— Оль, ты чего сидишь? Давай быстрее, а то по пробкам не проедем! — голос Андрея, бодрый и нетерпеливый, ворвался в утреннюю тишину спальни.
На кухне уже минут двадцать что-то гремело, хлопало и шуршало. Это были звуки привычного субботнего ритуала: Андрей, как заведённый, собирал походные сумки. Звякнула о столешницу колба термоса, глухо стукнул о пол мангал в чехле, зашелестел пакет с углём. Для него эти звуки были музыкой, увертюрой к двум дням свободы на природе, в кругу семьи. Он заглянул в спальню, уже одетый в выцветшую футболку и шорты, и замер на пороге. Его энергия, заполнившая всю квартиру, разбилась о стену неподвижности. Ольга сидела в кресле у окна, поджав под себя ноги, и спокойно читала книгу. Утреннее солнце заливало комнату светом, высвечивая пылинки в воздухе и золотило страницы в её руках. Она выглядела как остров безмятежности посреди его суматошного океана.
— Я никуда не еду, — ровным тоном ответила она, не поднимая глаз от страницы.
Эти четыре слова прозвучали так обыденно, будто она отказалась от второй чашки кофе. Но для Андрея они стали скрежетом тормозов на полной скорости. Он застыл, держа в руке сетку с мячами для волейбола и футбола. Вся его кипучая деятельность мгновенно остановилась.
— В смысле? — он растерянно моргнул, пытаясь осмыслить услышанное. Мозг отказывался обрабатывать информацию, которая не вписывалась в годами отработанный сценарий. — Как это не едешь? Мы же каждые выходные ездим. Мама уже шашлык замариновала.
Он сделал шаг в комнату, и его тон из бодрого стал недоумённо-просительным. Это была первая стадия его реакции — отрицание. Он всё ещё надеялся, что это какая-то странная шутка, неудачный каприз, который сейчас развеется, и всё вернётся на круги своя. Он ждал, что она сейчас засмеётся, отложит книгу и скажет: «Да ладно тебе, сейчас соберусь».
Но Ольга не засмеялась. Она медленно, с подчёркнутой аккуратностью, закрыла книгу, положив палец на страницу в качестве закладки. Затем она подняла на него глаза. В её взгляде не было ни обиды, ни злости, ни привычного женского раздражения. В нём была только холодная, отполированная до блеска усталость. Усталость человека, который принял окончательное решение и больше не видит смысла в спорах.
— Тебе надо, ты и езжай на эту дачу, а я видеться с твоей семейкой не хочу после прошлого раза! Особенно с твоей матерью и сестрой! Две ненормальные!
Каждое слово было отделено от другого микроскопической паузой, что придавало фразе вес чугунной гири. Она не повысила голос. Наоборот, он стал тише, лишённый всякой теплоты, как металл на морозе. Андрей ощутил, как по спине пробежал неприятный холодок. Обвинение было брошено. Не в пылу ссоры, не на эмоциях, а как взвешенный и обдуманный вердикт.
Он нервно усмехнулся, пытаясь стряхнуть с себя оцепенение и вернуть ситуации привычную лёгкость.
— Оль, ну что ты опять начинаешь? Преувеличиваешь, как обычно. Ну пошутила мама, характер у неё такой, ты же знаешь. Что теперь, из-за каждой шутки дуться неделями? Давай, не придумывай. Поехали, там погода отличная будет. Речка, шашлыки…
— Пошутила? — Ольга медленно поставила книгу на пол рядом с креслом. Движение было плавным, почти театральным, и от этого оно казалось ещё более зловещим. Она посмотрела на него так, будто видела впервые. Не как на мужа, а как на чужого, непонятного человека, говорящего на незнакомом ей языке. — Андрей, ты действительно считаешь это шуткой?
Его попытка свести всё к пустяку, к «плохому настроению», сработала как детонатор. Она не стала кричать или возмущаться. Вместо этого она начала говорить. Её голос оставался таким же ровным и лишённым эмоций, но каждое слово было отточено, как лезвие. Она не просто вспоминала — она вскрывала старую рану, чтобы показать ему, как та до сих пор гноится.
— Давай я тебе напомню эту «шутку». Мы сидим за столом. Все уже немного выпили. Твоя мать, Людмила Петровна, рассказывает очередную историю про детей своей подруги. А потом поворачивается ко мне и громко, чтобы слышали все за этим длинным столом, произносит: «А нашей-то Оленьке некогда этим заниматься. Она у нас карьеристка. Зачем ей дети, когда есть проекты и совещания? Так? Но вообще, я думаю, что она просто бесплодная, ведь любая нормальная, не бракованная женщина хочет иметь детей и стремиться к этому!». И смотрит на меня. Не зло, нет. С такой фальшивой, показной жалостью. А все замолкают и смотрят то на неё, то на меня.
Она сделала паузу, давая картине проявиться в его памяти. Он помнил. Он не мог не помнить этот момент. Неловкую тишину, которую все пытались поскорее заполнить стуком вилок и пустыми разговорами.
