Ей даже не нужно было закрывать глаза, чтобы вспомнить — стоило лишь подумать и образ мужа легко и чётко поднимался из памяти: не тронутый пылью забвения, не канувший в небытие под кирпичной тяжестью лет. Он остался таким молодым, таким смелым, весёлым и преданным — её рыжий Никита. Сердце Юстины уже сбивалось с ритма, глаза её стремительно слепли, рассыпался позвоночник в труху… дряхлела оболочка, но сердце… сердце, вспоминая Никиту, считало себя молодым и отказывалось верить.
Юстина сидела, глубоко погрузившись в кресло, отдавшись прошлому настолько, что не понять: дремлет ли она, гуляя по лабиринтам памяти, или думает наяву, или просто оцепенела в бессилии. Но она вновь ощущала себя на станции. Запах железной дороги — креозот и сгоревшее топливо дизеля, — явственно щекочет ей ноздри. Она долго ждёт, всматриваясь вдаль. Развевается от ветра подол её платья, и волосы, которые она так долго старалась уложить, взъерошиваются, залетают на глаза, и замирает душа при сигнале локомотива, а потом радость выплескивается лавой наружу, когда состав поезда появляется на виду.
Юстина ждала Никиту. Два года разлуки. Один поезд, второй, четвёртый, пятый… Он должен был… он ей писал… они договорились…
Из сна наяву Юстину выдернул кот — он подошёл к её креслу и громко мяукнул несколько раз.
— Не обманывай, я знаю, что Ира тебя кормила. Брысь, наглец! — хриплым голосом отругала кота старуха.
Кот упал там, где сидел, и с остервенением принялся вылизывать полосатый бок, грациозно вздёрнув мясистую лапку. Юстина повозилась в кресле. Это был не её дом, не её жизнь — в данный момент она проживала у правнучки Ирины. Футболили её то туда, то сюда, потому что старость требовала ухода, но Юстина была не против — ей нравилось быть в гуще событий, менять обстановку. Даже до того, как погрузиться в немощь, она часто путешествовала от одной родни к другой и везде была желанной гостьей.
У правнучки Ирины вчера случилась беда — поссорилась с мужем, да так сильно, что тот обиделся, ушёл. Наговорили друг другу лишнего в сердцах… Молодые, горячие. Дети у них погодки. Ирина их в садик повела, вся заплаканная, взвинченная. Всю ночь и утро прислушивалась к любому шороху за дверью. Но не вернулся Володя…
Хлопнула дверь и Юстина встрепенулась, как всполошенная птица. Кот же и вовсе чухнул за диван быстрее ветра — видимо, посчитал, что это его, такого красивого, хотят украсть.
«Ирочка вернулась, значит, дети уже в саду» — поняла Юстина.
— Не пришёл он ещё, ба? — спросила с надеждой Ирина, хотя видела, что ботинок Володиных не прибавилось.
Юстина прочистила горло, оттолкнулась со скрипом в суставах от спинки кресла.
— Нет, Ириша. Ты не переживай, куда он денется… Наверное, на работу сразу пошёл.
Но Ириша думала иначе. Она заорала, срываясь в один момент, стягивая с себя рывком кроссовки:
— Пусть идёт! Пусть проваливает! Мне без него всё легче — готовить столько не буду и стирки меньше. И нашто мне мужик? В современном мире он только для размножения и пригоден, а у меня этот вопрос уже решён.
Ирина стала ходить по квартире в состоянии бешенства. Без свидетелей в лице детей можно было выплеснуть эмоции. Она резко поднимала с пола то игрушку, то тряпку и, отшвыривая волосы с лица, пёрла, как танк, промеж нитяных штор между коридором и гостиной. За ней, не смея вякнуть, наблюдала прабабушка Юстина. Вдруг одна из нитей-бус, не выдержав натиска, оторвалась и жгутом обвилась вокруг ноги Ирины.
— Понавешали тут этих висюлек!
Ирина сорвала с ноги нить и грохнула об пол, в сторону угла.
— Это всё он! Позволяет детям ерундой всякой дом захламлять!
— Может ты, Ира, таблеточку выпьешь? От нервов… — робко предложила Юстина.
