В старой квартире всегда пахло лавандой. Мама любила эти цветы, сушила их, раскладывала в маленькие полотняные мешочки и прятала в шкафы. Запах детства, запах дома. А сейчас тут пахло лекарствами и тишиной.
Я сидела на кухне, перебирая пальцами край старой вышитой скатерти. Синие васильки по белому полю – мамина работа, ей было тридцать, когда она ее вышивала. Сколько же лет этой скатерти? Тридцать восемь? Столько же, сколько мне.
Полумрак кухни казался уютным убежищем. Сидеть в полной темноте не хотелось — слишком тоскливо, а яркий свет резал глаза, усталые от недосыпа и слез. За окном беззвучно падал снег. Февраль выдался холодным. В такие дни особенно остро ощущаешь одиночество.
Телефон молчал уже второй день. Врачи обещали позвонить, как только будут результаты. Я не находила себе места. Это не первая мамина госпитализация, но сейчас все казалось особенно серьезным. Сердце. В ее семьдесят два это звучало как приговор.
— Ничего страшного, подлечусь и вернусь, — сказала она, когда я довезла ее до больницы. — Не говори пока Максиму, он нервничать будет.
Я кивнула. Максим, мой младший брат, всегда был мамин любимчик. Она берегла его нервы куда больше, чем мои. Впрочем, я привыкла. С четырех лет, когда родился Максим, я слышала: «Ты старшая, ты должна понимать».
Звук ключа в замке вырвал меня из размышлений. Дверь распахнулась, и в прихожей послышались знакомые шаги.
— Привет, сестренка! — Максим ввалился на кухню, бросив куртку прямо на стул. — Чего в темноте сидишь? Мама спать легла?
Он щелкнул выключателем, и яркий свет залил кухню. Я поморщилась.
— Мама в больнице. Сердце.
Максим застыл, потом медленно опустился на стул напротив.
— Давно? Почему мне не сказала?
— Она просила не говорить. Не хотела тебя волновать.
Он покачал головой и вытащил из кармана пачку сигарет.
— Только не в доме, — автоматически сказала я. Эту фразу я повторяла ему с его пятнадцати лет, когда он начал курить.
Максим хмыкнул, но сигареты убрал. Он вальяжно откинулся на спинку стула, словно хозяин положения. В последнее время я все чаще замечала в нем эту манеру – будто он здесь главный. Тридцать четыре года, а ведет себя как подросток, который дорвался до власти.
— Серьезно с мамой? — спросил он, барабаня пальцами по столу.
— Не знаю. Жду звонка от врачей.
Он кивнул и встал, подошел к холодильнику. Распахнул дверцу, бесцеремонно двигая банки и контейнеры.
— Есть что-нибудь пожрать?
Я устало вздохнула. Он всегда был таким – прямолинейным до грубости. Встала, достала кастрюлю с тушеным мясом, молча поставила на плиту. Максим подпирал плечом дверной проем, не отрывая от меня взгляда. Его тонкие губы растянулись в улыбке:
— У меня для тебя сюрприз, — произнес он, потирая ладони. — Представляешь, я встретил девушку. И, кажется, это серьезно.
Я слабо улыбнулась. Для Максима «влюбился» было обычным делом. Каждый месяц – новая девушка. Ни одна не задерживалась надолго.
— Это серьезно, — словно прочитав мои мысли, сказал он. — Ее зовут Вика. Она… особенная.
Я перемешивала мясо, слушая его вполуха. Мысли были заняты мамой. Что, если болезнь серьезнее, чем кажется? Что, если… Я не могла даже мысленно произнести это слово.
— …сегодня вечером, — донеслось до меня.
— Что? — я очнулась.
— Я говорю, Вика придет сегодня вечером. Останется на ночь.
Я удивленно посмотрела на него:
— Максим, но мама в больнице. Не думаю, что сейчас подходящее время…
— А какая разница? — он пожал плечами. — Маме от этого ни хуже, ни лучше не станет. А мне хочется познакомить вас.
Я поджала губы. Иногда его бесцеремонность переходила все границы.
— Эта квартира – наша общая, родительская. Ты мог бы спросить.
Максим странно усмехнулся, что-то промелькнуло в его глазах.
— Вообще-то, ты здесь даже не прописана. Так что…
Он не договорил, но в животе у меня что-то холодно сжалось. Да, формально я не была прописана в родительской квартире уже десять лет. После замужества я выписалась, а когда развелась пять лет назад и вернулась домой, прописку оформлять не стала. Зачем? Это же наш общий дом.
Но в тоне Максима было что-то такое… словно он знал больше, чем я.
— Что ты имеешь в виду? — тихо спросила я.
— Ничего, — он равнодушно отвернулся. — Накрой на троих, хорошо? Вика придет к восьми.
Он вышел из кухни, оставив меня наедине с недобрым предчувствием.
Они ушли около часа ночи. Максим повел свою Вику в клуб – светловолосую хрупкую девушку с огромными испуганными глазами. Она почти не разговаривала за ужином, только кивала и улыбалась, когда Максим что-то говорил. Я старалась быть приветливой, но мысли были далеко – с мамой, в больнице. Телефон упрямо хранил молчание, будто издевался над моим беспокойством.
После того как влюбленные исчезли за дверью, я рухнула в старое кресло, ощущая, как внутри расползается холодок недоброго предчувствия. Слова Максима о прописке не давали покоя. Что-то здесь было не так.
Мое внимание привлек ящик комода, где хранились документы. Мама всегда была педантичной – каждая бумажка имела свое место, каждый документ был подшит и пронумерован. Я открыла ящик, достала папку с надписью «Документы на квартиру».
Сердце стучало где-то в горле, когда я перебирала бумаги. Вот договор приватизации 1993 года – мама, папа и я, тогда еще семилетняя, указаны как собственники. После смерти отца его доля перешла маме. Все правильно.
