Спина затекла от долгой дороги. Машина подпрыгивала на ухабах, и с каждым толчком где-то в груди отдавалось глухое, ноющее беспокойство.
— Почти приехали, мам, — бодро сказал Олег, не отрывая взгляда от разбитой грунтовки.
Я смотрела на его руки, уверенно сжимавшие руль. Мой мальчик. Совсем взрослый. Не заметила, как пролетело время.
Мы остановились у покосившегося забора нашей старой дачи. Олег выскочил из машины, открыл багажник и с деловитым видом начал выгружать мешки.
— Вот, тут крупы, макароны. На первое время хватит.
Он говорил быстро, будто боялся, что я его перебью, задам неудобный вопрос. А я и не собиралась.
Я просто смотрела на его суетливые движения, и тревога внутри нарастала, превращаясь в холодный ком.
— Зачем столько, Олежек? Мы же на выходные.
Он замер с очередным мешком в руках и наконец посмотрел на меня. Взгляд у него был странный. Усталый и какой-то пустой.
— Мы с Леной решили, что ты поживешь на даче зимой, — произнес он ровным голосом, словно сообщал о прогнозе погоды. — Вот тебе крупа и дрова.
Он кивнул в сторону небольшого, аккуратно сложенного поленника у стены дома. Дров было мало. На неделю, может, на две, если экономить.
Я молчала. Слова застряли в горле. Я смотрела то на него, то на эти мешки у моих ног, то на темные окна дачного домика, и смысл происходящего никак не укладывался в голове.
— Как… пожить? — выдавила я из себя.
— Ну так, поживешь. Воздухом подышишь, от города отдохнешь. Тебе полезно.
Он уже не смотрел на меня. Быстро выгрузив остатки, он захлопнул багажник. Звук показался оглушительным.
— А квартира? — мой голос дрогнул. — Наша квартира…
— Наша квартира теперь наша, мама, — поправил он. — Ты же сама все подписала. Помнишь? Мы там ремонт затеяли. Глобальный. Тебе в этой пыли и грязи делать нечего.
Он подошел к электрическому щитку на столбе у ворот и что-то там щелкнул. Внутри дома что-то гулко умолкло — старый холодильник.
— Электричество я отключу, чтобы счетчик не мотал. Печка же есть, протопишь.
Сын обнял меня — быстро, неловко, будто дотронулся до чего-то неприятного.
— Ну, ты тут обустраивайся. Я поеду, дел много.
Он сел в машину, завел мотор и, не оглядываясь, поехал обратно по дороге, поднимая клубы пыли.
Я осталась стоять одна посреди двора, заваленного пожелтевшими листьями. Рядом со мной лежали три мешка с крупой и одинокий пакет с макаронами.
В воздухе пахло сыростью и приближающейся зимой.
Я не знаю, сколько я так простояла. Солнце начало садиться, и холод пробрался под пальто, заставив очнуться. Нужно было занести мешки в дом.
Дверь поддалась со скрипом. Внутри пахло мышами и забвением. Я щелкнула выключателем по привычке — ничего. Темнота в углах сгустилась.
Пришлось таскать мешки по одному. Спина, и без того уставшая, запротестовала. Последний мешок я просто втащила за порог и села на него, тяжело дыша. Сил не было. Ни физических, ни душевных.
Первая ночь была самой страшной. Я не стала разжигать печь — не умела, боялась угореть.
Просто нашла в шкафу все старые одеяла, какие были, и закуталась в них на диване. Каждый шорох заставлял вздрагивать.
Это был не дом, а холодная, мертвая коробка.
Утром я проснулась от того, что замерзли ноги. Первые лучи солнца едва пробивались сквозь пыльные стекла.
Я заставила себя встать. Нужно было жить. Или хотя бы попытаться.
Растопить печь оказалось целой наукой. Дым валил в комнату, глаза слезились.
Только на второй день у меня получилось добиться ровного огня. Маленькая победа, которая не принесла радости.
Тепла хватало лишь на то, чтобы согреть руки.
Дни слились в один. Утром — растопка печи. Днем — варка безвкусной каши на воде. Вечером — попытки согреться под горой тряпья.
Я почти не думала. Мысли были вязкими, тяжелыми.
Иногда я подходила к окну и смотрела на дорогу, но она всегда была пуста. Он не вернется.
Эта мысль больше не вызывала боли, только тупую, свинцовую тяжесть.
Дрова таяли на глазах. Я начала экономить. Топила только раз в день, чтобы сварить еду. Дом промерз насквозь. Иней покрыл стены изнутри.
