— Вот, любуйся. Результат инспекции.
Кирилл застыл на пороге гостиной, всё ещё сжимая в руке ручку портфеля. Воздух в квартире был тем же, пахло свежесваренным кофе и духами Оксаны, но что-то фундаментально изменилось. В самом центре комнаты, на светлом паркете, который его жена натирала до блеска каждые выходные, возвышался огромный, жирный чёрный мешок для мусора. Он был туго набит чем-то мягким, бесформенным, и выглядел как уродливый памятник какому-то тихому, но чудовищному событию.
Оксана сидела в кресле напротив. Прямая спина, идеально ровный пробор в волосах, нога на ногу. В руках она держала чашку с кофе, но не пила. Она смотрела не на мешок, а на Кирилла, и в её серых глазах плескался такой холод, что ему на мгновение стало не по себе. Это была не обида и не печаль. Это была сталь. Ярость, охлаждённая до абсолютного нуля, ставшая твёрдой и острой, как лезвие.
— Что это? — спросил он, хотя ответ уже начал прорастать в его сознании ядовитым сорняком.
— Это, как мне объяснили, «срам». От которого меня решили избавить, — её голос был ровным, без единой вибрирующей нотки. — Твоя мама приходила. Сказала, мимо ехала, решила заглянуть. Чаю попить.
Кирилл подошёл к мешку и, помедлив секунду, развязал его. В нос ударил знакомый, смешанный аромат парфюма Оксаны — запах её вещей, её гардеробной. Он заглянул внутрь. Сверху лежало её любимое шёлковое платье цвета морской волны, с асимметричным подолом. То самое, в котором они ходили в ресторан на годовщину. Под ним виднелся рукав кремовой блузки, которую он привозил ей из Праги. Она была из тончайшего хлопка и стоила целое состояние, но он не смог устоять, представив, как она будет смотреться на Оксане. Дальше — яркое пятно летнего сарафана, строгая офисная юбка, кашемировый джемпер. Всё было сложено на удивление аккуратно. Не скомкано в ярости, а уложено с методичной, холодной жестокостью. Как в гроб.
— Она… она просто взяла и?.. — слова застревали в горле. Масштаб произошедшего не укладывался в голове. Это было не просто вмешательство. Это был акт осквернения.
— Она открыла шкаф, пока я была на кухне, — продолжала Оксана своим бесцветным тоном, словно читала сводку новостей. — Вынесла это всё сюда. Сказала, что помогает мне выглядеть как приличная замужняя женщина, а не как девица с панели. Сказала, что у меня нет вкуса, но это поправимо, если слушать старших. Потом достала из своей сумки этот мешок и всё сложила. Посоветовала вынести до твоего прихода, чтобы ты не видел этого позора.
Кирилл выпрямился. Он посмотрел на жену. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она не искала у него сочувствия. Она просто констатировала факт. Факт того, что в их дом, в их личное, выстроенное с такой любовью пространство, вторглись, прошлись грязными сапогами по самому сокровенному и демонстративно выкинули часть её личности на помойку. Он вдруг отчётливо понял, что чувствовала она. Это было не про вещи. Это было про унижение. Глубокое, показательное, публичное, даже если зрителем был всего один человек.
Внутри него начал медленно закипать гнев. Не горячий, не импульсивный, а тёмный и тяжёлый, как чугун. Он видел перед собой не просто кучу тряпья в мешке. Он видел слёзы, которые Оксана не пролила. Он видел пощёчину, которую она получила, пусть и метафорическую. Он видел наглую, непрошибаемую уверенность своей матери в том, что ей всё позволено. Что она имеет право приходить в его дом и устанавливать свои порядки, судить его жену, решать, что ей носить и как ей жить.
Он молча достал из кармана телефон. Оксана проводила его движение взглядом. В её глазах мелькнуло что-то новое — не то ожидание, не то предостережение. Она знала его. Знала, что за его внешним спокойствием сейчас бушует ураган.
Кирилл нашёл в контактах номер с подписью «Мама». Он посмотрел на Оксану, на её застывшую фигуру в кресле, потом перевёл взгляд на чёрный мешок — этот уродливый трофей в центре их гостиной. Давление его большого пальца на экран было тяжёлым, окончательным, словно он нажимал не на кнопку вызова, а на спусковой крючок.
