— Ты так и будешь стоять в коридоре и вздыхать, или всё-таки войдёшь?
Голос Карины был ровным, лишённым всякой эмоции. Она не отрывалась от своего занятия — на кухонном острове, под ярким светом спотов, она нарезала авокадо для омлета. Ритмичное постукивание ножа о деревянную доску было единственным звуком в квартире, и Дмитрий своим появлением нарушил этот упорядоченный покой. Он вошёл, но не разулся, не снял лёгкую куртку, словно был незваным гостем, который заскочил на минуту.
— Карин, я… я не знаю, с чего начать, — он провёл рукой по волосам, которые и без того были в беспорядке. Его лицо, обычно загорелое и самодовольное, имело нездоровый, сероватый оттенок.
Она прекратила резать. Положила нож рядом с доской и, оперевшись бёдрами об стол, скрестила руки на груди. Её взгляд был прямым и внимательным, как у следователя. Она не торопила, давая ему возможность самому запутаться в своей лжи ещё до того, как он её произнесёт. Он прошёлся по кухне, заглянул в окно, словно пейзаж ночного города мог подсказать ему правильные слова.
— Мне нужна помощь. Серьёзная, — наконец выдавил он, остановившись в паре метров от неё.
— Что случилось? Машина? Родители? — она перебирала вслух варианты, которые имели право на существование в их общей реальности. Всё, что выходило за рамки этого списка, автоматически вызывало подозрение.
— Деньги. Мне срочно нужны деньги. Крупная сумма.
Она молчала, ожидая продолжения. Его пауза была слишком театральной, слишком выверенной, чтобы быть искренней. — У дяди в Воронеже проблемы. С бизнесом. Понимаешь, он в меня верил, помогал когда-то… Теперь моя очередь. Надо закрыть один долг, иначе всё рухнет, он всё потеряет.
Карина чуть склонила голову, рассматривая его. Ложь была грубой, неумелой, сшитой на живую нитку. Она почти физически ощущала, как трещат швы этой нелепой истории.
— Какой дядя? Тот, которого ты видел последний раз лет десять назад на свадьбе троюродной сестры? Владимир Степанович? И почему он, владелец сети шиномонтажек, вдруг обратился к тебе, менеджеру по продажам, а не к своему сыну, который у него же и работает?
Дмитрий дёрнулся, словно его ударили. Он не ожидал такой детализированной памяти и такого холодного анализа.
— Какая разница? Семья — это семья! Ты что, не понимаешь? Человеку нужна помощь!
— Я понимаю, что ты мне врёшь, — её голос стал жёстче. — Дима, прекрати этот спектакль. Я вижу, что ты врёшь. Твоё лицо, твои руки, то, как ты не можешь смотреть на меня. Выкладывай правду. Прямо сейчас. Или можешь разворачиваться и идти решать проблемы своего «воронежского дяди» самостоятельно.
Он сдулся. Вся его напускная трагедия схлопнулась, оставив после себя лишь жалкого, загнанного в угол мужчину. Он опустился на стул, уронив голову на руки.
— Это кредит. У меня просрочка пошла, уже из банка звонят, коллекторами угрожают.
Карина не смягчилась. Она ожидала чего-то подобного.
— Кредит? На что? Мы же не делали никаких крупных покупок в последнее время. Ты мне ничего не говорил.
Он поднял на неё глаза, и в них была смесь страха и отчаянной надежды на сочувствие. Он произнёс это тихо, почти шёпотом, словно надеялся, что слова растворятся в воздухе, не долетев до неё.
— Я его взял… год назад. До тебя ещё. Для Оксаны. На шубу.
Карина замерла. Нож лежал на доске рядом с идеально нарезанными кубиками авокадо. В её голове не было ни гнева, ни обиды. Только оглушительное, всепоглощающее недоумение. Она смотрела на него, на этого мужчину, с которым делила постель и планы на выходные, и пыталась уместить в сознании одну простую, чудовищную в своей абсурдности мысль: шуба. Для другой женщины. А платить за неё, видимо, должна была она.