— Приползёт на коленях — не пущу! — рявкала Ирина, не слыша старуху, забрасывая в шкаф подушку.
— Всё добро нажитое — отсужу! — хлопнула она раскрытой дверцей мебельной стенки. — У меня же дети! А он пусть идёт голый-босый. Сам виноват.
Она отряхнула руки и победоносно воззрилась на прабабушку:
— Так-то!
— Ты присядь, успокойся, — сказала пожилая женщина, убирая в сторону очки и прикрывая на мгновение глаза, — у меня от твоих криков в голове звенит.
Ирина с размаха упала на диван, скрестила руки, ногу закинула на ногу и задёргала стопой — поза защитная, не подходи.
Юстина сидела в своем кресле у окна, спокойная и невозмутимая, как бы замершая в моменте. Ее морщинистые руки лежали на коленях, а глаза, мудрые и чуть грустные, смотрели на Ирину с тихим пониманием.
— Ириша, — мягко произнесла она. — Ты сейчас думаешь, что всё очень плохо, но ты ошибаешься. В моей жизни бывало и хуже. Самое страшное — это продолжать ждать человека, которого уже нет. Я до сих пор жду.
Ирина удивлённо посмотрела на прабабушку. Ее дыхание было тяжелым, грудь поднималась и опускалась, словно она только что пробежала марафон. Она хотела кричать ещё, хотела выплеснуть всю злость, которая клокотала внутри, но что-то в голосе прабабушки остановило её. Она расцепила руки, встала и подошла к креслу.
— Бабуль, ты чего? — начала Ирина, но голос ее уже дрожал, и слезы, которые она так старалась сдержать, выступили на глазах. — Зачем ты мне сердце рвёшь — ждать того, кого уже нет! Можно подумать, он бросится под машину из-за меня. Володя сам виноват! Разве его слова были справедливы? Нет, я конечно тоже лишнего сболтнула, не надо было прохаживаться по поводу его неудач на работе, да ещё в такой унизительной форме…
— Сделай так, чтобы я тебя видела, — помахала рукой вниз Юстина — Мне тяжело задирать голову.
Ирина опустилась на колени и бабушка, взяв её лицо в свои ладони, посмотрела на неё внимательно, а затем поправила на ногах лёгкий плед и уложила эту тревожную голову к себе на колени. Юстина гладила Ирину по волосам, как в детстве, и приговаривала:
— Сиди, внучка. Сиди и успокаивайся. Гнев — плохой советчик.
Слезы так и текли по щекам Ирины и кричать уже не хотелось. Бабушка продолжала гладить ее по голове, и постепенно Ирина начала успокаиваться.
— Бабушка, — прошептала она, — почему так больно? Почему мы, любя друг друга, порой говорим такие обидные и ранящие вещи?
Юстина вздохнула. Ее глаза, обычно довольно ясные, стали мутными, словно она смотрела куда-то далеко, в прошлое.
— Любовь, Ириша — это не только радость, — начала она. — Это и боль, и страх, и надежда. Надежда, которая не угасает, даже когда не остаётся веры.
Ирина подняла голову.
— Бабуль, — осторожно начала Ирина, — а ведь ты никогда не рассказывала мне о прадедушке. Насколько я знаю, ты вырастила детей одна?
Бабушка закрыла глаза, и на ее лице появилась тень боли. Она молчала несколько секунд, а потом начала говорить, тихо, словно боялась, что голос ее предаст.
— Твой прадедушка Никита, — начала она, — был моим самым любимым существом на всей планете. Я до сих пор люблю его и не верю, что он исчез навсегда, слишком он остался живым в моем сердце. Он был рыжим, уууухх… и борода, и волосы — всё рыжее!
Она замолчала, словно собираясь с силами, а потом продолжила:
— Тебе сложно сейчас представить, но я не всегда была древней бабкой.
— Да я и не… — возразила Ирина.
— Чшшш… Без приставок и поясняющих слов, я была просто Юстиной. Нечасто встречается такое имя и сейчас среди молдаван… Но так назвал меня папа. Девушка Юстина… Каковой она была в те времена? Открытой, доброй… и красивой, наверное.