Мои пальцы дрожали, пока я перебирала страницы одну за другой. И вдруг — как удар под дых — выписка из Росреестра трехмесячной давности. Единственная строка жгла глаза: «Собственник — Воронцов Максим Андреевич».
Комната поплыла перед глазами. Я перечитала документ снова и снова, надеясь, что ошиблась. Но слова оставались неизменными. Квартира больше не принадлежала ни мне, ни маме. Только Максиму.
Как это могло произойти? Мама не могла… не могла просто взять и переписать нашу квартиру на Максима, не сказав мне ни слова, верно?
Я опустилась на пол, прижимая к груди листок бумаги, который в одночасье перечеркнул всю мою жизнь. В голове крутились обрывки фраз – «ты здесь даже не прописана», «так что…». Теперь понятно, что имел в виду Максим. Он знал. Они с мамой сделали это за моей спиной.
Слезы душили меня, но я не плакала. Внутри разливалась пустота. Я провела рукой по потертому ковру – тому самому, по которому ползала когда-то. По которому учила ходить Максима, держа его крошечные ручки в своих. Я помнила, как менялись обои в этой комнате, как переставлялась мебель, как уходил отец, хлопнув дверью, как мама плакала ночами, а я, двенадцатилетняя, укачивала маленького Максимку, чтобы он не проснулся от ее рыданий.
Этот дом был моей жизнью. И теперь он принадлежал человеку, который даже не удосужился спросить, можно ли привести девушку, пока наша мать лежит в больнице.
Телефон зазвонил так внезапно, что я вздрогнула. На экране высветился номер больницы.
— Да, — хрипло ответила я.
— Ирина Андреевна? — раздался усталый женский голос. — Это лечащий врач вашей мамы, Галины Петровны. Состояние стабилизировалось, завтра мы ее выпишем. Сможете забрать?
— Конечно, — автоматически ответила я. — В котором часу?
— После обхода, примерно в одиннадцать. Вы сами приедете или кто-то еще?
— Я приеду, — сказала я, и только после того, как повесила трубку, осознала, что вздохнула с облегчением.
Мама жива, и это главное. Все остальное… все остальное мы обсудим, когда она вернется домой.
Я встретила маму у дверей больницы. Лицо ее было белее мела, щеки впали, а под глазами залегли тени. Но губы упрямо складывались в привычную сдержанную улыбку.
— Что за глупости, Ира? Зачем ты приехала? Я и сама прекрасно добралась бы, — проворчала она, устраиваясь на заднем сиденье такси.
— Конечно, королева, — вырвалось у меня с нервным смешком, пока я укладывала ее сумку рядом. — Как самочувствие?
— Нормально, — она поправила шарф. — Просто переутомление. Врачи любят все драматизировать.
Я кивнула, решив не спорить. Мама всегда преуменьшала серьезность ситуации, особенно когда дело касалось ее здоровья.
Всю дорогу домой мы молчали. Я не знала, как начать разговор о квартире. Как спросить: «Мама, почему ты отняла у меня дом?» Слова застревали в горле.
Когда мы поднялись в квартиру, мама первым делом направилась на кухню.
— Чайник поставлю, — сказала она. — Умираю, как хочу чаю.
Я разбирала сумку с ее вещами, складывала больничную пижаму. В голове билась одна мысль: «Спроси сейчас. Просто спроси».
Когда я вошла на кухню, мама уже сидела за столом, перед ней стояла чашка дымящегося чая. Она смотрела в окно, и профиль ее, четкий на фоне света, показался мне вдруг чужим – отстраненным, холодным.
— Мама, — начала я, голос мой дрогнул, но я продолжила: — Ты правда переписала квартиру на Максима, даже не сказав мне?
Она не вздрогнула, не отвела взгляд. Только слегка повернула голову в мою сторону.
— А, ты уже знаешь, — сказала она буднично, словно речь шла о том, что она купила новую скатерть. — Да, переписала.
Я рухнула на стул напротив, чувствуя, как подкашиваются ноги.
— Почему?
Она пожала плечами, отпила чай.
— Он мужчина. Ему нужна основа в жизни. А у тебя уже была своя квартира.
— Была, мама. Была. До развода. Ты прекрасно знаешь, что после развода у меня ничего не осталось.
— Ну что ты драматизируешь, Ира, — она поморщилась. — У тебя хорошая работа, ты всегда можешь снять жилье. А Максиму труднее. Он еще молодой, неустроенный.
— Ему тридцать четыре, — процедила я сквозь зубы. — Он взрослый мужчина.
— Но он мой сын! — в ее голосе прорезались стальные нотки. — И я вправе распоряжаться своим имуществом, как считаю нужным.
— Своим имуществом? — я подалась вперед. — Мама, но ведь эта квартира и моя тоже! Помнишь договор приватизации? Ты, папа и я – три собственника! После папиной смерти – ты и я!
Она отставила чашку и скрестила руки на груди.
— Все сделано по закону, Ирина. Я консультировалась с юристом.
— Каким еще юристом? — я чувствовала, как внутри поднимается волна гнева. — Как ты могла передать мою долю без моего согласия?
— Ну и что? — она развела руками. — Ты бы расстроилась, а так — свершилось. Не усложняй.
Я смотрела на нее с недоверием. Эта женщина, моя мать, которая учила меня честности и справедливости, сейчас говорила, что обман – это нормально, если он избавляет от неприятного разговора.
— Мама, но ведь это… это предательство.
Она резко встала, чашка качнулась, проливая чай на скатерть. Синие васильки по белому полю медленно окрасились в коричневый.
— Не смей говорить со мной таким тоном, — ее голос звенел от напряжения. — Я делаю то, что считаю правильным. Максим – мой сын, и он имеет право на эту квартиру не меньше твоего.
