— …поэтому я считаю, что это единственно верный путь для нашей семьи, — Дима аккуратно положил вилку и нож на тарелку, скрестив их ровно под тем углом, которому его с детства учила мама. Он посмотрел на Леру так, будто только что изложил ей неопровержимую математическую теорему. Спокойно, немного снисходительно, с уверенностью человека, который никогда в жизни не сомневался в собственной правоте.
Лера замерла. Кусок идеально прожаренного стейка, который она собиралась отправить в рот, застыл на полпути. Она медленно, очень медленно опустила вилку на тарелку. Звук соприкосновения металла с фарфором показался ей оглушительно громким. Ужин, который она готовила почти час, подбирая специи к мясу и охлаждая вино до нужной температуры, мгновенно превратился в пепел на её языке. Она больше не чувствовала вкуса.
— Повтори, — её голос был тихим, но в нём не было ни капли просьбы. Это был приказ.
Дима слегка нахмурился, ему не понравился её тон. Но он решил проявить великодушие и снизойти до объяснения.
— Я говорю, что мама права, Лера. Твоя работа — это баловство. Все эти твои проекты, презентации… это несерьёзно. Ты тратишь лучшие годы на то, чтобы доказывать что-то чужим людям, а о главном не думаешь. Настоящая женщина должна дом содержать в порядке, создавать уют и рожать детей. Время идёт, мы не молодеем.
Он говорил это, глядя ей прямо в глаза. Не как человек, который предлагает компромисс или ищет понимания. Он говорил как лектор, зачитывающий прописные истины нерадивой студентке. И именно это его невозмутимое, железобетонное спокойствие, эта абсолютная уверенность в том, что он озвучивает единственно возможную правду, вывели Леру из себя. Не сами слова, нет. Она слышала их уже сотни раз от его матери. Но слышать их сейчас от него, здесь, за этим столом, в её собственной квартире… это было невыносимо.
Она никогда не попрекала его тем, что эта квартира — её. Купленная на деньги от тех самых «несерьёзных» проектов задолго до их знакомства. Она сознательно сделала её «их» домом, убрав из лексикона слова «моё» и «твоё». Но сейчас, глядя на его самодовольное лицо, она с обжигающей ясностью осознала, что он сидит в её кресле, ест из её тарелки и пытается установить здесь правила, написанные его матерью.
Лера откинулась на спинку стула. Она больше не смотрела на него. Её взгляд блуждал по стене, по картине, которую она сама выбрала и повесила.
— То есть, по-твоему, я должна уволиться, — начала она ровным, лишённым всяких эмоций голосом, — надеть фартук, драить полы и ждать, когда ты осчастливишь меня своим решением завести ребёнка. А ты, значит, будешь приходить с работы, садиться за чистый стол и изрекать мудрости, которые тебе утром по телефону надиктовала твоя мама. Я правильно поняла твой «единственно верный путь»?
Дима окончательно помрачнел. Он не привык, чтобы его слова разбирали на цитаты и преподносили в таком язвительном свете.
— Ты всё утрируешь. И не нужно приплетать сюда маму. Это наше общее решение.
Лера рассмеялась. Короткий, сухой смешок, в котором не было и грамма веселья. Она резко подалась вперёд, опёршись локтями о стол. Её глаза впились в его лицо, и в них больше не было ни тепла, ни любви. Только холодный, острый, как скальпель хирурга, гнев.
— Наше? Дима, ты за весь этот монолог хоть одно слово сам придумал? «Баловство», «настоящая женщина», «время идёт»… Это же её репертуар, слово в слово! Ты просто рупор. Дешёвый пластиковый рупор, в который она орёт мне в уши из другого города! Ты даже нож с вилкой складываешь так, как она тебя научила в пять лет! О каком «нашем» решении ты говоришь? Решение здесь принимаю я. И оно заключается в том, что ты сейчас закроешь свой рот и доешь свой ужин молча.
Лицо Димы окаменело. Он не ожидал такого отпора. В его мире, тщательно выстроенном мамиными установками, женщины могли обижаться, дуться, может быть, даже плакать, но они не отвечали с такой холодной, злой насмешкой. Его рука, всё ещё державшая нож, напряглась так, что побелели костяшки. Он медленно поставил прибор на стол, и этот простой жест был полон угрозы.
