Сын смотрел на меня так, будто я была хрупкой вазой, которая вот-вот треснет от неосторожного слова.
Его взгляд, полный тревоги и плохо скрытой жалости, скользил по моим рукам, лицу, снова возвращаясь к глазам.
— Мам, может, не надо? — голос у Павла был тихий, вкрадчивый, тот самый, которым он уговаривал меня в детстве купить ему очередную машинку. — Побудь в городе. Здесь врачи, мы с Катей рядом. Все под контролем.
Я молча застегнула молнию на старом, но крепком чемодане. Контроль. Какое забавное слово.
Последние сорок лет моя жизнь была подчинена этому слову. Контроль за уроками сына, контроль за его здоровьем, контроль за счетами, за чистотой в доме, за тем, чтобы у всех всё было хорошо.
— Паш, я все решила.
— Но дача… — он запнулся, подбирая слова. — Там же сейчас… сыро. И добираться, если что, неудобно.
Я выпрямилась и посмотрела на него. В его тридцать пять он все еще был моим мальчиком, только морщинки у глаз стали глубже.
— Если «что», то добираться уже никуда не понадобится, — я сказала это без нажима, как констатацию факта.
Павел вздрогнул, и на его лице отразилось страдание. Он хотел возразить, сказать что-то резкое, но лишь беспомощно вздохнул и отвел взгляд.
Ему было невыносимо говорить об этом, а я, к своему удивлению, обрела странное, почти ледяное спокойствие.
Дорога до дачи пролетела как один миг. Сын вел машину, напряженно вцепившись в руль, а я смотрела на проносящиеся мимо деревья.
Весна только вступала в свои права, воздух был наполнен запахом влажной земли и пробуждающихся почек.
Наш маленький домик встретил нас прохладой. Я провела рукой по бревенчатой стене, вдыхая знакомый с детства аромат дерева и сухих трав. Здесь все было моим.
Не тем, что нужно делить, подстраивать, согласовывать. А просто моим.
— Я помогу растопить печь и съезжу за продуктами, — нарушил звенящую пустоту дома голос Павла.
— Не нужно. Езжай домой, к Кате. У меня все есть.
Он снова хотел возразить, но посмотрел на мое лицо и осекся. Что-то в нем изменилось. Я и сама это чувствовала. Словно внутри меня натянули новую, очень прочную струну.
Когда машина сына скрылась за поворотом, я осталась одна. Опустилась на старую деревянную лавку у крыльца. Солнце робко пробивалось сквозь облака, согревая лицо.
Я достала из кармана сложенный вчетверо листок с рекомендациями. Длинный список того, что «нельзя», и короткий — того, что «нужно».
Я смотрела на него несколько мгновений, а потом аккуратно разорвала на мелкие кусочки.
Ветер тут же подхватил белые обрывки и закружил их в веселом танце над пробивающейся травой.
Я поднялась и вошла в дом. Из кладовки, пахнущей мышами и пылью, я достала не тонометр и не аптечку.
Я достала свой старый этюдник и ящик с красками, которые не открывала, кажется, целую вечность.
Первый мазок дался с трудом. Рука, отвыкшая от кисти, дрогнула, оставив на холсте неуверенную синюю кляксу.
Я нахмурилась. Но потом пришло забвение. Я смешивала краски, ища тот самый оттенок весеннего неба, который видела из окна, — прозрачный, зыбкий, обещающий тепло.
Я забыла про все. Про диагноз, про жалость в глазах сына, про шестьдесят пять прожитых лет, из которых последние двадцать я не позволяла себе такой роскоши — просто быть. Не мамой, не женой, не бабушкой, а просто Ниной, которая любит цвет индиго и запах скипидара.
Скрип калитки заставил меня вздрогнуть. На пороге стояла Марина, моя соседка по даче и подруга юности. Она замерла, увидев меня с палитрой в руках.
— Нинка, ты? — ее брови поползли вверх. — А я думала, у тебя тут воры хозяйничают. Павел звонил, просил присмотреть. Сказал, ты… неважно себя чувствуешь.
Она вошла, с любопытством разглядывая мой этюд.
— Неважно — это не то слово, — усмехнулась я, откладывая кисть. — Присаживайся.
Марина опустилась на стул, ее взгляд был полон вопросов. Она всегда была прямой, как линейка.