— Не меньше – да. Но и не больше, — тихо ответила я. — А ты забрала у меня все и отдала ему.
Она покачала головой:
— Ты всегда была эгоисткой, Ира. Всегда думала только о себе.
Эти слова ударили сильнее, чем пощечина. Я, которая нянчила Максима с пеленок, пока мама работала сутками, чтобы прокормить нас после ухода отца. Я, которая отказалась от художественной школы, потому что надо было сидеть с братом. Я, которая помогала маме деньгами все пять лет после развода, отдавая половину своей зарплаты на ее лекарства и Максимовы «нужды»…
— Знаешь что, мама, — я медленно поднялась. — Я, наверное, пойду погуляю. Мне нужно проветриться.
Она не ответила, только отвернулась к окну, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Выскочив из кухни, я чувствовала, что руки трясутся так сильно, что едва смогла справиться с пуговицами пальто. Схватив сумку, я выскользнула за дверь, прикрыв её так осторожно, словно боялась разбудить спящего ребёнка. И только когда холодный ветер ударил в лицо, дала волю слезам — они хлынули сами, горячие и безудержные.
Я вернулась поздно вечером, промерзшая и опустошенная. Весь день бродила по городу, не находя себе места. Мыслей в голове не было – только глухая боль от предательства самых близких людей.
Дома горел свет. Когда я открыла дверь, из кухни донеслись голоса – мама и Максим о чем-то разговаривали. Я тихонько прикрыла за собой дверь, сняла пальто. Хотелось проскользнуть в свою комнату незамеченной, но скрипнула половица, и голоса стихли.
— Ира, это ты? — окликнула мама. — Иди к нам.
Я глубоко вздохнула и вошла на кухню. Они сидели за столом – мама и Максим, перед ними лежали какие-то бумаги. Максим развалился на стуле, закинув ногу на ногу. Он выглядел самодовольным, будто выиграл в лотерею.
— Присаживайся, — сказал он, указывая на свободный стул.
Я молча села. Повисла неловкая пауза.
— Мы тут говорили о квартире, — начал Максим. — Мама сказала, ты уже в курсе.
Я кивнула, не доверяя своему голосу.
— Отлично, — он потер ладони. — Тогда перейдем сразу к делу. Квартира теперь моя. Оформлена на меня полностью. Здесь будем жить я и Вика. Мы хотим пожениться.
Я перевела взгляд на маму. Она сидела, опустив глаза, теребя край скатерти.
— И… где будешь жить ты, мама? — спросила я.
— Я останусь здесь, — она посмотрела на Максима. — Максимушка сказал, что выделит мне комнату.
«Максимушка выделит ей комнату. В ее собственной квартире». От абсурда ситуации мне хотелось истерически рассмеяться.
— А я? — спросила я, переводя взгляд с одного на другого.
Максим наклонился ко мне через стол:
— А ты, Ириш, ищи себе другое жилье. Тебе пора жить самостоятельно.
— Самостоятельно? — я усмехнулась. — Ты это серьезно? Это ты живешь за мамин счет с самого рождения. За мой счет, между прочим, тоже.
— Ира! — мама повысила голос. — Не начинай.
— Что «не начинай»? — я почувствовала, как внутри поднимается волна гнева. — Вы вдвоем провернули за моей спиной аферу, лишили меня крыши над головой, а теперь я не должна даже высказаться?
Максим побарабанил пальцами по столу:
— Слушай, сестренка, давай без драм. Квартира моя. Переезжай. Сегодня.
Я в шоке уставилась на него:
— Сегодня?
— Ну, может, завтра, — он пожал плечами. — Но чем быстрее, тем лучше. Нам с Викой нужно пространство.
Я перевела взгляд на маму:
— И ты согласна с этим?
Она молчала, не поднимая глаз. Потом тихо произнесла:
— Максим прав. Тебе давно пора жить отдельно. Ты уже взрослая женщина.
Я смотрела на них, не веря своим ушам. Они были заодно. Мать и брат, два самых близких мне человека, просто вышвыривали меня из жизни семьи. Как ненужную вещь. Как старое пальто, которое выбрасывают, когда покупают новое.
— Хорошо, — я встала. — Я уйду. Сейчас же.
Я направилась в свою комнату, достала из шкафа большую дорожную сумку, стала механически складывать вещи. Слезы текли по щекам, но я их не замечала. В голове была звенящая пустота.
Максим появился в дверях, прислонился к косяку:
— Слушай, я же не выгоняю тебя на улицу. Просто… найди себе квартиру. Вот, — он протянул мне несколько купюр. — Хватит на первое время.
Я молча взяла деньги и разорвала их пополам. Потом еще пополам. Обрывки медленно опустились на пол.
— Иди к черту, Максим, — тихо сказала я.
Он хмыкнул, пожал плечами и вышел. Я продолжила собирать вещи. Самое необходимое – одежда, документы, фотоальбом, несколько книг. Все остальное… все остальное уже не имело значения.
Когда я вышла в прихожую с сумкой, мама стояла у дверей кухни. Она выглядела постаревшей на десять лет.
— Ира, может, не нужно так… резко? Поговорим, все обсудим…
— Нет, мама, — я покачала головой. — Уже поздно говорить. Вы все решили без меня.
Она сделала шаг вперед:
— Но куда ты пойдешь?
— К Вале, — ответила я, называя имя своей давней подруги. — Она не откажет.
Мама протянула руку, словно хотела меня остановить, но я уже открыла дверь.
— Прощай, мама, — сказала я и вышла, не оглядываясь.
Валентина жила в старой хрущевке на окраине города. Маленькая однокомнатная квартира была заставлена книгами – Валя работала преподавателем литературы в школе. Она открыла дверь, окинула меня взглядом и молча отступила в сторону, пропуская внутрь.