Тишина, нарушаемая лишь гудением холодильника, сгустилась до плотности ртути. Карина не двинулась с места, не изменилась в лице. Она просто смотрела на него, и этот пустой, изучающий взгляд был страшнее любой пощёчины. Её мозг работал с холодной, почти компьютерной точностью, обрабатывая поступившую информацию. Шуба. Для Оксаны. Год назад. Кредит. Просрочка. Просьба. Все эти слова выстроились в одну уродливую, но предельно ясную конструкцию.
— Какая шуба? — её голос был тихим и лишённым интонаций, словно она уточняла техническую деталь в рабочем проекте.
Дмитрий вскинул на неё глаза, в которых мелькнула надежда. Он принял её спокойствие за готовность к диалогу, за знак того, что катастрофы можно избежать.
— Норковая. Белая, в пол. Она всегда о такой мечтала. Я хотел сделать ей сюрприз… Показать, как много она для меня значит.
— Понятно, — кивнула Карина, будто он сообщил ей прогноз погоды. Она медленно обошла кухонный остров и остановилась напротив него, прислонившись к столешнице. — И как много она для тебя значила в денежном эквиваленте? Сколько? Назови сумму.
Он замялся. Переводить великий романтический жест в пошлые цифры было унизительно. Но её взгляд не оставлял ему выбора.
— Четыреста пятьдесят тысяч.
— Четыреста пятьдесят тысяч, — повторила она, пробуя цифру на вкус. — Плюс проценты банка. На какой срок?
— На три года. Я почти год платил исправно! А потом… ну, ты знаешь, на работе были сокращения, премию урезали… Я думал, прорвусь, но сейчас просто завал. Карин, это временно! Мне нужно только закрыть просрочку и войти в график. Один-два платежа.
Он попытался взять её за руку, но она отдёрнула её так резко, словно он был раскалённым. Его прикосновение показалось ей липким, грязным.
— То есть ты, встречаясь со мной полгода, зная, что я откладываю деньги на первый взнос по ипотеке, ни разу не счёл нужным упомянуть, что на тебе висит долг за норковую шубу для другой женщины?
Теперь его очередь была молчать. Аргументов не было. Он перешёл в наступление, решив, что лучшая защита — это атака на её чувства.
— Карин, ну мы же вместе! Мы почти семья. В семье принято помогать друг другу, поддерживать в трудную минуту. Я бы для тебя сделал всё, не задумываясь! Это же просто деньги, бумажки! А наши отношения — это главное. Это проверка для нас, понимаешь? Если мы не можем пройти через такое, то о каком будущем вообще может идти речь?
Он говорил с жаром, с убеждённостью, вкладывая в каждое слово весь свой скудный актёрский талант. Он пытался превратить свой позор в их общую проблему, свой долг — в их общее испытание. Карина слушала его, и уголок её рта медленно пополз вверх в презрительной усмешке. Она смотрела на него, как на неразумное дитя, которое пытается обменять фантики на настоящие деньги.
— Не моя проблема, что тебе нечем платить за кредит! Я тебе не жена, чтобы у нас были общие деньги, которые ты мог бы тратить на своё усмотрение!
Каждое слово она чеканила, как монету. Это была та самая фраза, которую он так боялся услышать. Та фраза, которая разрушала всю его хрупкую конструкцию.
— Да как ты можешь так говорить? — в его голосе зазвенели обиженные нотки. — Я перед тобой душу выворачиваю, а ты о каких-то деньгах! Я думал, ты другая! Думал, ты меня любишь!
— Любовь не имеет ничего общего с оплатой счетов за твоих бывших, — отрезала она. — Это называется не любовью, а глупостью. И я, к счастью, этим не страдаю.
Дмитрий вскочил. Его лицо побагровело от ярости и унижения. Его план провалился. Его не пожалели, в его игру играть отказались.
— Ты просто жадная эгоистка! Думаешь только о себе и своей ипотеке! Любая нормальная женщина вошла бы в положение, помогла бы молча! Потому что для неё мужчина и его спокойствие важнее каких-то там денег! А ты… ты просто бухгалтер, а не женщина!