Длинные гудки оборвались на полутоне. Голос матери прозвучал в динамике ровно, даже как-то по-домашнему сладко, будто она только и ждала его звонка, чтобы обсудить рецепт яблочного пирога.
— Кирюша, я знала, что ты позвонишь. Оксана уже пожаловалась? Я надеялась, у неё хватит ума этого не делать.
В её голосе не было ни тени раскаяния, только мёд снисхождения и непоколебимая уверенность в собственной правоте. Она не оправдывалась. Она констатировала свою победу. Кирилл на мгновение прикрыл глаза, делая медленный вдох. Он чувствовал на себе взгляд Оксаны — испытующий, неподвижный.
— Объясни мне, что это за представление ты устроила в моём доме? — его голос был тихим, но в этой тишине содержалось больше угрозы, чем в любом крике.
— Представление? Милый, я навела порядок. Я помогла твоей жене. Она, видимо, сама не понимает, что замужняя женщина, мать семейства, не может ходить в… в этом. Эти разрезы до самых рёбер, эти прозрачные тряпки. Это же позор для тебя! Люди смотрят и что думают? Что ты не можешь жену одеть прилично, или что она у тебя ищет приключений на стороне? Я уберегла честь нашей семьи. Ты мне спасибо должен сказать.
Это было сказано таким тоном, каким говорят с неразумным ребёнком, который не понимает пользы горького лекарства. Снисходительно, терпеливо, с ореолом мученической заботы. И именно этот тон сорвал чеку с гранаты, которая уже лежала на дне души Кирилла. Его спокойствие лопнуло, как перетянутая струна.
— Честь семьи? Ты говоришь мне о чести семьи? — он почти зарычал в трубку, и Оксана, сидевшая в кресле, чуть заметно вздрогнула, услышав этот звук.
— Представь себе!
— Ты, мама, сначала с моей младшей сестрой разберись, а потом уже будешь цепляться к одежде моей жены!
Он сделал шаг по комнате, жестикулируя свободной рукой, словно мать стояла прямо перед ним.
— Или ты забыла, в чём твоя Лизонька явилась на мой день рождения в прошлом месяце? В юбке, которая едва прикрывала то, что приличные девушки вообще-то не показывают даже своему врачу! В топике, который больше походил на две наклейки! Весь вечер мужики слюни пускали, а жёны их локтями в бок толкали. Это, по-твоему, честь семьи? Или её летние «платьица» из прозрачной сетки, под которыми всё на виду? Это нормально? Это не позор? Почему ты ей не собираешь вещи в мусорные мешки?!
На том конце провода воцарилась короткая пауза. Но это была не пауза растерянности. Это была перегруппировка сил перед контратакой.
— Не смей сравнивать, — отчеканила Ирина Викторовна, и сладость из её голоса исчезла, уступив место холодному металлу. — Лиза — девушка незамужняя. Она в поиске. Ей можно и нужно привлекать внимание. Это разные вещи. А Оксана — жена. Она свой выбор сделала. Её задача — беречь очаг и выглядеть скромно, чтобы не провоцировать никого и не позорить мужа.
Этот ответ, эта чудовищная в своей простоте и лицемерии логика, стали последней каплей. Кирилл остановился напротив чёрного мешка, этого уродливого монумента материнской «заботе».
— Ах вот как. Значит, дело не в одежде, а в статусе? Понятно, — он рассмеялся, но смех получился коротким и злым. — Тогда слушай сюда внимательно. Моей жене можно всё, что она сама захочет. Потому что это её вещи, купленные на наши деньги. И это её тело. И это мой дом. И если я ещё раз узнаю, что ты без спроса трогала вещи в моём доме, я лично приеду к тебе и выкину весь твой собственный гардероб на помойку. Каждую твою шубку, каждое платье, всё, до последней нитки. Понятно я объяснил?
Он не дожидался ответа. Он сбросил вызов и швырнул телефон на диван. В комнате повисло густое, наэлектризованное молчание. Оксана медленно поставила чашку на столик. Она подняла на него глаза, и теперь в них не было холода. Было что-то другое. Тёмное пламя. Одобрение. И молчаливый вопрос: «И это всё?»