— Что стряслось? Только не говори, что решила на старости лет стать художницей и продавать пейзажи у дороги.
— Почти угадала. Кроме «продавать» и «на старости лет».
Я рассказала ей. Не все, конечно. Без медицинских подробностей, которые и сама понимала смутно. Просто сказала, что врачи отвели мне очень короткий срок.
Марина слушала, не перебивая, только лицо ее становилось все серьезнее. Она ожидала слез, жалоб, причитаний. А я сидела напротив, спокойная, и это ее пугало больше всего.
— И что ты? — наконец спросила она. — Будешь лечиться? Травы, знахари, второй, третий врач?
— Нет. Я буду жить.
— Это и есть «жить»? — она кивнула на холст. — Сидеть тут в одиночестве и рисовать? Нин, тебе нужен уход.
И тут я рассмеялась. Впервые за много недель.
— Маринка, милая, уход — это то, чем я занималась всю жизнь. Ухаживала за всеми. Теперь моя очередь.
Когда врачи сказали, что мне осталось полгода, я решила жить так, как они никогда не ожидали.
Они-то, небось, думали, я лягу в постель и буду покорно ждать конца, обложившись таблетками.
Я встала и подошла к окну. Там, за садом, виднелся лес, еще голый, но уже полный жизни.
— Я поеду на Байкал, — сказала я тихо, но твердо.
Марина поперхнулась воздухом.
— Куда? Ты в своем уме? Одна? В твоем состоянии?
— Именно в моем состоянии. Я всю жизнь мечтала увидеть этот лед. Прозрачный, как слеза. Все откладывала.
Сначала Пашка маленький, потом институт, потом его свадьба, внуки… Всегда было что-то важнее. А теперь оказалось, что ничего важнее и нет.
Она смотрела на меня как на сумасшедшую. А я чувствовала, как внутри разгорается огонь. Не тот, что сжигает, а тот, что греет.
— Я позвоню в турагентство, — сказала я, скорее себе, чем ей. — Прямо сейчас.
Поездка на Байкал стала точкой невозврата. Павел кричал в трубку, что я сошла с ума, что он немедленно приедет и заберет меня.
Я спокойно ответила, что если он это сделает, то просто не застанет меня дома. Он не приехал.
Байкальский лед оказался именно таким, как в мечтах. Бескрайний, иссиня-черный под ногами, испещренный серебряными трещинами, уходящими в бездну.
Я стояла посреди этого ледяного космоса, и морозный воздух обжигал легкие. Я не думала о болезни. Я думала о том, какой невероятной может быть планета.
Вернувшись на дачу, я почувствовала, что изменилась окончательно. Яркое апрельское солнце заливало веранду, и я вытащила туда стол.
Я позвала друзей. Не всех, а тех, с кем действительно хотела разделить этот день.
Мы пили вино, смеялись, вспоминали молодость. Я смотрела на их лица и впервые не пыталась угадать их мысли или угодить им. Я просто наслаждалась их обществом.
Лето пролетело в буйстве красок. Я вставала с рассветом, чтобы застать туман над рекой, писала этюды, копалась в огороде, выращивая не картошку «на зиму», а душистые травы и цветы.
Я читала книги, которые откладывала десятилетиями. Я жила. Не наверстывала упущенное, а именно жила — медленно, вдумчиво, с наслаждением.
Павел приезжал каждые выходные. Сначала с тревогой заглядывал мне в глаза, пытаясь найти признаки угасания.
Потом его взгляд стал меняться. Он видел румянец на моих щеках, видел новые картины, стоящие у стены, видел, как я смеюсь. Однажды он привез с собой внучку, и мы втроем пускали воздушного змея на лугу за домом.
Когда подошел к концу шестой месяц, я поймала себя на мысли, что совершенно об этом не думаю. Срок прошел. А я была здесь.
На плановый осмотр меня затащил Павел. Я поехала, чтобы его успокоить. Тот же врач, пожилой профессор с уставшими глазами, долго смотрел на мои новые анализы, потом на старые, потом снова на меня.
— Нина Андреевна, — он снял очки и потер переносицу. — Я в медицине сорок лет. Но я не могу это объяснить.
Он показал мне снимки. Я ничего в них не понимала, но видела его растерянность.
— Что это значит, доктор? — спросила я без страха.