Однажды утром я увидела, что поленница пуста. Осталось всего несколько поленьев на растопку.
И в этот момент что-то изменилось. Страх, до этого дремавший где-то глубоко, поднялся и схватил за горло. Я умру здесь. От холода и голода.
Я вышла на крыльцо. Первый снег тонким саваном укрыл землю. И вдруг, далеко, за деревьями, я увидела дым.
Тонкая, серая струйка поднималась к белому небу. Там кто-то был. Кто-то живой.
Я стояла и смотрела на этот дым, как на чудо. Надежда, крошечная и слабая, шевельнулась во мне. Но что я им скажу?
«Здравствуйте, меня сын выгнал, пустите погреться»? Гордость, последнее, что у меня осталось, восстала против этой мысли.
Но холод был сильнее гордости. Я надела старую куртку, обмотала голову платком и пошла.
Снег хрустел под ногами. Идти было тяжело, я постоянно проваливалась в сугробы.
Но дым становился все ближе, превращаясь в большой, основательный дом за высоким забором.
Я дошла до ворот и остановилась. Сил не было даже постучать. Я просто прислонилась к холодному металлу, закрыв глаза. И тут калитка со скрипом открылась.
— Вам помочь? — раздался женский голос.
Я открыла глаза. Передо мной стояла женщина примерно моих лет, в теплой дутой жилетке поверх свитера. Ее лицо выражало искреннее беспокойство.
— Я… я соседка, — прохрипела я, и голос меня не слушался. — Из старого дома. У меня дрова кончились.
Женщина, ее звали Анна, тут же подхватила меня под руку.
— Боже мой, да вы ледяная! Пойдемте скорее в дом. Муж как раз бульон сварил.
Ее прикосновение было таким теплым и уверенным, что я едва не расплакалась.
Меня ввели в дом, где пахло деревом и чем-то печеным. Из кухни вышел крупный мужчина с добрыми глазами.
— Витя, это соседка наша. Нина… Простите, не знаю вашего отчества.
— Петровна, — прошептала я.
Меня усадили за большой стол, укутали пледом. Виктор налил в пиалу горячего, ароматного бульона.
Я держала ее окоченевшими пальцами и не могла сделать ни глотка. Все тело дрожало.
— Вы ешьте, ешьте, — ласково говорила Анна, садясь напротив. — Мы тут круглый год живем. Видели, что у вас машина приезжала, думали, на зиму готовитесь. А потом — ни света, ни дыма…
Я подняла на нее глаза, и плотина, которую я так долго строила внутри, рухнула. Я рассказала им все.
Про квартиру, переписанную на сына. Про его внезапный приезд. Про мешки с крупой и отключенное электричество. Я говорила сбивчиво, захлебываясь словами и слезами, а они слушали. Не перебивали, не осуждали.
Когда я закончила, Виктор с силой стукнул кулаком по столу.
— Вот же… — он не договорил, но я все поняла. — Нина Петровна, никуда вы не пойдете. Останетесь у нас. Места хватит.
— Но это неудобно… я вас стесню…
— Не говорите глупостей, — мягко, но твердо сказала Анна. — Какой человек в здравом уме оставит другого замерзать? Мы не такие. Будете жить с нами, пока все не уладится.
Мне выделили небольшую, но уютную комнату на втором этаже. Из окна был виден мой темный, занесенный снегом домик. Он больше не казался страшным.
Он был просто пустым. А моя жизнь, вопреки всему, снова наполнялась. Теплом, запахом еды и человеческим участием.
Вечером Виктор принес из сарая охапку дров и растопил печь в моей старой даче.
— Чтобы дом не отсырел совсем, — пояснил он. — Весной разберемся, что с ним делать. И с вашим сыном тоже.
Я смотрела на огонь в маленькой печурке, на этих совершенно чужих людей, которые стали мне ближе родного сына, и впервые за много недель почувствовала, как уходит ледяной ужас.
Я выжила. И я была не одна.
Прошел почти год.
Теплая земля пахла дождем и новой жизнью. Я опустила в лунку маленький, упругий корень георгина и аккуратно присыпала его землей.
Рядом, кряхтя, трудилась Анна. Ее лицо, обветренное и загорелое, светилось спокойной радостью.
— Вот увидишь, Нина, — говорила она, не разгибаясь, — к августу тут такой ковер будет, все соседи обзавидуются.
Я улыбнулась. Слово «соседи» больше не звучало для меня угрожающе. За зиму я познакомилась со всеми, кто жил здесь постоянно. Простые, работящие люди.
Они не расспрашивали, не лезли в душу, но в их взглядах я видела молчаливое сочувствие и уважение. Все знали мою историю.