— Чай? Или что-нибудь покрепче? — спросила она, когда я опустилась на диван.
— Воды, — хрипло ответила я. Горло словно перехватило спазмом.
Она принесла стакан, села рядом. Не расспрашивала, не утешала – просто сидела, положив руку мне на плечо. Мы дружили с первого класса, и она знала меня как никто другой.
— Они выгнали меня из дома, — наконец сказала я, когда смогла говорить. — Мама переписала квартиру на Максима. Всю. И теперь я… я просто бездомная.
Валя слушала молча, не перебивая, пока я выплескивала весь ужас последних дней. О болезни мамы, о документах, о том, как Максим заявил: «Квартира моя. Переезжай. Сегодня». О том, как мама промолчала, не вступилась за меня.
Когда я закончила, она встала и молча налила нам обеим коньяк.
— Пей, — сказала она, протягивая мне бокал. — Лучше лекарства сейчас не найти.
Я сделала глоток, поморщилась от обжигающей горечи. Алкоголь растекся по телу теплой волной, немного притупив боль.
— Ты можешь жить у меня, сколько потребуется, — сказала Валя. — Диван раскладывается.
— Спасибо, — я благодарно сжала ее руку. — Я найду работу, сниму что-нибудь…
— Не части, — она покачала головой. — Сначала нужно разобраться с юридической стороной. Что-то здесь не так. Как Галина Петровна могла передать твою долю Максиму без твоего согласия?
Я пожала плечами:
— Она сказала, что консультировалась с юристом. Что все по закону.
— Ерунда, — отрезала Валя. — Если ты указана в договоре приватизации как собственник, никто не может распоряжаться твоей долей. Даже мать.
Надежда слабо шевельнулась во мне:
— Ты думаешь?
— Я уверена, — она решительно встала. — У меня есть знакомый нотариус, Александр Николаевич. Завтра же пойдем к нему.
Я откинулась на спинку дивана, чувствуя, как меня отпускает напряжение последних дней. Впервые с момента, как обнаружила документы, я почувствовала злость вместо боли и отчаяния.
— Знаешь, — сказала я, глядя в потолок, — я всю жизнь прожила для них. Когда отец ушел, я взяла на себя заботу о Максиме – мама работала сутками. Я кормила его, переодевала, учила ходить и говорить. Я таскала его в детский сад, потом в школу. Забрала документы из художественной школы, потому что нужно было сидеть с ним. И сейчас… сейчас он просто выставил меня за дверь. А мама позволила.
Валя села рядом, обняла меня за плечи:
— То, что они сделали – отвратительно. Но сейчас самое важное – защитить твои права. А потом ты решишь, хочешь ли сохранить с ними отношения.
Я кивнула. Внутри разливалась решимость – новое, незнакомое чувство. Всю жизнь я была той, кто уступает, кто понимает, кто прощает. Но сейчас что-то сломалось. Они перешли черту.
— Знаешь, Валь, — сказала я, отставляя пустой бокал, — я всегда думала, что семья – это святое. Что близкие люди не предают. А оказалось…
— Оказалось, что родная кровь не гарантирует порядочности, — закончила за меня Валя. — К сожалению, это частая история. Но мы будем бороться.
Я легла на диван, глядя в потолок. Перед глазами проносились картинки из прошлого: вот я, двенадцатилетняя, держу на руках маленького Максимку; вот мы идем в школу – я в выпускном классе, он – в первый; вот я помогаю ему с домашним заданием, отказавшись пойти с друзьями в кино; вот я отдаю ему свои карманные деньги на новую игрушку…
Столько лет заботы, любви, самопожертвования. И что в итоге? «Квартира моя. Переезжай. Сегодня».
С этой горькой мыслью я провалилась в тяжелый, беспокойный сон.
Кабинет Александра Николаевича находился в старом доме в центре города. Тяжелые шторы, массивная мебель, запах книг и кожи – все это создавало атмосферу надежности и основательности.
Сам нотариус – седой, подтянутый мужчина лет шестидесяти пяти – внимательно слушал мой рассказ, изредка делая пометки в блокноте.
— Значит, вы были собственником по договору приватизации 1993 года, — сказал он, когда я закончила. — У вас есть копия этого документа?
Я покачала головой:
— Все бумаги остались дома. У меня только паспорт и трудовая книжка.
— Ничего страшного, — он улыбнулся, и от уголков глаз разбежались морщинки. — Мы сделаем запрос. Скажите, когда именно была оформлена приватизация?
— Январь 1993 года, — я помнила эту дату, потому что это был месяц моего рождения.
Он что-то записал и поднял на меня взгляд:
— Ирина Андреевна, если вы действительно были указаны в договоре как собственник, а договор не был изменен по суду или по вашему добровольному отказу от доли, то никто не мог распорядиться вашей собственностью. Даже ваша мать. Это незаконно.
Надежда, слабая искра которой зажглась во мне вчера, разгорелась сильнее.
— То есть, договор дарения, который заключили мама и Максим…
— Если в нем фигурирует ваша доля квартиры, он ничтожен, — твердо сказал Александр Николаевич. — Но нам нужны документы, чтобы подтвердить вашу собственность.
Он снял трубку старомодного телефона, набрал номер:
— Людмила Сергеевна? Доброе утро. Мне нужно сделать запрос в архив БТИ. 1993 год, договор приватизации…
Я сидела, слушая его деловитый голос, и чувствовала, как к горлу подкатывает ком. Неужели всё не потеряно? Неужели я смогу вернуть себе дом?
Валя, сидевшая рядом, сжала мою руку:
— Все будет хорошо, — тихо сказала она. — Александр Николаевич – лучший специалист в городе.