— Но это была только прелюдия, — продолжила Ольга, и её губы тронула едва заметная, ядовитая усмешка. — Гвоздём программы стала твоя сестра. Наша милая Мариночка. Она подошла ко мне позже, когда я мыла фрукты у раковины. Обняла за плечи, вся такая сочувствующая, и прошептала на ухо, но достаточно громко, чтобы слышала тётя Вера, стоявшая рядом: «Ты не переживай. Андрюша тебя любит. Пока. Но ты же понимаешь, мужчине нужен наследник. Найдёт себе ту, что попроще и посговорчивее, и не заметишь». Это, по-твоему, тоже шутка? Тонкий английский юмор от выпускницы ПТУ?
Андрей стоял посреди комнаты, и его бодрое дачное настроение испарялось, как лужа на солнце. Он чувствовал себя голым под её взглядом. Он хотел возразить, сказать, что Марина просто дура, что на мать не стоит обращать внимания, но он понимал, что это не поможет. Потому что главный удар был ещё впереди.
— Но самое интересное во всей этой истории — это не они, — Ольга поднялась с кресла и подошла к нему почти вплотную. Она была ниже его на голову, но сейчас казалось, что это она смотрит на него сверху вниз. — Самое интересное в ней — это ты. Когда твоя мать при всех назвала меня бездетной карьеристкой, что ты сделал? Ты налил себе ещё водки и громко предложил всем выпить за здоровье. Когда твоя сестра шипела мне на ухо гадости, где был ты? Ты стоял в метре от нас и увлечённо обсуждал с её мужем преимущества нового мангала. Ты всё видел. И всё слышал. И ты промолчал. Ты не просто промолчал. Ты сделал вид, что ничего не произошло. А ты сидел и молча хлопал глазами.
Она произнесла эту последнюю фразу с особой, уничтожающей отчётливостью. Это было не обвинение. Это была констатация факта. Его предательства. Не большого, героического, как в романах, а мелкого, бытового, трусливого. Предательства из молчания.
— Так что наслаждайся обществом своей семьи. Один. И если ты сегодня уедешь, можешь там и оставаться.
Ультиматум, брошенный в утреннюю тишину спальни, повис в воздухе. Он не растворился, не улетучился, а, наоборот, начал кристаллизоваться, превращаясь во что-то твёрдое и острое. Андрей смотрел на жену, и его растерянность медленно, но неумолимо сменялась другим чувством. Это была не просто злость. Это было глухое, возмущённое негодование человека, которого только что несправедливо и публично осудили, не оставив ни единого шанса на оправдание.
Его лицо утратило просительное выражение. Сетка с мячами, которую он до сих пор сжимал в руке, с глухим стуком упала на пол. Он сделал шаг назад, к двери, словно ему понадобилось расстояние, чтобы лучше разглядеть ту, с кем он прожил шесть лет.
— Значит, вот как, — он не спросил, а констатировал. Голос его потерял все тёплые обертоны и стал жёстким, как проволока. — Я, значит, глазами хлопал? Я, значит, виноват, что моя мать — не выпускница института благородных девиц? Что она говорит то, что думает, а не то, что от неё хотят услышать в твоём мире идеальных людей?
Он перешёл в контратаку. Это была инстинктивная, отчаянная защита своей стаи, своей крови. Он видел перед собой не обиженную женщину, а враждебного чужака, который пытается разрушить его мир, выставить его семью сборищем дикарей. И он начал защищаться, нанося удары по самым больным местам.
— А ты сама? Ты хоть раз попыталась быть с ними… проще? Нет, ты приезжаешь туда, как английская королева с визитом в колонию. Садишься в уголок со своей книжкой. Разговариваешь со всеми через зубы. Цедишь слова, будто делаешь великое одолжение. Ты смотришь на них, как на экспонаты в кунсткамере. На отца, который всю жизнь на заводе пашет. На мать, которая нас с Маринкой в девяностые на себе вытащила. На сестру, у которой двое детей и ипотека, и ей не до высоких материй! Они это чувствуют, Ольга! Они чувствуют твою брезгливость, твоё высокомерие! И то, что они говорят, — это их неуклюжая, корявая попытка пробиться через эту твою броню! Они не умеют иначе!
Он ходил по комнате, от двери к окну и обратно, его движения стали резкими, рваными. Он выплескивал всё, что копилось в нём месяцами, а может, и годами. Все те мелкие обиды, недомолвки, неловкие моменты, которые он всегда старался сгладить, замолчать, похоронить ради мира в семье. Но теперь плотину прорвало.
— Ты думаешь, им легко с тобой? Ты приходишь в наш дом, где всё просто и понятно, и начинаешь устанавливать свои порядки. Здесь не так сидят, тут не так говорят. Тебе не нравится, как Марина смеётся, тебе не нравится, что мама спрашивает про детей. А о чём ей ещё спрашивать, Ольга?! Это её жизнь! Она хочет внуков, хочет продолжения! Это нормально! Это для тебя дикость, потому что у тебя в голове только твои грёбаные проекты! Ты считаешь их всех тупицами, а себя — единственным носителем разума. И чего ты ждала в ответ? Что они будут расшаркиваться и подбирать слова, боясь оскорбить твоё тонкое чувство прекрасного?