— Не смей так говорить о моей матери.
Эта фраза, произнесённая низким, сдавленным голосом, стала для Леры последним доказательством. В его словах не было ни грамма желания понять её, услышать её боль или хотя бы обсудить их будущее. Там была только инстинктивная, животная реакция сына, чью родительницу посмели оскорбить. Он защищал не их семью, не их отношения. Он защищал источник своих мыслей. И в эту секунду Лера поняла, что спорить с ним так же бессмысленно, как спорить с магнитофоном, в который вставили чужую кассету. Можно лишь выломать сам магнитофон.
Её внезапный смех сменился таким же внезапным, почти пугающим спокойствием. Она встала из-за стола. Её движения были неторопливыми, выверенными, словно она выполняла давно отрепетированный номер. Она не пошла к выходу, не начала собирать вещи. Она обошла стол и протянула руку к его телефону, лежавшему экраном вверх рядом с его тарелкой.
— Что ты… — начал он, инстинктивно пытаясь прикрыть телефон рукой, но было поздно.
Она уже держала чёрный прямоугольник глянцевого пластика в своей руке. Её пальцы, которые полчаса назад так умело управлялись со специями, теперь с холодной точностью провели по экрану, разблокировав его. Дима вскочил, опрокинув стул. Грохот упавшего дерева гулко отозвался в наступившем молчании, но Лера даже не вздрогнула. Она нашла список контактов. Палец завис над строчкой «Мама», выделенной в избранном сердечком.
— Отдай телефон, Лера! — он сделал шаг к ней, но остановился, когда она подняла на него глаза. Во взгляде её не было ничего, кроме презрения и льда.
Она нажала на вызов. А затем, с дьявольской усмешкой, коснулась иконки громкой связи. Пронзительные, цифровые трели вызова вспороли плотную враждебность, повисшую на кухне. Дима застыл, как изваяние. Кровь отхлынула от его лица, оставив на нём серовато-бледные пятна. Он смотрел на телефон в её руке, как кролик смотрит на удава, понимая, что сейчас произойдёт нечто непоправимое. Два гудка. Три.
— Алло, сынок? — раздался из динамика бодрый, чуть сюсюкающий голос свекрови, который Лера так ненавидела. — Ты что-то хотел? Ужин уже закончился?
Лера не ответила. Она сделала медленный шаг к Диме, который отшатнулся от неё, как от прокажённой. Она поднесла телефон прямо к его побелевшим губам, почти касаясь их.
— Давай, — прошипела она так тихо, что её слова были слышны только ему, но они были громче любого крика. — Пожалуйся маме, что плохая жена не слушается. Расскажи ей, что ты, взрослый тридцатилетний мужик, не можешь меня убедить и просишь её совета. Говори. Или я сейчас сама ей расскажу, какого маменькиного сынка она вырастила, который живёт в квартире жены и пытается установить в ней её же правила.
Дима молчал. Он просто смотрел на неё широко раскрытыми, полными ужаса глазами, не в силах вымолвить ни слова. Его гордость, его мужское достоинство, его тщательно выстроенный образ главы семьи — всё это сейчас рассыпалось в прах под безжалостным взглядом жены и обеспокоенным голосом из динамика телефона.
— Сынок, что случилось? Дима, почему ты молчишь? С тобой всё в порядке?
Лера держала телефон ещё несколько секунд после того, как обеспокоенный голос свекрови окончательно затих в динамике. Она смотрела не на мужа, а на безжизненный экран, на котором всё ещё светилась фотография улыбающейся женщины. Затем, с коротким, почти брезгливым движением, её палец нажал на красную кнопку сброса. Короткий цифровой щелчок прозвучал в мёртвой тишине кухни как выстрел. Она не стала блокировать экран. Просто положила телефон на стол перед окаменевшим Димой, будто возвращала чужую, неприятную вещь. И, не сказав больше ни слова, развернулась и ушла в спальню.