Через два дня мы снова сидели в кабинете нотариуса. Перед ним лежала папка с документами.
— Хорошие новости, Ирина Андреевна, — сказал он, открывая папку. — Вот копия договора приватизации. И да, вы указаны здесь как один из собственников – вы, ваша мать и ваш отец. После смерти отца его доля перешла вам и матери в равных долях. То есть, на момент заключения договора дарения вам принадлежала половина квартиры.
Я с трудом сдерживала слезы:
— Значит, мама не имела права…
— Абсолютно никакого, — подтвердил он. — Договор дарения, заключенный между вашей матерью и братом, недействителен в части вашей доли. Вы можете и должны оспорить его через суд.
— А если мама скажет, что я дала согласие?
Александр Николаевич покачал головой:
— Согласие на распоряжение недвижимостью должно быть нотариально заверено. Такого документа не существует, я проверил по базе. Более того, — он достал из папки еще один лист, — я запросил выписку о регистрационных действиях с квартирой. И знаете, что интересно? Договор дарения был зарегистрирован, когда ваша мать находилась в больнице.
Я ошеломленно уставилась на него:
— Это значит…
— Это значит, что документы, скорее всего, подписывал не она, — мягко сказал он. — Возможно, имела место подделка подписи.
Валя присвистнула:
— Ничего себе! Это же уголовное дело.
Александр Николаевич поднял руку:
— Не будем забегать вперед. Сначала нужно восстановить права Ирины Андреевны на ее долю. А с уголовным преследованием… подумайте. Все-таки речь идет о вашем брате.
Я кивнула, чувствуя смешанные эмоции. С одной стороны – облегчение от того, что не все потеряно, с другой – горечь от осознания, на что пошел Максим.
— И что мне делать дальше? — спросила я.
— Я рекомендую обратиться к хорошему адвокату, — сказал нотариус. — У меня есть на примете отличный специалист по жилищным вопросам, Марина Алексеевна Соколова. Вот ее визитка.
Я взяла карточку, разглядывая аккуратный шрифт. Земля больше не уходила из-под ног. Теперь у меня был план действий. И решимость бороться до конца.
Зал суда был маленьким и душным. Старые деревянные скамьи, потертый линолеум, запах канцелярии и чего-то еще – неуловимого запаха чужих бед и разбитых надежд.
Я сидела рядом с Мариной Алексеевной – невысокой энергичной женщиной лет сорока с короткой стрижкой и цепким взглядом. За три месяца, что мы готовились к процессу, я убедилась в ее профессионализме и преданности делу.
На скамье напротив сидели мама и Максим со своим адвокатом – холеным мужчиной в дорогом костюме. Мама выглядела постаревшей и измученной, не поднимала глаз. Максим, напротив, держался уверенно, даже вызывающе.
Мы не виделись все это время. Я жила у Вали, нашла временную работу в библиотеке неподалеку – не по специальности, но это позволяло платить за еду и не чувствовать себя иждивенкой.
Судья – строгая женщина средних лет с собранными в пучок волосами – вошла в зал, и все встали.
— Прошу садиться, — сказала она, занимая свое место. — Слушается дело по иску Воронцовой Ирины Андреевны к Воронцовой Галине Петровне и Воронцову Максиму Андреевичу о признании недействительным договора дарения недвижимого имущества в части доли истца.
Марина Алексеевна первой взяла слово. Она говорила четко, по существу, опираясь на подготовленные документы:
— Ваша честь, факты таковы: истица, Воронцова Ирина Андреевна, является собственником 1/2 доли квартиры по адресу… на основании договора приватизации от 1993 года и свидетельства о праве на наследство после смерти отца, Воронцова Андрея Викторовича. Однако 15 ноября прошлого года был заключен договор дарения, по которому вся квартира, включая долю истицы, была передана ответчику Воронцову Максиму Андреевичу. Истица не давала согласия на отчуждение своей доли, не подписывала никаких документов. Более того, договор был зарегистрирован в период, когда Воронцова Галина Петровна находилась на стационарном лечении, что подтверждается справкой из больницы. Мы требуем признать договор дарения недействительным в части 1/2 доли, принадлежащей Воронцовой Ирине Андреевне, и восстановить ее право собственности.
Адвокат Максима подался вперед:
— Ваша честь, мои клиенты оспаривают эти утверждения. Воронцова Ирина Андреевна добровольно отказалась от своей доли в квартире еще пять лет назад, когда вернулась в родительский дом после развода.
Я возмущенно подскочила, но Марина Алексеевна удержала меня за руку.
— Это абсолютная ложь! — сказала она твердо. — У нас нет ни одного документа, подтверждающего добровольный отказ от доли. Ни отказа от приватизации, ни договора дарения, ни договора купли-продажи с участием истицы. Ответчики не могут предоставить ни одного юридически значимого документа, подтверждающего их слова.
Судья внимательно слушала, делая пометки.
— Воронцова Галина Петровна, — обратилась она к маме, — вы подтверждаете, что заключили договор дарения с вашим сыном, Воронцовым Максимом Андреевичем?
Мама встала, нервно сжимая руки:
— Да, ваша честь.
— И в этот договор вы включили не только свою долю, но и долю вашей дочери, Воронцовой Ирины Андреевны?
— Я… — мама запнулась. — Я думала, что имею на это право. Ира ведь живет с нами, она же член семьи…
— Воронцова Галина Петровна, — голос судьи стал жестче, — проживание в одной квартире не дает права распоряжаться чужой собственностью. Вы понимаете это?
Мама опустила голову:
— Да, ваша честь.
— Воронцов Максим Андреевич, — судья повернулась к Максиму, — вы знали, что часть квартиры принадлежит вашей сестре?
Максим встал, одернул пиджак:
— Нет, ваша честь. Мама сказала, что квартира полностью ее. Я не проверял документы.