Ольга слушала его, не перебивая. Её лицо оставалось спокойным, но это было спокойствие затишья перед бурей. Она смотрела, как мечется по комнате её муж, как искажается его лицо, как он, защищая свою семью, сам того не замечая, повторяет их же аргументы, их же слова. Он не был их представителем. Он был их частью. Плотью от плоти.
— Ты ставишь мне ультиматум, — он остановился прямо перед ней, тяжело дыша. — Ты хочешь, чтобы я выбрал. Чтобы я приехал к ним и сказал: «Знаете что, мама, папа, Марина, моя жена считает вас ненормальными, так что я больше к вам ни ногой». Ты этого хочешь? Чтобы я от них отказался? Вырвал их из себя с корнем, как больной зуб, только потому, что они не вписываются в твою картину мира? Это они моя семья. Я с ними вырос. А ты… ты пришла в эту семью. И вместо того, чтобы попытаться стать её частью, ты решила её переделать под себя. А когда не вышло — решила её уничтожить.
Он закончил, и его слова, полные праведного гнева, повисли в воздухе спальни. Андрей тяжело дышал, его грудь вздымалась под выцветшей футболкой. Он высказал всё. Он защитил свою семью, свою правду, свой мир. Теперь он ждал ответа. Ждал криков, обвинений, может быть, даже признания её неправоты. Он был готов к продолжению битвы, готов отстаивать свою позицию до конца. Но Ольга молчала.
Она стояла перед ним, и её лицо, которое он только что обвинял в высокомерии и холодности, было совершенно непроницаемым. Она смотрела не на него, а сквозь него, как будто его пламенная речь была всего лишь фоновым шумом, не заслуживающим внимания. Его слова, которые должны были ранить, сокрушить, заставить её оправдываться, просто не достигли цели. Они разбились о её молчание, как волны о скалу.
Постояв так несколько секунд, которые для Андрея растянулись в вечность, она развернулась и молча вышла из спальни. Он остался один, растерянно глядя ей вслед. Он не понимал, что это значит. Это капитуляция? Перемирие? Он двинулся за ней, готовый продолжить, но остановился на пороге комнаты.
Ольга прошла в коридор, где у входной двери стояли две большие спортивные сумки, набитые им с такой утренней радостью. Она не стала их пинать или швырять. Она опустилась перед ними на колени. Это движение было таким спокойным и будничным, что Андрею стало не по себе. Он смотрел, не в силах пошевелиться, как она расстегнула молнию на первой сумке. Звук бегунка, разрезающего тишину, показался ему оглушительным.
Она заглянула внутрь. Её рука медленно опустилась в сумку и извлекла оттуда большой клетчатый плед. Их общий плед, под которым они сидели у костра прохладными вечерами. Она аккуратно сложила его и положила на пол рядом с собой. Затем она достала бутылку красного сухого вина — то, которое любила она, и которое он специально купил вчера вечером. Бутылка встала рядом с пледом. Следом полетел пакет с миндалём в соли, её любимая закуска в дорогу. Потом её купальник и парео, завёрнутые в полотенце.
Андрей смотрел на этот молчаливый ритуал, и до него начал доходить весь ужас происходящего. Это было не примирение. Это было разделение имущества. Тихое, методичное, безжалостное. Он хотел что-то сказать, крикнуть «Что ты делаешь?», но слова застряли в горле. Он был просто зрителем на представлении, в котором ему отводилась роль статиста.
Ольга застегнула первую сумку. Затем так же спокойно расстегнула вторую, из которой торчал чехол от мангала. Она запустила руку внутрь и вытащила оттуда контейнер с замаринованной курицей. На секунду она замерла, глядя на него. Потом с лёгким, едва слышным стуком поставила контейнер обратно в сумку. Это — их. Оттуда. Она не имела на это права. Затем она вынула свой лёгкий кардиган на случай вечерней прохлады и положила его на растущую рядом горку вещей.
Закончив, она застегнула и вторую сумку. Теперь в них осталось только то, что принадлежало ему и его миру: его одежда, его пиво, мангал, уголь и маринад его матери. Она медленно поднялась с колен. Её движения были лишены всякой суеты. Она не смотрела на него с ненавистью или обидой. Её взгляд был отстранённым, как у хирурга, закончившего сложную, но необходимую операцию.
Она обвела взглядом две сумки, потом свою небольшую кучку вещей на полу. Затем перевела взгляд на него. В её глазах не было ничего, кроме холодной пустоты.
— Я тебе помогла. Убрала всё лишнее, — её голос был тихим, но каждое слово било наотмашь. — Теперь ты точно ничего не забыл для отдыха со своими.
Она не стала дожидаться ответа. Она спокойно наклонилась, взяла в охапку свой плед, вино, одежду, и, не оборачиваясь, ушла в спальню. Дверь за ней не хлопнула. Она закрылась с тихим, окончательным щелчком.
Андрей остался один посреди коридора. Рядом с ним стояли две идеально укомплектованные сумки для поездки на дачу. Поездки, которая только что перестала быть их общей. Она стала только его. И он вдруг с ужасающей ясностью понял, что отныне так будет всегда…