Он не пошёл за ней. Она слышала, как он ещё долго стоял на кухне, потом раздался скрежет отодвигаемого стула. Он сел. Она не знала, что он там делал — смотрел в стену, доедал остывший стейк или прокручивал в голове сцену своего унижения. Это было уже неважно. Лера не стала запираться. Она просто легла на свою половину кровати, не раздеваясь, и уставилась в потолок. Гнева больше не было. На его месте образовалась холодная, звенящая пустота, которая была гораздо страшнее любой ярости. Она приняла решение. И теперь оставалось только наблюдать, как оно будет приводиться в исполнение.
Ночью он не пришёл. Ближе к полуночи она услышала, как он тихо вошёл в спальню, взял с кресла плед и свою подушку и так же тихо вышел. Она не пошевелилась, притворяясь спящей. Он устроился на диване в гостиной. Этот жест был классическим приёмом из арсенала обиженных мужей. Он должен был означать упрёк, молчаливое наказание, приглашение к раскаянию. Но на Леру он не произвёл никакого впечатления. Она восприняла это не как семейную драму, а как первый акт враждебного разделения территории. Он сам провёл черту.
Утром холодная война началась в полную силу. Лера встала раньше, как обычно, чтобы выпить кофе перед работой. На кухне её ждала картина, достойная кисти художника-абстракциониста. На столешнице, рядом с кофемашиной, темнел липкий коричневый ободок от чашки Димы. Рядом — россыпь сахарного песка. Его тарелка после ночного или утреннего перекуса так и стояла на журнальном столике в гостиной, с засохшими крошками и грязной вилкой. Он вёл себя не как муж, с которым они поссорились, а как мстительный, пассивно-агрессивный сосед по коммуналке. Он не скандалил. Он просто начал оставлять после себя мелкие, но ощутимые следы своего презрения.
Лера молча взяла тряпку и вытерла столешницу. Вымыла его чашку. Убрала тарелку. Она не собиралась вступать в эту игру. Каждое его действие было не уколом для неё, а лишь очередным пунктом в списке доказательств её правоты. Она работала из дома, её рабочий стол с ноутбуком и документами стоял у окна в гостиной. Когда она вышла из душа, готовая приступить к делам, она обнаружила, что её место занято. Дима сидел в её кресле, поставив ноги на маленький пуф, и тупо листал ленту новостей в телефоне. Он не работал. Он просто был там. Занимал её пространство. Это была намеренная, продуманная до мелочей провокация.
— Мне нужно работать, — сказала она ровным голосом, останавливаясь за его спиной.
Он не ответил. Даже не повернул головы, словно её не существовало в комнате. Он просто сделал вид, что не услышал. Он продолжал водить пальцем по экрану, и в этой демонстративной отрешённости было больше ненависти, чем в любом крике. Лера постояла мгновение, глядя на его затылок. Она могла бы начать скандал. Могла бы вырвать у него телефон, столкнуть его с кресла. Но она лишь молча развернулась, взяла свой ноутбук и пошла на кухню. Она устроилась за обеденным столом, на жёстком стуле, и погрузилась в работу.
Весь день они существовали в параллельных вселенных, разделённых стеной ледяного молчания. Он демонстративно громко разговаривал по телефону со своими друзьями, смеялся, обсуждая какие-то пустяки, но как только она входила в комнату, его голос обрывался. Он словно вычёркивал её из своей реальности. Лера наблюдала за этим с холодным отстранением. Она видела не раненого, страдающего мужчину. Она видела слабого, инфантильного человека, который, потерпев поражение в открытом бою, перешёл к мелким партизанским диверсиям. Он не искал примирения. Он искал способ отомстить, уколоть побольнее, доказать свою значимость через унижение её. И с каждым часом этого молчаливого противостояния её решение, принятое в пылу ссоры, обрастало сталью. Она больше не собиралась жить с призраком чужих слов в собственном доме. И уж тем более — с его озлобленной тенью.
Кульминация наступила на второй день. Она пришла не с громким скандалом, а с тихим щелчком уведомления в рабочем чате. Лера сидела за кухонным столом, углубившись в сложный проект, и машинально открыла новое сообщение от коллеги. «Лера, это было лишним. Не ожидал от тебя такой оценки моей работы». Она непонимающе моргнула и пролистала переписку вверх. Там, под её именем и фотографией, красовался комментарий, оставленный полчаса назад. Грубый, язвительный, обесценивающий работу её партнёра по проекту. Комментарий, который она не писала.