Они не заставили себя ждать. Не прошло и часа, как по квартире разнёсся короткий, требовательный звонок в дверь. Не тот, которым пользуются друзья или курьеры, а тот, который не просит, а приказывает открыть. Кирилл и Оксана переглянулись. Чёрный мешок так и стоял посреди комнаты, немой свидетель и главный обвиняемый. Оксана не сдвинулась с места, лишь плотнее сжала подлокотники кресла. Это был его бой. Он это понимал.
Кирилл открыл дверь. На пороге, как он и ожидал, стояла мать. Ирина Викторовна была одета с иголочки: идеально отглаженное пальто, дорогой шёлковый платок на шее, лицо — непроницаемая маска праведного гнева. Но она была не одна. За её плечом, лениво прислонившись к косяку, стояла Лиза. На ней были обтягивающие кожаные легинсы, ботильоны на огромном каблуке и короткая, до середины рёбер, куртка из какой-то блестящей ткани. Губы, ярко накрашенные, скривились в ленивой усмешке. Она была живой, дышащей иллюстрацией к их недавнему телефонному разговору.
— Я приехала закончить наш разговор, который ты так невежливо прервал, — заявила Ирина Викторовна, входя в квартиру без приглашения. Лиза последовала за ней, окинув комнату скучающим взглядом, который задержался на чёрном мешке.
— Ого, тут что, траур по тряпкам устроили? — протянула она, и её голос, такой же глянцевый, как её легинсы, резанул по натянутым нервам.
В этот момент Оксана медленно поднялась с кресла. Она двигалась с плавной, опасной грацией хищника. Она не посмотрела на Ирину Викторовну. Её взгляд был прикован к Лизе.
— Здравствуй, Лиза. Какая на тебе интересная куртка. Новая? Наверное, очень дорогая. Долго пришлось на неё… работать?
Улыбка сползла с лица Лизы. Вопрос был задан тихим, вежливым тоном, но яд в нём мог бы убить небольшое животное. Ирина Викторовна тут же ринулась в бой, заслоняя дочь собой, как орлица.
— Что ты себе позволяешь! Лиза — молодая, красивая девушка, ей дарят подарки. В отличие от некоторых, которым приходится скрывать свой истинный вид под приличной одеждой, чтобы удержать мужа!
— Мама, — Кирилл встал между Оксаной и матерью, — я просил тебя не приходить. Я просил тебя не трогать мои вещи и мою жену. Ты не поняла?
— Я твоя мать! Я не посторонняя! — её голос набрал силу. — Я имею право приходить в дом своего сына и наводить порядок, если вижу, что его жена тянет всю семью на дно! Посмотри на неё! Она даже не раскаивается! Стоит, язвит!
Кирилл посмотрел на Оксану. Она стояла с абсолютно спокойным лицом, слегка наклонив голову, словно наблюдала за интересным экспериментом в террариуме. Потом он посмотрел на мать и сестру. Они стояли плечом к плечу, единый фронт непробиваемой, гранитной уверенности в своей правоте. Слова отскакивали от них, как горох от стены. Он вдруг с кристальной ясностью понял, что все его угрозы, все его доводы, все попытки воззвать к логике были абсолютно бессмысленны. Они не слышали его. Они не видели его. Перед ними был не сын и брат, а досадная преграда, муж «этой женщины», которого нужно было переубедить, сломать, вернуть в «семью».
— Мы твоя семья, Кирилл, — произнесла мать, словно прочитав его мысли. — А она — временное явление. И мы не позволим ей разрушать то, что мы строили годами.
Это была последняя фраза. Внутри Кирилла что-то щёлкнуло и замерло. Гнев испарился, уступив место ледяному, звенящему спокойствию. Он больше не хотел спорить. Он понял, что на этом языке они не понимают. Нужен был другой. Более наглядный.
Он молча обошёл их. Его взгляд зацепился за дорогую сумку известного бренда в руках Лизы. Он шагнул к кухонному столу, где в подставке стояли ножи. Его рука без малейшего дрожания легла на рукоять самого большого и острого из них. Он не смотрел на них. Он смотрел на сумку. И в его голове уже сложился очень чёткий и ясный план дальнейших действий.
Тишина, наступившая после его слов, была плотной и тяжёлой. Ирина Викторовна и Лиза смотрели на него, на его спокойное лицо, на руку, сжимающую рукоять ножа, и в их глазах плескалось недоумение, смешанное с презрением. Они всё ещё не верили. Они видели в этом лишь дешёвую театральную постановку, неумелую попытку напугать.
