— Почему ты просто не можешь сделать, как я прошу? — голос Вадима дрогнул, сорвавшись на полуслове. Он стоял посреди комнаты, не сняв куртки, и смотрел на жену с отчаянием, которое Алина уже научилась распознавать. Это было отчаяние человека, разрывающегося между двумя огнями.
Алина молча поправила стопку книг на журнальном столике. Каждое движение было выверенным, спокойным. Она знала, что любая резкость с ее стороны сейчас будет подобна бензину, плеснувшему в тлеющие угли.
— Потому что твоя просьба несправедлива, Вадим. И ты это знаешь.
— Несправедлива? Алина, моей матери плохо! У нее подскочило давление, она плачет, говорит, что ты ее выгнала! Она приехала с другого конца города, чтобы привезти нам домашние голубцы, а ты…
— А я попросила ее в следующий раз звонить перед визитом, — ровным тоном закончила Алина. Она подняла на мужа глаза, и в ее взгляде не было ни вызова, ни злости. Только безмерная усталость. — Я не кричала. Не оскорбляла. Я сказала: «Тамара Павловна, мы вам очень благодарны, но, пожалуйста, предупреждайте заранее. У нас могут быть свои планы». Это всё, что я сказала.
— Но каким тоном ты это сказала! — вскинулся Вадим. — Она говорит, ты смотрела на нее, как на пустое место!
Алина горько усмехнулась. Вот оно. Фирменный почерк свекрови. Тамара Павловна была мастером пересказа. В ее интерпретации любой, даже самый невинный разговор, превращался в драму шекспировского масштаба, где она всегда была трагической, непонятой жертвой. Она никогда не лгала впрямую, о нет. Она лишь смещала акценты, добавляла нужных эпитетов, меняла интонации, и вот уже спокойная просьба звучала как грубый окрик.
— Вадим, у меня в гостях была Лена. Мы пили чай. Твоя мама вошла в квартиру своим ключом, без звонка. Прошла на кухню, где мы сидели, поставила свою кастрюлю на стол и сказала: «Надеюсь, вы тут не одной пустой болтовней занимаетесь». Лена потом полчаса не знала, куда себя деть от неловкости.
— Она просто пошутила! У нее такое чувство юмора!
— У нее прекрасное чувство юмором, когда дело касается других. Но когда я «пошутила» в ответ и попросила ее уважать наше личное пространство, юмор куда-то испарился. Осталась только обида вселенского масштаба.
Вадим прошелся по комнате, стянул через голову шапку и с силой швырнул ее в кресло. Его лицо побагровело. Он был крупным, широкоплечим мужчиной, и когда злился, казалось, занимал собой все пространство. Раньше Алину это восхищало, она чувствовала себя за ним как за каменной стеной. Теперь эта же массивность давила, душила, отнимала воздух.
— Я не понимаю, что тебе так трудно? — он остановился перед ней, нависая. — Она моя мать! Она вырастила меня одна, все для меня делала! А ты не можешь проявить к ней капельку уважения!
— Уважение и позволение входить в мой дом, когда ей вздумается, — это разные вещи, — тихо, но твердо произнесла Алина.
Эта история с ключами тянулась с самой их свадьбы три года назад. «Пусть у мамы будет дубликат, — сказал тогда Вадим. — Ну, мало ли что. Вдруг ты ключ потеряешь, или с тобой что-то случится, а я в командировке». Алина, тогда еще по уши влюбленная и желающая быть идеальной женой, согласилась. Какая же это была ошибка.
Сначала Тамара Павловна действительно вела себя сдержанно. Потом начались «сюрпризы». Она могла прийти, когда они еще спали в свой единственный выходной, чтобы «пораньше приготовить сыночку завтрак». Она могла заглянуть вечером, когда Алина только вышла из душа, завернутая в полотенце. Каждый раз Алина пыталась поговорить с Вадимом, но он лишь отмахивался. «Ну, что ты, Аля, она же из лучших побуждений. Она просто нас любит».
Но Алина видела, что это была не любовь. Это был контроль. Тамара Павловна панически боялась потерять власть над сыном, и Алина была главной угрозой ее многолетнему господству. Каждый визит без предупреждения был маленькой демонстрацией силы: «Это территория моего сына, а значит, и моя. А ты здесь гостья».