— Это значит, что либо произошла чудовищная ошибка в первоначальной диагностике, во что я не могу поверить, либо… — он развел руками.
— Либо ваш организм нашел в себе какие-то резервы, о которых мы и не подозреваем. Динамика… она невероятная. Вы практически здоровы.
На обратном пути Павел молчал. Он остановил машину у дачной калитки и повернулся ко мне. В его глазах больше не было жалости. Было уважение.
— Прости меня, мам.
— За что?
— За то, что я видел в тебе больную. А ты… ты просто хотела жить.
Я улыбнулась и вышла из машины. День был теплый, пахло яблоками и увядающей листвой. Я знала, что впереди еще много таких дней.
Дело было не в Байкале и не в этюднике. И даже не в ошибке врачей. Дело было в том, что я, наконец, разрешила себе быть. Просто быть. И этого оказалось достаточно.
Эйфория от «чудесного исцеления» прошла вместе с золотой осенью. Наступил ноябрь, серый и промозглый.
Дни стали короткими, а ночи — длинными и холодными. Вместе с летом ушла и та звенящая острота жизни, которая наполняла меня последние полгода.
Я все так же жила на даче, но все чаще ловила себя на том, что просто сижу у окна, глядя на голые ветки деревьев. Холст, стоявший на мольберте, оставался девственно белым.
Телефонный звонок застал меня врасплох. Это был тот самый профессор. Его голос звучал взволнованно.
— Нина Андреевна, здравствуйте. У меня для вас новости. Я не мог успокоиться и отправил ваши анализы коллеге в Германию. Мы не ошиблись. Но мы неверно истолковали.
Я молчала, чувствуя, как внутри нарастает холод.
— У вас не то, что мы думали. У вас крайне редкое аутоиммунное заболевание, которое маскируется под… под то, что мы вам диагностировали. Оно может годами спать, а потом активироваться. И, судя по всему, так же внезапно уходить в ремиссию.
— Ремиссию? — повторила я, как эхо.
— Да. И мы не знаем, что ее вызывает. Возможно, сильнейший стресс, а потом… резкая смена образа жизни, эмоциональный всплеск.
Ваш случай уникален. Коллеги из Гейдельберга хотят пригласить вас на полное обследование.
Они готовы все оплатить. Вы станете… вы поможете науке. Поймите, это шанс для тысяч других людей!
Я смотрела в окно. На ветку опустилась синица, склонила голову набок, разглядывая меня.
— То есть, вы хотите, чтобы я стала подопытным кроликом? — спросила я ровно.
— Ну что вы! — в голосе профессора прозвучало искреннее возмущение. — Пациентом! Важным пациентом! Мы будем наблюдать, брать анализы, изучать вашу реакцию на разные факторы…
Я представила себе стерильные палаты, графики процедур, людей в белых халатах, которые снова будут говорить мне, что «нужно» и что «нельзя». Снова контроль.
Только теперь не из жалости, а во имя великой цели. Моя жизнь, мои эмоции, мои рассветы над рекой — все это превратят в графики и таблицы.
— Доктор, — я прервала его. — Скажите, а моя ремиссия может закончиться?
На том конце провода повисла пауза.
— Теоретически… да. Триггер неизвестен.
— Вот видите, — я усмехнулась. — Так какой смысл мне ехать в вашу Германию? Чтобы жить под микроскопом в ожидании, когда болезнь вернется? Мое лекарство — не в ваших лабораториях. Оно здесь.
Я положила трубку, не дослушав его возражений.
Вечером приехал Павел. Я рассказала ему о звонке. Он долго молчал, глядя на огонь в печи. Я ждала, что он начнет уговаривать, говорить о долге, о науке, о шансе.
— Значит, они хотят забрать у тебя твою жизнь и разобрать ее на части, чтобы понять, как она работает? — наконец сказал он.
— Вроде того.
Он поднял на меня глаза, и я увидела в них не сына, а взрослого мужчину.
— Тогда пошли они к черту, — твердо сказал он. — Это твоя жизнь, мам. Ничья больше.
В ту ночь я спала крепко, как никогда. А утром, когда первый луч зимнего солнца коснулся белого холста, я взяла в руки кисть.
Я знала, что буду рисовать. Не туман и не рассвет. А маленькую синицу, которая смотрит на мир без страха, просто потому что она жива.