— Ты что, совсем с ума сошёл? — фыркнула Лиза, оттопырив свою глянцевую губу. — Решил нас ножичком попугать? Кирилл, не смеши. Положи игрушку и извинись перед мамой.
Кирилл не ответил. Он даже не посмотрел на неё. Его взгляд был прикован к сумке в её руке — дорогому аксессуару из мягкой телячьей кожи, с золотым логотипом, кричащим о своей цене. Он сделал к ней шаг. Медленный, выверенный, как шаг хирурга к операционному столу.
— Кирилл, прекрати этот цирк! — взвизгнула Ирина Викторовна, инстинктивно делая шаг назад и увлекая за собой дочь.
Но он был быстрее. Не рывком, а плавным, неотвратимым движением он перехватил ремешок сумки. Лиза пискнула и попыталась выдернуть её, но хватка его пальцев была железной. Другой рукой он поднял нож. Блеснула сталь.
И он начал резать.
Лезвие вошло в дорогую кожу с отвратительным, влажным звуком, похожим на стон. Он не рубил в ярости. Он резал. Медленно, с холодным, сосредоточенным нажимом, ведя длинный, уродливый разрез по всей лицевой стороне сумки. Золотой логотип отвалился и с тихим звоном упал на паркет. Он провёл ножом ещё раз, вспарывая боковину, потом перевернул искалеченную вещь и с той же безжалостной аккуратностью рассёк её с другой стороны. Кожаные лохмотья беспомощно повисли, обнажая шёлковую подкладку.
Лиза смотрела на это с открытым ртом. Из её горла вырвался какой-то сдавленный, хриплый звук. Это была уже не насмешка. Это был ужас. Ужас не от вида ножа, а от созерцания этого методичного, холодного уничтожения. От понимания, что человек перед ней — не вспыливший мальчик, а кто-то другой, незнакомый и страшный.
— Ты… ты что творишь, ирод?! — наконец обрела дар речи Ирина Викторовна. Она бросилась к нему, пытаясь выхватить остатки сумки, но он просто отвёл её руку в сторону, не отрывая взгляда от своего дела.
Закончив, он разжал пальцы. Изуродованный кусок кожи шлёпнулся на пол у ног Лизы. Он опустил нож, положив его на кофейный столик с той же спокойной точностью. Затем он выпрямился и посмотрел им в лица.
— Я предупреждал, — его голос был тихим, лишённым всяких эмоций. — Вы не поняли слов. Возможно, так будет понятнее. Чужие вещи трогать нельзя. Особенно в моём доме.
Он подошёл к огромному чёрному мешку, который всё это время стоял в центре комнаты. Поднял его одной рукой так легко, будто тот ничего не весил. Он не понёс его к двери. Он подошёл к остолбеневшей матери, сунул ей мешок в руки, заставив обхватить его, чтобы не уронить.
— Это тоже ваше. Вы принесли — вы и уносите. Можете отдать Лизе, раз ей можно всё. А теперь — дверь там. А моя жена купит себе новые вещи, к которым ты не прикоснёшься, потому что в этом она больше ходить не будет, оно осквернено тобой!
Ирина Викторовна смотрела на него так, словно видела впервые. В её глазах больше не было праведного гнева. Был страх и растерянность. Вся её уверенность, вся её материнская власть рассыпалась в прах вместе с лоскутами дорогой сумки. Лиза молча плакала, но беззвучно, утирая слёзы тыльной стороной ладони, не сводя глаз с того, что когда-то было её гордостью.
— Больше не приходите, — добавил Кирилл, глядя поверх их голов. — Никогда.
Он открыл входную дверь и просто стоял, ожидая. Они попятились. Мать, сжимая в руках уродливый чёрный мешок, споткнулась на пороге. Лиза, всхлипывая, подхватила её под руку. Они вышли, и он без единого слова закрыл за ними дверь, повернув ключ в замке дважды.
Кирилл обернулся. Оксана стояла на том же месте. Она смотрела на него, и в её глазах не было ни триумфа, ни злорадства. Было лишь глубокое, бесконечное понимание. Она молча подошла к столику, взяла салфетку, аккуратно вытерла лезвие ножа и положила его на место. Затем она подошла к Кириллу, взяла его за руку и крепко сжала. В их квартире снова воцарилась тишина. Но теперь это была совсем другая тишина. Чистая. И окончательная…