Сегодняшний случай стал последней каплей. Приход свекрови во время разговора с подругой, ее язвительное замечание и последующий скандал, раздутый по телефону, переполнили чашу терпения Алины.
Вадим тяжело дышал, глядя на ее спокойное лицо. Это спокойствие бесило его больше, чем крики. Ему казалось, что она просто не понимает, не хочет понять его разрывающееся на части сердце.
— Значит так, — наконец выдохнул он, и его голос стал жестким, чужим. — Завтра ты едешь к ней.
Алина вскинула брови.
— Зачем?
— Ты должна извиниться перед моей матерью и вернуть ей ключи от квартиры, — потребовал муж.
В комнате повисла звенящая тишина. Алина смотрела на Вадима так, словно видела его впервые. Не своего любимого, доброго, немного неуклюжего мужа, а незнакомого, холодного мужчину с колючими глазами. Она ждала, что он сейчас моргнет, усмехнется и скажет, что это глупая шутка. Но он не усмехался. Он смотрел на нее требовательно и неумолимо.
— Ключи я верну, — медленно проговорила Алина, и от ее ледяного тона Вадим невольно поежился. — Но не ей. Завтра я поменяю замок. А извиняться я не буду. Мне не за что.
Это было объявление войны. И оба это понимали.
На следующий день Алина сдержала слово. Пока Вадим был на работе, она вызвала мастера и установила новый замок. Старый, с дорогим сердцу Тамары Павловны механизмом, она аккуратно положила в коробку. Вечером, когда муж вернулся домой, она молча протянула ему новый комплект ключей. Второй лежал на тумбочке в прихожей. Для нее. Третьего не было.
Вадим взял ключи, его пальцы на мгновение коснулись ее холодной ладони. Он ничего не сказал. Не кричал, не обвинял. Просто прошел в комнату, и дом наполнился густой, тяжелой тишиной, которая была страшнее любой ссоры. Они перестали разговаривать. Жили в одной квартире как соседи по общежитию. Спали в одной постели, отвернувшись друг от друга и оставляя между собой холодную полосу пустоты.
Алина работала в городском архиве. Работа была тихая, пыльная, требующая сосредоточенности. Она любила это ощущение погружения в прошлое, в чужие судьбы, запечатленные на пожелтевших страницах. Сейчас эта работа стала ее спасением. Она задерживалась допоздна, разбирая старые метрические книги, вчитываясь в витиеватый почерк прошлого века, и это помогало ей не думать о разрушающемся настоящем.
Через несколько дней раздался звонок. Вадим, находившийся на кухне, поднял трубку стационарного телефона. Алина из комнаты слышала его сдержанные ответы: «Да, мама… Нет… Я на работе… Мама, я не могу сейчас говорить». Потом он вошел в комнату. Лицо его было серым.
— Мама в больнице, — глухо сказал он. — Сердечный приступ.
Сердце Алины пропустило удар. Чувство вины, холодное и липкое, на миг коснулось ее. Неужели она довела пожилого человека?
— Что с ней? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Предынфарктное состояние. Врач сказал, сильный стресс. — Вадим поднял на нее тяжелый взгляд. В нем не было упрека, только бесконечная мука. — Я поеду к ней.
Он уехал. Алина осталась одна в их молчаливой квартире. Она ходила из угла в угол, не находя себе места. Неужели это она виновата? Неужели ее твердость, ее желание отстоять свои границы могли привести к такому? Она почти поддалась порыву позвонить Вадиму, сказать, что он был прав, что она поедет и извинится, сделает все, что угодно, лишь бы Тамаре Павловне стало лучше.
Но что-то ее остановило. Воспоминание. Несколько лет назад, когда они с Вадимом только начали встречаться, у Тамары Павловны уже был «приступ». Тогда Вадим сорвался со дня рождения своего лучшего друга, чтобы мчаться к маме, которая по телефону жаловалась на «страшные боли в сердце». Когда он приехал, она сидела перед телевизором и пила чай с вареньем, а на вопрос о болях ответила: «Ой, сыночка, уже прошло, как только я услышала твой голос».