Марина Алексеевна тихо хмыкнула рядом со мной. Мы обе знали, что это ложь, но доказать это сложно.
Дальше разбирательство пошло по накатанной: выступления сторон, предоставление доказательств, перекрестные вопросы.
В какой-то момент адвокат Максима, явно чувствуя, что дело принимает невыгодный для них оборот, сменил тактику:
— Ваша честь, даже если признать, что договор дарения недействителен в части доли истицы, мы хотели бы обратить внимание, что Воронцова Ирина Андреевна действует из корыстных побуждений. Она не нуждается в этой квартире для проживания, а хочет лишь получить деньги от продажи своей доли.
Я стиснула кулаки под столом. Марина Алексеевна положила ладонь на мое плечо, призывая к спокойствию.
— Ваша честь, мотивы истицы не имеют юридического значения, — сказала она твердо. — Собственник вправе распоряжаться своим имуществом по своему усмотрению. Это его законное право. Важно лишь то, что Воронцова Ирина Андреевна не давала согласия на отчуждение своей доли, и этот факт ответчики не оспаривают.
Судья кивнула:
— Согласна с представителем истца. Переходим к прениям сторон.
Во время прений Максим еще раз попытался повлиять на суд, обвинив меня в алчности и черной неблагодарности. Говорил о том, как мама всю жизнь заботилась обо мне, а я плачу ей черной неблагодарностью. Рассказывал, как собирается создать семью, а я хочу разрушить его планы.
Я сидела, стиснув зубы, чувствуя, как к горлу подкатывают слезы – не от обиды, а от бессильной ярости. Каждое его слово было ложью, извращением фактов.
Когда судья удалилась в совещательную комнату, я вышла в коридор, чтобы глотнуть воздуха. Мама догнала меня у окна:
— Ирочка, — она попыталась взять меня за руку, но я отстранилась. — Доченька, может, помиримся? Я понимаю, ты обижена, но мы же семья…
— Семья? — я горько усмехнулась. — Ты думала о семье, когда за моей спиной переписывала мою долю на Максима? Когда выгоняла меня из дома? Когда молчала, пока он обвинял меня во всех смертных грехах?
— Я не хотела, — она плакала, размазывая тушь по щекам. — Это все Максим. Он настоял…
— Не надо, мама, — я покачала головой. — Ты сделала свой выбор. Ты выбрала его. И я это принимаю.
— Что ты будешь делать, если выиграешь? — она вытерла слезы. — Вернешься домой?
Я посмотрела на нее долгим взглядом:
— Нет, мама. Домой я не вернусь.
В этот момент нас позвали обратно в зал. Судья вернулась из совещательной комнаты, и все замерли в ожидании.
— Суд постановил: исковые требования Воронцовой Ирины Андреевны удовлетворить. Признать договор дарения недвижимого имущества между Воронцовой Галиной Петровной и Воронцовым Максимом Андреевичем недействительным в части 1/2 доли, принадлежащей истице. Восстановить Воронцову Ирину Андреевну в правах собственника указанной доли. Решение может быть обжаловано в установленные законом сроки.
Марина Алексеевна тихо пожала мою руку:
— Поздравляю. Справедливость восторжествовала.
Я кивнула, но внутри не было ни радости, ни торжества. Только опустошение. Я выиграла дело, но потеряла семью.
После решения суда я взяла отпуск за свой счет и уехала в маленький приморский городок – просто сидеть на берегу, смотреть на волны и пытаться собрать себя по кусочкам. Три недели тишины, шума прибоя и одиночества.
Когда я вернулась, квартирный вопрос требовал решения. Жить у Вали дальше было невозможно – при всей ее доброте, я чувствовала себя обузой. Возвращаться домой, под одну крышу с мамой и Максимом, я не хотела – слишком много было сказано и сделано.
Марина Алексеевна, с которой мы подружились за время процесса, предложила вариант:
— Продайте свою долю. По рыночной стоимости. Думаю, Максим захочет ее выкупить – вряд ли ему понравится идея посторонних соседей или долевой собственности.
Я согласилась. Это было самым разумным решением. Я получу деньги на новое жилье, а Максим – желанную квартиру целиком.
С ее помощью я составила предложение о выкупе и отправила Максиму. Он ответил через неделю – согласился на мои условия, но предложил рассрочку платежа на год. Я согласилась, но настояла на нотариальном оформлении договора и залоге его доли квартиры в качестве обеспечения платежей. Он неохотно, но принял мои условия.
Так я стала обладательницей крупной суммы денег – аванса за свою долю квартиры. Достаточной, чтобы начать новую жизнь.
Я пришла за вещами в субботу утром. Максима не было дома – он работал по выходным. Мама открыла дверь, всплеснула руками при виде меня:
— Ирочка! Я так рада… проходи, проходи. Я пирог испекла.
В ее голосе звучала неуверенная надежда. Я вошла, огляделась. Ничего не изменилось с того дня, когда я ушла отсюда с одной сумкой вещей. Те же обои, тот же запах, те же фотографии на стенах – мои школьные снимки, Максим с медалью за соревнования, мама молодая, счастливая…
— Я ненадолго, — сказала я, снимая пальто. — Только забрать вещи.
— Может, чаю? — она суетилась, не находя себе места. — Поговорим, всё равно у тебя много вещей, сразу не унесешь…
Я покачала головой:
— Не нужно, мама. Я вызвала машину. Грузчики помогут.
— Вот как, — она опустила руки. — Значит, решила окончательно…
— Да, — я прошла в свою бывшую комнату. — Я продаю свою долю. Не волнуйся, Максим сможет остаться. Мы уже договорились о выкупе.
Она стояла в дверях, глядя, как я складываю вещи в чемодан. Книги, одежда, памятные мелочи… удивительно, как мало вещей у меня оказалось. Словно я всю жизнь готовилась к переезду.
