, осколки тарелки у плинтуса.
Павел вскочил, инстинктивно пытаясь принять хозяйскую позу, выпрямить спину. В его голове пронеслось, что Лена заперлась в спальне не плакать, а звонить.
— Виктор Данилович… Мы тут… немного повздорили. Бывает, семейные дела.
Отец Лены наконец перевёл на него взгляд. Его глаза, серые и холодные, как речная галька, не выражали ни гнева, ни удивления. Только усталое презрение. Он сделал шаг в кухню, и Павел невольно отступил.
— Семейные дела, говоришь? — Виктор Данилович подошёл к стене и провёл пальцем по грибной кляксе, затем посмотрел на свой испачканный палец, будто изучал какое-то насекомое. — Похоже на свинарник. Ты тут хрюкал, что ли?
— Да она сама меня довела! — в голосе Павла зазвучали оправдательные, но вместе с тем и агрессивные нотки. — Устроила тут представления, жрёт в одиночку, издевается! Я мужчина в этом доме, в конце концов!
Из-за спины отца появилась Лена. Она молча встала в дверном проёме, сложив руки на груди. На её щеке отчётливо виднелся красный след ладони. Виктор Данилович мельком взглянул на дочь, и его лицо на секунду окаменело. Затем он снова повернулся к Павлу, и в его голосе исчезла даже тень иронии. Остался только чистый, холодный металл.
— Ты здесь не мужчина. Ты здесь жилец. Временный.
Павел опешил. Он ожидал криков, упрёков, разговоров о том, как нужно обращаться с его дочерью. Но эта фраза выбила почву у него из-под ног.
— Что значит — жилец? Это мой дом! Лена — моя жена!
— Эта квартира — моя, — отчеканил Виктор Данилович, делая ещё один шаг и сокращая дистанцию до минимума. — Я её купил для своей дочери. А ты здесь живёшь, потому что она тебе это позволяла. Ключевое слово — «позволяла».
Воздух на кухне сгустился. Павел смотрел на тестя, и вся его напускная бравада начала осыпаться, как плохая штукатурка. Он хотел возразить, крикнуть, что он работает, что он тоже вкладывается, но язык прилип к нёбу. Он видел перед собой не отца своей жены, а владельца. Человека, который мог одним словом вычеркнуть его из этой жизни.
— Собирай свои вещи, — сказал Виктор Данилович так же спокойно, как до этого прокомментировал беспорядок. Это был не приказ, а констатация факта. Как если бы он сказал: «На улице идёт дождь».
— Я никуда не пойду! — в отчаянии выкрикнул Павел, пытаясь вернуть себе хоть каплю контроля. — Она моя жена, и она останется со мной!
Виктор Данилович молча смотрел на него несколько долгих секунд. А потом он сделал то, чего Павел ожидал меньше всего. Он усмехнулся. Короткой, злой усмешкой.
— Ты действительно ничего не понял. У тебя есть полчаса. Возьми самое необходимое. Остальное потом заберёшь. Или не заберёшь, мне всё равно.
Он повернулся и вышел из кухни, оставляя Павла одного посреди этого унизительного разгрома. Павел стоял, переводя взгляд с тестя на Лену, которая даже не шелохнулась. В её глазах не было ни злорадства, ни сожаления. Ничего. Пустота. И эта пустота была страшнее любого приговора. Он понял, что всё кончено. Окончательно и бесповоротно.
Он метнулся в спальню, сдёрнул с вешалки куртку, сунул в карман телефон и кошелёк. Когда он вышел в коридор, Виктор Данилович уже стоял у входной двери, держа её открытой. Он не торопил, просто ждал. Павел, проходя мимо кухни, вдруг остановился, вернулся, схватил со стола начатую палку «Докторской» и остатки хлеба и сунул их в пакет. Это было последнее, жалкое, рефлекторное движение — забрать с собой символ своей власти, который теперь превратился в символ его полного краха.
Он прошёл мимо Лены, не глядя на неё, и вышел на лестничную площадку. Виктор Данилович, не сказав больше ни слова, просто закрыл за ним дверь. Щелчок замка прозвучал как выстрел. Финальный…