Алина взяла себя в руки. Она не будет делать поспешных выводов. Она подождет.
Вадим вернулся поздно ночью. Он тихо вошел в спальню и лег на свою половину кровати.
— Как она? — шепотом спросила Алина в темноту.
— Спит. Ей вкололи успокоительное. Завтра будут делать обследование.
Он говорил отстраненно, словно докладывал сводку. Никаких эмоций, никаких обвинений. Эта холодность пугала.
Следующие несколько недель превратились в кошмар. Вадим разрывался между работой и больницей. Домой он приходил только спать, измотанный и молчаливый. Алина пыталась с ним говорить, спрашивала, нужна ли помощь, предлагала привезти в больницу еду или вещи. Он отвечал односложно: «Не надо», «Я сам», «Там все есть». Он выстроил между ними стену, и Алина не знала, как ее пробить.
Тамара Павловна, по словам Вадима, чувствовала себя неважно. Врачи не находили серьезной патологии, списывая все на «возрастные изменения и нервы», но она жаловалась на слабость, головокружение и постоянную тоску. Она разговаривала с сыном шепотом, постоянно вздыхала и иногда «забывала» имена медсестер, что приводило Вадима в ужас.
— Она как будто угасает, Аля, — сказал он однажды ночью, впервые за долгое время повернувшись к ней. В темноте его голос звучал особенно беззащитно. — Она лежит и смотрит в одну точку. Врач говорит, это депрессия на фоне стресса. Она никого не хочет видеть… кроме меня.
Алина промолчала. Она не знала, что сказать. Любое слово сочувствия могло прозвучать фальшиво. Любая попытка усомниться в серьезности болезни матери — жестоко.
Через месяц Тамару Павловну выписали. С условием, что ей обеспечат полный покой и постоянный уход.
— Я думаю, она поживет пока у нас, — сказал Вадим тем же вечером. Это была не просьба и не предложение. Это был констатация факта.
Алина почувствовала, как пол уходит у нее из-под ног.
— Вадим, она не может жить у нас. У нас однокомнатная квартира. Где она будет спать? Где будем спать мы?
— Я постелю ей на диване на кухне. А мы в комнате. Это временно. Пока она не окрепнет.
— А ее квартира? Она же в соседнем районе. Ты можешь ездить к ней каждый день. Я могу помогать.
— Аля, ты не понимаешь! — он снова начал терять терпение. — Ей нужен круглосуточный присмотр! Что, если ей станет плохо ночью? Кто вызовет скорую? Она одна в пустой квартире! Ты хочешь, чтобы я нашел ее утром?..
Он не договорил, но Алина и так все поняла. Он снова использовал самый сильный аргумент — чувство вины. Но на этот раз Алина была готова.
— Нет, Вадим. Я не хочу. Но я также не хочу, чтобы наш дом превратился в филиал ее квартиры и больничной палаты. Это наш дом. Мой и твой. И я не готова делить его с твоей матерью, как бы плохо ей ни было.
— Ты жестокая, — выдохнул он.
— Нет. Я просто хочу сохранить нашу семью. А ее переезд сюда уничтожит ее окончательно.
Они снова долго молчали. Алина видела, как в голове мужа идет напряженная борьба. Он смотрел то на нее, то в окно, то на свои руки.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Она останется у себя. Но тогда я перееду к ней. Временно. Пока она не поправится.
Это был удар под дых. Он не выбирал между ней и матерью. Он просто устранялся от выбора, создавая ситуацию, в которой Алина оставалась одна. Формально он не уходил из семьи, он просто ехал «ухаживать за больной мамой». Любой, кто услышал бы эту историю, осудил бы Алину, если бы она воспротивилась. Какая бессердечная невестка, не пустила в дом больную свекровь, еще и мужа не отпускает! Тамара Павловна была гениальным стратегом.
— Как хочешь, — тихо ответила Алина. — Это твое решение.
В тот вечер Вадим собрал сумку. Немного одежды, ноутбук, зарядка. Он двигался по квартире как тень, не глядя на Алину. Когда он уже стоял в дверях, она не выдержала.
— Вадим, ты понимаешь, что это конец?
Он обернулся. Его лицо было измученным.