— Ну конечно красивой, бабуль! У нас же есть фотография! — согласилась Ирина.
— А ну-ка достань, посмотрю хоть. Никиту помню молодым, а себя забыла.
Какое-то время Ирина рылась в семейных альбомах, пока не вспомнила, что фотографии в доме нет — она её видела только у матери в архивах. Но Ирина не растерялась и отыскала в мобильном переснятый на телефон старый снимок. Обе вгляделись в молодую Юстину. Фотография была сделана после войны.
— Здесь мне лет тридцать пять, — сказала прабабушка, придерживая на носу очки.
Густые волосы в скромном узле на затылке и брови соболиные вразлёт. Развитые плечи, крепкая фигура, а взгляд — испытующий, недоверчивый, в нём словно замерло ожидание и надежда. Приятное, красивое лицо. Здоровое с пропорциями тело.
— Они жили в одном селе… — начала Юстина. — Я буду так говорить о себе — во втором лице. Ты не против? Мне так легче.
— Конечно.
Юстина знала Никиту с детства. Он был старше на два года. Поженились рано — Юстине было семнадцать. А чего ждать? Им, молодым, не терпелось начать жить вместе. Никита забрал жену к себе в дом, к родителям. В двадцать два года Юстина уже родила дочку и сына. Это была счастливая семья… Когда началась война, Никита ушёл на фронт. Детям было четыре года и чуть больше двух. Она получала от любимого редкие письма, очень переживала за его жизнь. Никиту перебрасывали из одной дислокации в другую, письма часто терялись. И вот в очередном письме, спустя два года разлуки, Никита пишет ей, что такого-то числа их части будут перевозить поездом через родные края, поезд сделает остановку на пару часов в соседнем посёлке.
«До дома я дойти не успею, поэтому приди хоть ты ко мне на станцию Д., любимая, обнимемся с тобой. Будь на месте в двенадцать часов и жди.»
Поблизости было две железнодорожные станции: одна в том посёлке, где указал Никита, и другая ближе, рядом с их селом.
В назначенный день Юстина тщательно собралась: кончиком опалённой спички подвела тонкие стрелки на глазах, припудрилась, накрасила губы…
— Мама, а что ты делаешь? — любопытствовали дети.
— Хочу для папы вашего быть красивой, сегодня встречусь с ним.
— Ах! Я тоже хочу!
— Нет, мой маленький, далеко туда идти, больше часа, у тебя ножки устанут.
Мальчик натужил лоб, пытаясь вспомнить образ отца, но ничего не всплывало в памяти.
— А какой у нас папа?
— Самый лучший. Ты похож на него — такой же рыжий, — улыбнулась Юстина и поцеловала сына в макушку.
Оставив детей на старика-свёкра, Юстина вышла на улицу. Шла она по селу бодро, чуть ли не подпрыгивая от радости близкой встречи с любимым, вся такая нарядная, праздничная, в красивом, выглаженном платье, что казалось, будто и нет никакой войны. Легка была походка Юстины — не только от хорошего настроения, но и от лёгкости в теле, потому как исхудала она за два года войны, стройной стала, как девушка-подросток. Смотрели на неё потухшими глазами облачённые в чёрное вдовы, останавливался дед, задумчиво дёргая себя за бородку.
— Ты куда это такая? Аль война закончилась, а мы и не знаем? — спрашивали у неё.
— Нет! — звенела высоким голосом Юстина. — Никита мой будет сегодня проездом в , побудем с ним рядом часок! Два года в разлуке уж!
— Счастливая ты, Юстина. А я на своего похоронку вот… в прошлом месяце…
— Знаю, Маша, знаю… Держись.
Юстина вышла за пределы села. Проселочная дорога, узкая и утоптанная тысячами ног, вилась между полями, словно коричневая лента, вплетенная в бескрайний зеленый ковер. Юстина вбирала в себя каждый момент пути, он казался ей неповторимым и особенно прекрасным оттого, что именно этот путь ведёт её навстречу любимому.