Виктор, как оказалось, обладал не только добрым сердцем, но и громким голосом, особенно когда речь заходила о несправедливости.
Мой старый дачный домик так и стоял, заколоченный. Мы иногда ходили туда с Виктором — протопить, проверить, чтобы не отсырел.
Каждый раз, переступая его порог, я чувствовала, как внутри все сжимается.
Но это был уже не страх. Это была память. Память о том, как низко может пасть человек, и о том, как неожиданно может прийти спасение.
Вопрос с квартирой решался долго и муторно. Виктор нашел в городе толкового юриста, который сразу сказал, что дело верное.
— Договор дарения можно оспорить, — объяснял он нам с Виктором, перекладывая бумаги. — Есть такое понятие в законе — «грубая неблагодарность одаряемого».
А оставление в опасности, по сути, на верную смерть — это не просто грубая неблагодарность. Это покушение на жизнь.
Олег на суд не пришел. Прислал своего представителя — юркую девушку с бегающими глазками, которая что-то лепетала про временные трудности и затянувшийся ремонт. Лена, его жена, тоже не показалась.
Я была даже рада. Я не хотела их видеть.
Суд мы выиграли. Договор дарения признали недействительным. Квартира снова стала моей. Когда юрист позвонил и сообщил об этом, я не почувствовала ликования.
Только огромную, всепоглощающую усталость. Будто я тащила на себе тяжелый мешок, и вот наконец смогла его сбросить.
Олег появился через неделю после решения суда. Он приехал на той же машине.
Я увидела ее из окна своей комнаты в доме Анны и Виктора и замерла. Сердце сделало кульбит и забилось часто-часто.
Он не пошел к старой даче. Он подошел к воротам этого, нового для меня, дома. И долго стоял, не решаясь войти.
Я спустилась вниз. Анна и Виктор были в гостиной. Увидев мое лицо, Виктор поднялся.
— Я с тобой, — сказал он коротко.
— Нет, — покачала я головой. — Я сама. Это мой разговор.
Я вышла на крыльцо. Олег стоял, опустив голову. Он похудел, осунулся. Дорогой костюм висел на нем мешком.
— Мама… — начал он.
— Зачем ты приехал, Олег? — спросила я. Голос мой не дрогнул. За эту зиму я научилась не только топить печь, но и владеть собой.
— Я… я хотел поговорить. Насчет квартиры. Мам, ну ты же не можешь так со мной. Куда мы теперь? Лена беременна.
Он поднял на меня глаза. В них не было раскаяния. Только злость и отчаяние.
— А куда должна была пойти я, Олег? — спросила я так же ровно. — В тот день, когда ты привез меня умирать. Ты подумал об этом?
— Да не умирать я тебя привез! — почти крикнул он. — Просто… так получилось. Долги, бизнес… Лена настаивала… Я думал, ты как-нибудь перезимуешь!
— «Как-нибудь», — повторила я. — Понятно.
Я смотрела на него, на этого чужого, озлобленного мужчину, и не могла поверить, что когда-то любила его больше жизни.
Любовь выгорела дотла в том холодном, промерзшем доме. Остался только пепел.
— Квартиру я продаю, — сказала я твердо. — Мне она больше не нужна. Мой дом теперь здесь.
Он вскинулся, хотел что-то возразить, но я его опередила.
— Часть денег я отдам тебе. Небольшую часть. Чтобы вы с Леной могли снять себе жилье на первое время.
Считай это моим последним подарком. Не тебе, а твоему будущему ребенку. Он не виноват, что у него такие родители.
Он смотрел на меня с ненавистью.
— Ты не можешь! Я твой сын!
— Сына у меня больше нет, — сказала я и почувствовала, как последние нити, связывавшие нас, рвутся. — У меня есть Аня и Витя. Люди, которые спасли мне жизнь. А ты — просто ошибка. Моя самая большая ошибка.
Я развернулась и пошла в дом, не оглядываясь. Я слышала, как он что-то кричал мне в спину, как завелся мотор его машины. Но это уже не имело значения.
В гостиной меня ждали Анна и Виктор. Анна обняла меня, и я прижалась к ней, как к родной.
— Все правильно сделала, — сказал Виктор, глядя в окно. — Все правильно.
Вечером мы сидели на веранде, пили чай с мятой и смотрели, как солнце садится за лесом.
Я думала о том, что иногда, чтобы обрести настоящую семью, нужно потерять ту, что дана тебе по крови.
И что жизнь, даже на самом краю, может подарить тебе второй шанс. Главное — дойти до калитки, за которой горит свет.