— Это всё из-за денег? — тихо спросила она. — Тебе так нужны были деньги, Ира?
Я выпрямилась, посмотрела ей в глаза:
— Нет, мама, дело не в деньгах. Дело в доверии, в предательстве, в том, что вы с Максимом решили, что я – пустое место, которое можно выставить за дверь без объяснений. Дело в том, что ты выбрала его, а не меня. Как всегда.
Она сжала руки:
— Ты не понимаешь… Максим – мужчина, ему нужна опора в жизни. Ты сильная, всегда была сильной. А он…
— Он избалованный, эгоистичный человек, которого ты вырастила таким, — жестко сказала я. — И теперь пожинаешь плоды. Как думаешь, он оставит тебе комнату, когда женится на своей Вике? Или и тебя выставит за дверь, как меня?
Она побледнела. Видимо, такая мысль никогда не приходила ей в голову.
— Максим не такой, — неуверенно сказала она. — Он любит меня.
— Дай Бог, мама, — я закрыла чемодан. — Искренне на это надеюсь.
В дверь позвонили – приехала машина с грузчиками. Следующий час прошел в погрузке вещей. Мама сидела на кухне, глядя в окно. Я зашла попрощаться, когда все было готово.
— Я уезжаю, — сказала я. — Буду жить в другом городе. У меня там есть предложение о работе.
Она подняла на меня покрасневшие от слез глаза:
— Далеко?
— В трех часах езды. Не так уж далеко.
— Будешь приезжать?
Я помолчала, не зная, что ответить. Часть меня хотела сказать «да», заверить ее, что все будет как прежде. Но я понимала, что это неправда. Ничто уже не будет, как прежде.
— Не знаю, мама. Сейчас мне нужно время. Чтобы понять, чтобы простить… если смогу.
Она встала, шагнула ко мне:
— Ты ведь не уйдешь навсегда? Не оставишь меня?
Я посмотрела на нее – постаревшую, растерянную женщину, которая всю жизнь делала выбор в пользу сына, а не дочери. Которая предала меня в тот момент, когда я нуждалась в ней больше всего.
— Мама, я уже ушла. Еще тогда, когда вы решили, что я — никто.
Я повернулась и вышла из квартиры. В этот раз – навсегда.
Рязань встретила меня дождем и прохладой. Маленький городок на берегу Оки, тихий и спокойный, должен был стать моим новым домом. Я сняла квартиру на окраине – небольшую двушку с видом на парк, и устроилась работать библиотекарем в местный культурный центр.
Первые недели были тяжелыми. Я просыпалась по ночам, не понимая, где нахожусь, тянулась к телефону, чтобы позвонить маме, и только потом вспоминала – все изменилось. Между нами теперь не просто километры, а стена непонимания и боли.
Но постепенно жизнь наладилась. Работа в библиотеке оказалась интересной – я вела литературный кружок для пожилых людей, организовывала тематические выставки. Понемногу заводила знакомства, хотя близких друзей пока не появилось.
Однажды, разбирая книги на полке детской литературы, я наткнулась на потрепанный томик сказок Андерсена – точно такой же был у меня в детстве. Я присела на корточки, перелистывая страницы, и наткнулась на «Гадкого утенка». Сказка о существе, которое не находило любви и понимания в собственной семье, но в конце концов обрело себя и свое место в мире.
Я улыбнулась, закрыла книгу. Может быть, в этом и есть смысл? Найти себя, свое место, свою стаю. И неважно, связана ли эта стая с тобой кровными узами или нет.
В тот же вечер на доске объявлений в библиотеке я увидела листок: «Приглашаем на литературный вечер. Тема: ‘Семейные саги в современной литературе’». Что-то екнуло внутри. Совпадение? Или знак?
Вечер проходил в маленьком клубе при местном университете. Человек тридцать – в основном женщины среднего возраста, несколько студентов, пара пожилых профессоров. Обсуждали книги о семейных историях, о переплетении судеб, о том, как прошлое влияет на настоящее.
Я сидела тихо, слушала. Говорить не хотелось. Но что-то внутри меня оттаивало с каждым словом выступающих. Каждый из них нес свою историю, свою боль, свое понимание.
После окончания дискуссии ко мне подошла женщина – высокая, статная, с короткими седыми волосами:
— Вы новенькая? Первый раз вас вижу. Меня зовут Нина Сергеевна, я веду эти встречи.
— Ирина, — я пожала протянутую руку. — Я недавно переехала. Работаю в библиотеке.
— О, коллега! — она просияла. — Я преподаю литературу в университете. И веду эти вечера как волонтер. Вам понравилось?
— Очень, — искренне ответила я. — Было… созвучно моим мыслям.
Она внимательно посмотрела на меня:
— У вас тоже непростая семейная история?
Я невесело усмехнулась:
— Как вы догадались?
— По глазам, — просто ответила она. — Идемте, выпьем чаю. Если хотите, расскажете. Иногда легче поделиться с незнакомым человеком.
И я рассказала. Впервые – без горечи, без надрыва, просто как историю, которая произошла и сделала меня той, кто я есть сейчас.
Нина Сергеевна слушала, не перебивая, только иногда кивала. Когда я закончила, она некоторое время молчала, помешивая ложечкой чай.
— Знаете, Ирина, — наконец сказала она, — я вела эти встречи почти десять лет. И часто слышала истории о предательстве близких, о разрывах, о потерях. И знаете, что я поняла? Те, кто находит в себе силы начать новую жизнь, обычно выигрывают. Не сразу, не легко, но выигрывают.
Она улыбнулась и протянула мне визитку:
— Мы собираемся каждую субботу. Буду рада видеть вас снова. А еще у нас есть книжный клуб по вторникам. И доклады по истории литературы по четвергам. Приходите, когда захотите. Здесь вас ждут.