Сухая земля под ногами, местами потрескавшаяся от летнего зноя — это неотъемлемая часть их родины, того места, где появился на свет Никита, потом появилась и она, где нашли они друг друга так просто. Проселочная дорога поднялась на пологий холм, затем спускалась в низину… Вокруг Юстины — бескрайние виноградники, и их ровные ряды, словно строй солдат, уходили за горизонт. Гроздья винограда, еще не набравшие сладости, тяжело свисали с лоз, переливаясь на солнце изумрудными и янтарными оттенками.
Вдалеке, за полями, виднелись небольшие рощицы, где деревья, словно старики, склонились под тяжестью лет. Юстина шла, и ее взгляд то и дело останавливался на деталях, которые делали молдавскую землю неповторимой. Как же сильно и явственно запомнилась ей та дорога! Запомнилась тем, что так и осталась в тот день единственным светлым моментом… Вот у обочины, среди пыльной травы, ярким пятном выделялись цветы мальвы, их розовые и сиреневые лепестки словно манили к себе. Вот в тени дерева притаился старый каменный крест, обвитый плющом, — немой свидетель истории этих мест. А вот и одинокий домик с курами, важно разгуливающими по двору.
Чем дальше она шла, тем больше чувствовала себя частью этого пейзажа — простого, но такого живого и настоящего. Но вот и станция, наконец! Дорога вылетела из головы Юстины, и хотя до двенадцати часов оставалось ещё минут тридцать, она начала спешно перебегать рельсы, чтобы оказаться возле входа на станцию. Она оглядывалась влево — а вдруг уже подходит тот самый поезд? А вдруг…
Запах железной дороги — креозот и сгоревшее топливо дизеля, — щекотал ей ноздри. Юстина стояла, как статуя, и ждала… Долго ждала. Уже час прошёл, уже два минуло, третий час на исходе. Проезжали поезда — но все не те. Напряжённым, встревоженным взглядом, Юстина всматривалась вдаль. Развевался от ветра подол её платья, и волосы, которые она так долго старалась уложить, взъерошивались, залетали на глаза, и губы она уже искусала — не осталось на них помады, — и обветрилось её красивое лицо так, что начала стягиваться кожа… Нет поезда! В очередной раз замирала душа Юстины при сигнале локомотива, а потом радость выплескивалась лавой наружу, когда состав поезда появляется на виду. Опять не тот…
Простояв так до четырёх часов и переговорив с дежурным по станции, Юстина решила возвращаться домой. Сердце её было упавшим, ноги слушались с трудом. Она уже ничего не замечала обратной дорогой. Все мысли её занимал муж Никита. Что же случилось в пути?
А случилось вот что: произошли какие-то изменения в пути следования и поезд Никиты шёл по другой ветке, и остановку сделал на той станции, что была рядом с их селом. Нескольким солдатам, проживающим в этом селе, дали полтора часа на всё про всё — хлынули воины со всех ног по родным домам… Отправился в свой дом и Никита.
Первым его признал сосед, поздоровались за руку. Перекинулись парой слов об обстановке на фронте.
— А жена-то твоя поскакала со всех ног на станцию Д. ещё утром! Аль перепутала?
— Нет, это я не успел сообщить о переменах в пути.
Зашёл Никита в родной дом — мать с отцом в крик да плач! Отыскал Никита глазами своих деток. Как выросли! Младшенькому-то всего два года было, а теперь уже четыре!
— Ну идите, дети, к отцу, или не узнаёте? — сказал им Никита, опускаясь на корточках и расставляя руки.
Дочка подошла с осторожностью, потрогала лицо, позволила отцу обнять себя. Пахло от папы, как от чужого, а форма делала его каким-то другим мужчиной, как с картинок, и глаза у него стали острыми, с незнакомым прищуром, много чего непонятного и страшного для детей отпечаталось в тех глазах: дорога, сме*ть, взрывы снарядов, ранения, встречи с врагом… Их папа был не таким — с рыжей бородой, мягким взглядом, в простой деревенской одежде…
— А это точно ты? — уточнила дочка.
— Ну а кто же?
— Не знаю… Другой ты.
— Ах, доченька… — поцеловал её Никита с болью в щёку и шею. Затем поманил к себе сына: — Ну а ты, Петя? Иди к папе.