— Аля, это всего на пару месяцев. Она поправится, и я вернусь. Ничего не изменится.
Но они оба знали, что он лжет. Изменится все. Уже изменилось.
— Ты вернешься, — сказала Алина. — Но все будет по-другому.
Он ушел, тихо прикрыв за собой дверь. Алина осталась стоять посреди комнаты. Она не плакала. Внутри была звенящая пустота, выжженная пустыня. Она подошла к окну и посмотрела вниз. Вадим вышел из подъезда, не оглянувшись, сел в машину и уехал.
Прошла неделя, потом вторая. Вадим звонил каждый день. Разговоры были короткими и деловыми. «Как ты?», «У меня все нормально», «Маме сегодня получше, ела суп». Он ни разу не сказал: «Я скучаю». Ни разу не спросил: «Ты скучаешь?». Алина и сама не решалась произнести эти слова. Ей казалось, что стоит ей только проявить слабость, показать, как ей плохо и одиноко, и игра будет проиграна.
Она жила на автопилоте. Работа-дом, дом-работа. По вечерам к ней иногда заходила Лена, приносила пиццу и пыталась ее растормошить.
— Ну ты даешь, подруга, — восхищенно говорила она, слушая рассказ Алины. — Поменяла замок! Не пустила ее пожить! Я бы так не смогла. Моя бы уже тут шторы меняла.
— И какой ценой, Лен? — горько усмехалась Алина. — Муж съехал к маме. Семьи, считай, нет.
— Да вернется твой Вадим, куда он денется, — уверенно заявляла подруга. — Посидит с мамочкой своей драгоценной недельку-другую, взвоет и прибежит. Одно дело — приехать в гости на пирожки, другое — жить с ней и обслуживать ее капризы 24/7.
Алина хотела в это верить, но с каждым днем надежды таяли. Вадим не выл и не прибегал. Он методично исполнял роль заботливого сына.
Однажды вечером, разбирая бумаги на работе, Алина наткнулась на папку с документами одного из старых заводов города. Это было личное дело одного инженера за 70-е годы. Имя и отчество показались ей смутно знакомыми — Павел Григорьевич. Она пробежала глазами по анкете. Год рождения, место жительства… И вдруг ее взгляд зацепился за одну строчку в графе «семейное положение». «Жена — Тамара…». Фамилия была девичья, но Алина ее знала, Вадим как-то упоминал.
Сердце застучало быстрее. Это была не просто случайность. Тамара Павловна всегда говорила, что отец Вадима, Павел, трагически погиб, когда Вадим был еще совсем маленьким. Она рассказывала об этом с надрывом, говорила о своей великой и единственной любви. Но в этом документе, датированном временем, когда Вадиму было уже десять лет, в графе «дети» стоял прочерк. И в графе «семейное положение» через несколько страниц было указано «разведен».
Алина почувствовала себя детективом, напавшим на след. Она начала копать. Поднимала архивы ЗАГСа, домовые книги. Это было нарушением всех правил, но ей было все равно. Она должна была узнать правду.
И правда оказалась шокирующей. Павел Григорьевич не погиб. Он был жив, здоров и жил в небольшом городке в соседней области. Они с Тамарой развелись, когда Вадиму было двенадцать. И судя по документам, инициатором развода был он. Причина была указана стандартная — «не сошлись характерами». Но самое главное, что удалось выяснить Алине через старые адресные книги — у Павла Григорьевича была другая семья. Новая жена и двое детей.
Тамара Павловна всю жизнь лгала своему сыну. Она создала миф о трагически погибшем герое-отце и своей вечной скорби, чтобы крепче привязать Вадима к себе. Чтобы он чувствовал себя ее единственной опорой, ее смыслом жизни, обязанным ей всем. Если бы он знал, что отец просто ушел от нее к другой женщине, вся конструкция ее власти рухнула бы.
Алина сидела над этими бумагами, и ее трясло. Это была не просто ложь. Это было чудовищное по своей сути предательство собственного ребенка. Она смотрела на фотографию в личном деле — молодой мужчина с открытым, приятным лицом и немного усталыми глазами. Он совсем не был похож на того монстра, каким его иногда в сердцах описывала свекровь, когда забывала о «трагической гибели».