— Бухгалтер? — Карина медленно, с расстановкой, повторила это слово. Оно не задело её. Наоборот, оно будто бы принесло в ситуацию долгожданную ясность. Она взяла со стола нож, которым резала авокадо, и демонстративно, не спеша, протёрла его до блеска бумажным полотенцем. — Возможно, ты прав. Хороший бухгалтер — это тот, кто умеет считать. И деньги, и риски. Так что давай посчитаем.
Дмитрий не ожидал такого поворота. Он рассчитывал на слёзы, на крики, на женскую истерику, на которую у него был заготовлен стандартный ответ про «успокойся, ты всё не так поняла». Но он столкнулся с ледяной стеной логики, и это выбивало у него почву из-под ног. Он решил, что единственный способ пробить эту стену — надавить на чувство вины.
— Считать? Ты хочешь всё посчитать? — он горько рассмеялся, начав ходить по кухне взад-вперёд, как зверь в клетке. — Хорошо, давай! Считай тот ужин в «Сицилии» на прошлой неделе! Шесть тысяч, между прочим! Считай букет пионов, который я тебе принёс просто так, без повода! Ещё три! Считай, как я потратил целый выходной, чтобы собрать тебе этот чёртов стеллаж для твоих проклятых книжек, хотя мог бы поехать с парнями на рыбалку! Я вкладываюсь в эти отношения, Карина! Я трачу на тебя время, эмоции, деньги! А когда мне один-единственный раз нужна помощь, ты включаешь своего внутреннего бухгалтера!
Он остановился, тяжело дыша, и с вызовом посмотрел на неё. Этот жалкий список «жертв» был его главным козырем. Он выложил его на стол, уверенный, что теперь-то она поймёт, насколько была несправедлива.
Карина выслушала его тираду с непроницаемым лицом. Она дождалась, пока он закончит, дала повиснуть в воздухе его последним словам, а потом с лёгкой, почти незаметной усмешкой кивнула.
— Хорошо. Ты хочешь поговорить об инвестициях. Давай поговорим. Садись.
Она указала подбородком на стул, на котором он сидел мгновение назад. Её тон не предполагал возражений. Дмитрий, сбитый с толку, подчинился.
— Итак, — Карина оперлась о столешницу, её поза была расслабленной, но в глазах горел холодный огонь. — Напомни мне, что у тебя случилось с работой в феврале? Как ты это назвал? «Временная заморозка проекта»?
Он напрягся. Эта тема была для него неприятной.
— Ну да, было дело. Пару недель. Но это тут при чём?
— При том, что эти «пару недель» ты жил здесь. В моей квартире. За которую я плачу аренду. Помнишь? — она говорила ровным, методичным голосом, будто зачитывала отчёт. — Давай считать вместе, раз уж ты так настаиваешь. Аренда этой квартиры — восемьдесят тысяч в месяц. Половина, которую ты должен был бы вносить, будь мы женаты, как ты любишь говорить, — сорок. За те две недели набежало… ну, округлим, двадцать тысяч. Идём дальше. Еда. Ты ведь не голодал, верно? Ел мои завтраки, обеды и ужины. А аппетит у тебя хороший. По самым скромным подсчётам, это ещё тысяч десять. Коммунальные услуги, интернет, которым ты пользовался круглосуточно, ища новую «работу» — ещё пара тысяч. Итого, мы уже имеем тридцать две тысячи твоего прямого долга только за февраль.
Она сделала паузу, давая цифрам осесть в его сознании. Цвет медленно уходил с его лица, оставляя после себя бледную, неприятную маску.
— Я не прошу считать билеты в кино, за которые я платила, чтобы тебя хоть как-то развлечь. Не говорю ничего о футкортах на которые мы ходили через вечер, потому что ты хотел «чего-нибудь вредненького» и за всё это платила я. Мы говорим только о базовых потребностях. О твоём содержании. Так вот, Дима. Твой месячный платёж по кредиту за шубу для Оксаны — сколько? Двадцать пять? Тридцать? Забавная арифметика получается. Ты пришёл ко мне просить денег, чтобы оплатить подарок для бывшей, в то время как сам уже должен мне сумму, превышающую этот платёж. Так кто в кого вкладывается, Дима? Расскажи мне. Мне, как бухгалтеру, очень интересно.