Лера не вскрикнула. Она даже не вздохнула. Она просто замерла, глядя на экран ноутбука. Холод, начавшийся вчера в её груди, теперь разлился по всему телу, замораживая кровь в жилах. Она узнала этот стиль. Мелкий, подлый, бьющий исподтишка. Это был его почерк. Он не просто занял её кресло. Он залез в её жизнь, в её репутацию, в то единственное, что было для неё по-настоящему важно, и нагадил там, как мстительный школьник. Это была не пассивная агрессия. Это была диверсия.
Она медленно закрыла крышку ноутбука. Звук показался ей оглушительно громким. Она встала, не чувствуя ног, и пошла в гостиную. Дима по-прежнему лежал на диване, демонстративно уткнувшись в телефон. Он не поднял головы, когда она вошла, но она знала, что он чувствует её присутствие. Он ждал. Ждал её реакции, её злости, её боли. Он хотел насладиться своей маленькой победой.
Лера остановилась посреди комнаты.
— Это ты написал? — её голос был абсолютно ровным. Не вопросительным, а утверждающим.
Он медленно оторвал взгляд от телефона. В его глазах не было раскаяния. Только тень злорадного, обиженного торжества. Он даже не стал отпираться.
— А чего ты ожидала? — он лениво пожал плечами. — Ты вчера унизила меня перед самым дорогим мне человеком. Ты хотела, чтобы я просто проглотил это?
В этот момент Лера поняла, что перед ней не просто инфантильный мужчина. Перед ней был враг. Мелкий, злопамятный, готовый на любую подлость, чтобы залечить своё уязвлённое эго. И она больше не собиралась терпеть этого врага в своём доме. Все сомнения, вся выдержка, всё, что ещё держало её в рамках приличий, испарилось без следа.
Она не стала кричать. Она подошла к нему вплотную и посмотрела на него сверху вниз. Он лежал на её диване, в её квартире, и смотрел на неё с вызовом.
— Пошёл вон из моей квартиры! Вали к своей мамочке, чтобы она и дальше промывала тебе мозги и говорила, какая жена тебе нужна! А с меня хватит!
Он сел. На его лице проступило недоумение, сменившееся гневом.
— Ты не можешь меня выгнать! Я твой муж!
Лера рассмеялась ему в лицо. Короткий, злой смех.
— Муж? Ты не мужчина, Дима. Ты — капризный ребёнок, который сломал чужую игрушку, потому что ему не дали свою. Ты думал, я буду извиняться? Умолять тебя вернуться в нашу постель? Ты ошибся. Ты не просто перешёл черту, ты сжёг за собой все мосты и на пепелище оставил записку со своим именем. Я смотрела, как ты два дня демонстративно пачкаешь мой дом, но лезть в мою работу… Этого я тебе не прощу. Никогда. Собирай свои вещи.
Он вскочил, его лицо исказилось от ярости. Он хотел что-то сказать, возразить, но она не дала ему.
— Что ты скажешь? Что я сама виновата? Что я тебя спровоцировала? Это всё, на что ты способен. Ты ничего не можешь сам. Не можешь сам придумать мысль, не можешь сам принять решение, не можешь даже отомстить достойно, как мужчина. Только подло, как трус, прячась за моим именем. Я не хочу тебя больше видеть. У тебя есть час, чтобы собрать свои вещи и исчезнуть из моей жизни. Иначе я просто выставлю их на лестничную клетку.
Она развернулась и пошла к окну, демонстративно показывая ему спину. Она не собиралась наблюдать за его сборами. Разговор был окончен. Она слышала, как он злобно дышит за её спиной, как скрипнула дверца шкафа. Он не спорил. Он понял, что это конец. Она не услышала ни одного звука разбитой посуды, ни одного хлопка дверью. Он уходил тихо, как побитая собака. Через двадцать минут она услышала тихий щелчок замка входной двери.
Лера ещё долго стояла у окна, глядя на улицу. Она не плакала. Она чувствовала странное, опустошающее облегчение. Будто из дома вынесли старый, пыльный, отравляющий воздух хлам. Она подошла к створке окна, повернула ручку и распахнула его настежь. В квартиру ворвался свежий, прохладный вечерний воздух. И впервые за долгое время ей стало легко дышать…