Что ей делать с этой информацией? Бросить ее в лицо Вадиму? «Твоя мать — лгунья, а отец жив и здоров!». Это было бы жестоко. Это бы сломало его. Но и молчать она больше не могла. Эта ложь была фундаментом, на котором Тамара Павловна выстроила свою тиранию. И чтобы разрушить тиранию, нужно было выбить фундамент.
Она решилась на отчаянный шаг. Она нашла номер телефона Павла Григорьевича. Ее руки дрожали, когда она набирала цифры. На том конце провода ответил приятный мужской голос.
— Алло.
— Павел Григорьевич? — ее собственный голос показался ей чужим.
— Да, это я. А кто это?
— Меня зовут Алина. Я… я жена Вадима. Вашего сына.
На том конце провода повисло долгое молчание. Алина уже подумала, что он бросил трубку.
— Какого Вадима? — наконец глухо спросил он.
— Вадима. Сына Тамары. Вашего сына.
— Девушка, вы что-то путаете, — голос мужчины стал жестким. — У меня двое детей. Андрей и Светлана. Никакого Вадима я не знаю.
Алина опешила. Как не знает? Может, она ошиблась?
— Но… вы же были женаты на Тамаре?
Снова молчание. Потом тяжелый вздох.
— Был. Тридцать лет назад. Худшие годы моей жизни. Но у нас не было детей. Она не могла иметь детей. Мы потому и разошлись.
У Алины потемнело в глазах. Она опустилась на стул. Не могла иметь детей? Тогда кто такой Вадим?
— Она… она говорила, что вы его отец, — прошептала Алина.
— Она всем это говорила, — устало ответил Павел Григорьевич. — Она усыновила этого мальчика уже после нашего развода. Взяла отказника в роддоме. Дала ему мою фамилию и отчество, чтобы насолить мне. Чтобы все думали, что я бросил ее с ребенком. Я пытался с ней судиться, чтобы она сменила ему данные, но куда там… Она устроила такое шоу, что меня выставили последним негодяем. Я плюнул и уехал из того города. Хотел все забыть, как страшный сон.
Он помолчал.
— Так вы говорите, она до сих пор ему врет? Говорит, что я его отец?
— Она говорит, что вы погибли.
На том конце провода раздался горький смешок.
— Ну, в каком-то смысле, для нее я действительно умер. Знаете, девушка, мне вас жаль. Если вы живете с ее сыном, значит, вы тоже попали в ее паутину. Бегите оттуда. Эта женщина ядовита. Она отравит вам всю жизнь, как когда-то отравила мне.
Он попрощался и повесил трубку.
Алина сидела в полной тишине, оглушенная. Картина мира, которая и так трещала по швам, разлетелась на тысячи осколков. Вся жизнь Вадима, все его представления о себе, о семье, о долге перед матерью — все было построено на чудовищной, многоэтажной лжи. И Тамара Павловна была не просто манипулятором. Она была монстром в облике несчастной, больной женщины.
Теперь Алина знала, что делать. Она не будет ничего говорить Вадиму. Не сейчас. Она сделает по-другому.
Она позвонила Вадиму и спокойным, деловым тоном сказала:
— Приезжай. Нам нужно поговорить. Это очень важно.
Он приехал через час. Выглядел уставшим, похудевшим. Вошел в квартиру, как в чужую.
— Что случилось? — спросил он, не снимая куртки.
Алина молча протянула ему диктофон.
— Что это?
— Просто послушай.
Она нажала на кнопку. Из динамика полился ее разговор с Павлом Григорьевичем. Вадим слушал, и его лицо менялось. Сначала недоумение, потом растерянность, потом ужас. Когда запись закончилась, он продолжал сидеть, глядя в одну точку. Его лицо стало белым, как полотно.
— Это… это неправда, — прошептал он. — Это какая-то ошибка. Он врет. Или ты… ты все это подстроила.
— Я тоже так сначала подумала, — спокойно ответила Алина. Она положила перед ним на стол папку с ксерокопиями документов, которые она нашла в архиве. Свидетельство о разводе. Документы об усыновлении. — Вот. Можешь проверить.