Цифры, произнесённые её ровным, бездушным голосом, повисли в воздухе кухни, как приговор. Они были точными, неопровержимыми и унизительными. Дмитрий смотрел на неё, и в его глазах больше не было ни мольбы, ни обиды. Там плескалась чистая, концентрированная ненависть. Вся его тщательно выстроенная роль трагического героя, жертвы обстоятельств, рассыпалась в прах под её безжалостным аудитом. Она не просто отказала ему — она выставила его ничтожеством, мелким приживалой, который даже не осознавал своего положения.
Он медленно поднялся со стула. Движения его были скованными, деревянными, словно он боялся рассыпаться на части.
— Ты… — прошипел он, и в этом звуке было больше яда, чем во всех его предыдущих обвинениях. — Ты думаешь, это остроумно? Думаешь, ты меня уделала своими подсчётами?
Карина молча смотрела на него, не меняя позы. Она ждала. Она знала, что сейчас начнётся самое уродливое. Когда у человека вроде Дмитрия заканчиваются аргументы и манипуляции, в ход идёт грязь.
— Да ты просто завидуешь! — выкрикнул он, и его лицо исказилось в злобной гримасе. — Ты завидуешь Оксане! Завидуешь тому, что ради неё я был готов на всё! На любой поступок! Я влез в долги, чтобы увидеть её счастливые глаза! А что ты можешь вызвать? Желание составить смету расходов? Оксана была женщиной! Настоящей! Живой, щедрой, благодарной! Она умела принимать подарки, а не сверлить тебя взглядом, прикидывая их себестоимость! С ней я чувствовал себя мужчиной! А с тобой кто я? Дебиторская задолженность?
Он упивался собственными словами, черпая в них силы. Он пытался ранить её, попасть в самое больное — в её женскую самооценку.
— Я жалею о каждом дне, проведённом с тобой! Ты — ошибка! Пустая трата времени! Я ухожу. Сам ухожу, слышишь? Мне противно находиться в одной квартире с таким мелочным, расчётливым существом. Мне дышать рядом с тобой тошно!
Он выплеснул всё это, тяжело дыша, и замолчал, ожидая её реакции. Он ждал слёз, криков, чего угодно, что подтвердило бы его правоту и её боль. Но Карина оставалась невозмутимой. Она спокойно выслушала его до конца, словно он зачитывал ей условия скучного договора.
Когда он замолчал, она не сказала ни слова. Она молча обошла его, прошла в коридор, где на тумбочке лежала её сумка. Он напряжённо следил за ней, не понимая, что происходит. Она вернулась, держа в руке кошелёк. Открыла его, достала оттуда одну тысячную купюру подойдя к кухонному столу, положила ей ровно посередине. Не бросила, не швырнула, а именно положила. Аккуратно, будто официант, оставляющий сдачу.
— Вот, — её голос был абсолютно ровным, без малейшего намёка на эмоции. — На такси. Чтобы ты добрался до своей щедрой и благодарной Оксаны.
Дмитрий застыл, глядя на деньги. Это было хуже пощёчины. Это было публичное, показательное унижение высшей пробы.
Она сделала шаг назад, окинув его последним, холодным, оценивающим взглядом.
— Передай ей, что она теперь может забрать не только шубу, но и тебя в придачу. С процентами и долгами. Полагаю, у тебя как раз хватит денег на один платёж, если продашь телефон, который я тебе подарила на день рождения.
После этих слов она развернулась и, не оборачиваясь, медленно ушла в спальню.
Он остался один посреди кухни. В оглушительной, стерильной тишине. Деньги лежали на столе, насмехаясь над ним. Они были не помощью, а милостыней. Финальным штрихом в картине его полного разгрома. Он не был изгнан с криком. Его просто списали со счетов, как безнадёжный долг, выдав унизительное выходное пособие. Он смотрел на закрытую дверь, потом на деньги, и понимал, что его только что не просто бросили. Его аннигилировали. Холодно, расчётливо и без единой лишней эмоции…