Я взяла карточку, чувствуя странную теплоту внутри. Словно кто-то открыл дверь в комнату, о существовании которой я не подозревала.
— Спасибо, — сказала я. — Я обязательно приду.
Той ночью я впервые за долгое время спала спокойно, без кошмаров и тревожных пробуждений.
Шли месяцы. Я погрузилась в работу, обрастала знакомствами, посещала литературные вечера. Боль не ушла, но стала глуше, словно шрам, который ноет к перемене погоды.
О маме и Максиме я старалась не думать. Каждый месяц на мой счет приходила оговоренная сумма – Максим исправно выплачивал деньги за мою долю квартиры. Это были все наши «отношения».
Маме я не звонила. Иногда порывалась, особенно по праздникам, но каждый раз что-то останавливало – не обида, нет, а понимание, что нам больше нечего сказать друг другу.
В один из осенних дней, почти год спустя после переезда, я возвращалась с работы под мелким дождем. Было холодно и промозгло, зонт не спасал. Добравшись до подъезда, я с трудом вытащила из кармана ключи – пальцы закоченели. И тут телефон в сумке звякнул сообщением.
Незнакомый номер. СМС: «Привет, это Максим. Мама спрашивает о тебе».
Я замерла, с ключом в руке, не донеся его до замка. Сердце странно сжалось. Мама спрашивает обо мне. Сейчас, спустя почти год молчания.
Поднявшись в квартиру, я долго сидела в темноте, глядя на экран телефона с этим коротким сообщением. Что ответить? Стоит ли отвечать вообще?
Почему именно сейчас? Почему Максим, а не она сама? Что это – попытка примирения или просто дежурный жест?
Я набрала: «Привет. Как ее здоровье?»
Ответ пришел почти сразу: «Неважно. Сердце барахлит. Врачи говорят, нужна операция».
Внутри всё сжалось от тревоги. Мама серьезно больна, а я за сотни километров, злюсь, обижаюсь, веду свою праведную войну…
«Она в больнице?» — спросила я.
«Нет, дома. Операцию назначили через месяц. Я за ней присматриваю».
Странно было вести этот разговор с Максимом – спокойно, по-деловому, будто не было всего того, что произошло между нами. Будто он не выгнал меня из дома, не обвинял в алчности, не лгал в суде.
«Передай, что я скоро приеду», — напечатала я и тут же стерла. Нет, это ложь. Я не собиралась ехать. Не была готова.
Вместо этого я написала: «Передай, что у меня всё хорошо. Желаю ей выздоровления».
Потом добавила: «Спасибо, что сообщил».
Я отправила сообщение и положила телефон на стол. За окном шумел дождь, стучал по карнизу, словно отсчитывая секунды уходящего времени.
Что я чувствовала? Тревогу за маму, конечно. Легкое удивление от того, что Максим снизошел до сообщения. И еще что-то – странное, беспокоящее чувство, что что-то осталось незавершенным, недоговоренным.
Телефон снова пискнул.
«Она будет рада, если ты позвонишь».
Я смотрела на эту фразу, и внутри поднималась волна противоречивых эмоций. Звонить? Сейчас, когда я только-только начала выстраивать свою жизнь без них? Когда рана начала затягиваться?
Или это шанс на примирение? На то, чтобы наконец выговориться, объясниться, может быть, начать все заново?
Я представила мамино лицо – осунувшееся, с потухшими глазами. Представила, как она ждет моего звонка, надеется…
И поняла – нет. Не сейчас. Я еще не готова.
«Передай, что я обязательно позвоню. Но чуть позже. Сейчас не лучшее время», — ответила я.
«ОК», — коротко отозвался Максим.
Я положила телефон в карман и подошла к окну. Дождь усилился, превратившись в настоящий ливень. Капли бились в стекло, размывая очертания домов, деревьев, фонарей.
Когда-нибудь я позвоню. Возможно, даже приеду. Но не потому, что мама больна и ей нужна моя помощь. Не из чувства вины или жалости. А потому, что я сама этого захочу. Когда буду готова простить – не для них, для себя.
А сейчас… сейчас нужно жить дальше. Строить свою жизнь, день за днем. Находить в ней радость, смысл, новые связи.
Я достала из сумки приглашение на литературный вечер, которое мне вручила сегодня Нина Сергеевна. «Тема: Прощение и возрождение в мировой литературе», — гласила надпись.
Символично, подумала я. Прощение и возрождение. Может быть, когда-нибудь…
Я кладу телефон в карман и решительно надеваю плащ. Дождь уже не кажется таким сильным. Я спускаюсь по лестнице, выхожу из дома и иду вперед – к новым знакомствам, новым впечатлениям, новой жизни.
Без оглядки.
Прошло три года. Моя жизнь наладилась – я работаю заведующей библиотекой, веду литературный кружок, у меня появились друзья, любимые места в городе, привычки и радости.
С мамой мы созваниваемся раз в месяц – коротко, формально, но без прежней горечи. Ее здоровье улучшилось после операции. Максим женился на Вике, у них родился сын. Меня не приглашали ни на свадьбу, ни на крестины – и это к лучшему.
Иногда я думаю о том, что произошло, и понимаю – случившееся изменило меня. Сделало сильнее, научило ценить себя, свою независимость, свои решения.
Я больше не жертва обстоятельств, не безропотная дочь, готовая сносить любые обиды. Я – женщина, которая сумела начать с нуля и построить новую жизнь. Который осмелилась перечеркнуть прошлое и двигаться вперед.
И в этом, наверное, и есть настоящая победа. Не в выигранном суде, не в полученных деньгах, а в обретении себя.
Жизнь продолжается. И, кажется, лучшая ее часть только начинается.