Он долго смотрел на бумаги, потом медленно, словно боясь обжечься, взял их в руки. Он читал, и его плечи опускались все ниже и ниже. Человек, который вошел в эту комнату час назад, исчезал на глазах. На его месте появлялся сломленный, растерянный мальчик, у которого только что отняли всю его жизнь.
Алина молчала. Она дала ему время. Она понимала, какой ад сейчас творится в его душе.
— Зачем? — наконец выдавил он, и в его голосе звучала невыносимая боль. — Зачем она это сделала?
— Я не знаю, Вадим. Может, от отчаяния. Может, от злости. Чтобы отомстить ему. Чтобы привязать тебя к себе навсегда. Чтобы ты был только ее.
Он поднял на нее глаза, полные слез. Впервые за все это время он смотрел на нее не как на противника, а как на единственного человека во всем мире, который мог его понять.
— Что мне теперь делать, Аля? — прошептал он.
Это был главный вопрос. И у Алины не было на него ответа.
— Я не знаю, — честно сказала она. — Но решать тебе. Это твоя жизнь. Твоя настоящая жизнь, о которой ты только что узнал.
В ту ночь он не уехал. Он остался, но спал на диване на кухне, том самом, который предназначался для его матери. Он долго ворочался, вздыхал, а под утро Алина услышала тихие, сдавленные рыдания. Она лежала в своей постели и слушала плач своего мужа, и ее сердце разрывалось от жалости и боли. Но она не встала. Не пошла к нему. Она понимала, что эту боль он должен пережить один.
Утром он уехал. Не к матери. Он просто уехал. Сказал, что ему нужно побыть одному, подумать.
Его не было три дня. Алина не звонила. Она ждала.
Он вернулся в субботу. Вошел в квартиру, тихо поздоровался и прошел на кухню. Алина пошла за ним. Он стоял у окна и смотрел на улицу.
— Я был у нее, — сказал он, не оборачиваясь. — Я все ей сказал. Показал документы.
— И что? — тихо спросила Алина.
— Сначала она все отрицала. Кричала, что это ты все подстроила, что хочешь нас разлучить. Называла тебя ведьмой. Потом, когда поняла, что я знаю все, она… она начала плакать. Говорить, что сделала это из любви ко мне. Что не хотела мне зла.
Он помолчал.
— Я впервые в жизни смотрел на нее и не чувствовал ничего. Ни жалости, ни любви, ни долга. Только пустоту. Словно передо мной был совершенно чужой человек.
Он повернулся к Алине. Его лицо было спокойным, но глаза казались на десять лет старше.
— Я сказал ей, что мне нужен перерыв. Что я не могу пока с ней общаться. Я снял квартиру. Недалеко отсюда. Мне нужно время, чтобы все это… переварить.
Алина кивнула. Она все понимала.
— А мы? — спросила она, боясь услышать ответ.
Он подошел к ней и впервые за много недель взял ее за руки. Его ладони были холодными.
— Алина, я… я был таким слепцом. Я позволил ей почти разрушить нашу жизнь. Я не верил тебе, не защищал тебя. Я не знаю, сможешь ли ты когда-нибудь меня простить.
— Дело не в прощении, Вадим.
— Я знаю, — он грустно улыбнулся. — Доверие, однажды потерянное, не всегда возвращается. Я понимаю, если ты… если ты захочешь, чтобы я ушел навсегда. Я заслужил это. Но я хочу, чтобы ты знала. Я люблю тебя. И только сейчас, когда я потерял все, что считал своей жизнью, я понял, что единственное настоящее, что у меня было — это ты.
Он ушел жить на съемную квартиру. Они не развелись. Иногда они встречались, гуляли в парке, пили кофе в маленьких кофейнях. Они говорили о книгах, о работе, о погоде. Они не говорили о будущем. Шрам, оставленный этой историей, был слишком глубок. Вадим медленно учился жить с новой правдой о себе.
Алина училась жить с новым Вадимом — человеком, который больше не был раздираем на части, но в глазах которого навсегда поселилась тень великой потери. Она не знала, смогут ли они когда-нибудь снова стать той семьей, которой были. Но она знала одно: она отстояла себя и свой дом. И эта победа имела горький привкус одиночества.