Мальчик прижался к печке, помотал головой:
— Нет! Ты не мой папа!
Дед с бабкой нервно рассмеялись, Никита невесело хмыкнул. И сколько бы ни убеждали мальчонку в том, что это его настоящий папа, тот не поверил. Упёрся в своё и всё тут, а когда бабка попыталась приволочь его — разревелся от страха, забился у неё в руках.
— Оставь его, мама. Я для него чужой, понимаю. Ребёнок меня совсем не помнит.
Никита пробыл дома около часа. Пообедал с родителями, с особенной расстановкой ел то, что приготовила своими руками Юстина. Затем походил по двору, с каким-то задумчивым интересом рассматривая непримечательные изгороди, калитки и стены дома, проверяя на прочность то одно, то другое. Казалось — так много работы дома, остаться бы и с таким удовольствием мастерить… Сказал отцу:
— А курятник надо бы новый построить. Вернусь — сделаю.
— Как скажешь, сын.
Пора на станцию. Попрощался со всеми Никита, дочку расцеловал, а сынок не вышел к нему — спрятался где-то в доме.
Уехал он, а вечером вернулась домой расстроенная Юстина. Как же горько было ей слышать о том, что так глупо разминулись они с мужем! Как услышала — так и легла, завыла белугой. Дочка с ней давай плакать, а сынок успокаивал, говоря: «это всё равно не наш папа был, у нас другой папа».
Больше ни одного письма, ни единой весточки не получила от Никиты Юстина. В тот же год пришла похоронка.
Прабабушка Юстина закончила свой рассказ на этой резко обрывающейся ноте. Она сидела, рассматривая свои руки с выпуклыми венами и сухой, как пергамент, кожей. История их любви обрывалась так неправильно и жестоко, что сравнить это можно только с птицей, которая взмыла в небо и набрала доступную для неё высоту, и в этом полёте блаженства ей внезапно обрубили острой саблей крылья…
Птица вскрикивает и падает. И падает. И ветер пронзительно свистит в ушах. И Юстина, вспоминая это падение, вновь не может ни вдохнуть, ни выдохнуть. Между горлом и свободным воздухом — плёнка, о которую бьётся ветер. Вдоха нет. Вдоха нет! Как дышать ей без любимого Никиты?
Первой очнулась Ирина. Слёзы бежали у неё по щекам.
— Господи, бабушка, да как же так! Два года не виделись и даже встретиться не смогли, будучи так рядом друг от друга! Да за что же судьба так с вами! Неправильно это!
— Уж как есть! А ты береги что имеешь. Потерять легко, а вот сберечь…
— А потом? Что потом с тобой было?
— Ты имеешь ввиду личную жизнь? Был один мужчина, но замуж я больше не вышла. Не смогла никого полюбить.
Ира встала и обняла прабабушку от души. Затем она вышла на кухню и попыталась опять дозвониться до мужа. Телефон Володи был всё ещё отключен. Иру охватила тревога. Она корила себя за несдержанность, за то, что не захотела гасить ссору в зародыше, а раздула из мухи слона.
Она стала искать в интернете рабочие номера той компании, в которой работал муж, но не успела позвонить — он набрал её сам. Оба помолчали в трубку.
— Я только до работы дошёл, — пояснил Володя, — телефон вчера сел, я ночевал у Дениса, а у него зарядка с другим разъёмом.
— Ясно.
— Ты как? Всё ещё считаешь меня ничтожеством?
— Ох, перестань. Я люблю тебя.
— Правда? — переспросил он удивлённо.
— Конечно! Прости за лишнее.
— Просто давно не слышал от тебя этих слов…
— Люблю. Возвращайся домой поскорее.
— И я тебя, солнышко, люблю.
Когда Ира вернулась в гостиную, прабабушка Юстина продолжала сидеть в своём кресле. Было непонятно, слышала ли она их разговор, но по лицу её блуждала улыбка. Посвящалась ли она тому, далёкому Никите, оставшемуся живым в её памяти, или радовалась старуха примирению молодых и живых — об этом знала только она сама.
