— Катюха! Ты даже не представляешь, что сейчас будет! — голос Романа звенел от восторга, когда он встретил жену в тесном коридоре их съёмной квартиры. — Это просто… это поворотный момент!
— Представляю, — глухо ответила Катя, прислоняясь плечом к стене, чтобы не упасть от усталости. — Я хочу разуться и лечь. Желательно, на неделю.
Она с трудом стянула с гудящих ног кроссовки. Воздух вокруг неё, казалось, был пропитан двумя запахами: едким антисептиком из клиники, где она подрабатывала санитаркой после основной работы в офисе, и ароматом дешёвого кофе, который помогал ей не заснуть на ходу. Роман же, напротив, выглядел так, будто только что проснулся после самого лучшего дня в своей жизни. Его глаза горели, а сам он не мог устоять на месте, переминаясь с ноги на ногу.
— Нет-нет, какой лечь! Ты должна это увидеть! Прямо сейчас! Я всё подготовил! Это начало нашей новой эры, Кать! Понимаешь? НОВОЙ ЭРЫ!
В голове у Кати пульсировала только одна цифра: сто семьдесят три тысячи. Ровно столько им удалось скопить за полтора года её адского труда. Сто семьдесят три тысячи, которые лежали на их общем счёте и были первым, самым важным кирпичиком в фундаменте их будущей ипотеки. Она видела эту цифру, когда закрывала глаза, пытаясь уснуть на пару часов между сменами. Она повторяла её про себя, когда отказывала себе в новой кофточке или походе в кино с подругами.
— Ром, я очень устала. Давай твой сюрприз посмотрим завтра? У меня ноги отваливаются, и спина сейчас просто сломается пополам.
— Завтра магия момента пропадёт! — он схватил её за руку, его пальцы были горячими и нетерпеливыми. — Это нельзя откладывать! Это как запуск ракеты! Пойдём, я тебе покажу портал в другую жизнь!
Он потащил её в сторону гостиной. Катя поплелась за ним, чувствуя себя старой, измочаленной куклой, которую дёргает за верёвочки восторженный ребёнок. Она уже давно привыкла к его «гениальным прожектам». То он собирался писать сценарий для Голливуда, то открывать барбершоп в стиле стимпанк, то разводить элитных улиток. Каждый такой проект заканчивался ничем, съедая немного денег и уйму её нервов, но до сих пор это были относительно безобидные фантазии.
Когда Роман распахнул дверь в их единственную комнату, Катя замерла. Её усталость, казалось, испарилась в одно мгновение, уступив место чему-то холодному и острому, что вонзилось ей под рёбра.
Комнаты больше не было. Всё небольшое пространство, от дивана до окна, было заставлено огромными картонными коробками с яркими логотипами известных музыкальных брендов. Они стояли друг на друге, как монолиты, как гробницы, возведённые в честь какой-то неведомой ей веры. Их было так много, что они, казалось, вытеснили из комнаты весь воздух.
— Вот! — выдохнул Роман, обводя всё это великолепие широким жестом. — Вот оно, Катюш! Наше будущее! Я сделал это! Мы сделали это!
Её взгляд бегал по глянцевым надписям: «Roland», «Korg», «Fender». Слова, которые она слышала от него тысячи раз, но которые никогда не имели для неё материального воплощения. Сейчас они были написаны на картоне, который стоил, как вся её жизнь за последние полтора года. Её мозг, обычно затуманенный усталостью, вдруг заработал с пугающей ясностью. Он начал складывать. Синтезатор. Бас-гитара. Усилитель. Микшерный пульт. Её внутренний калькулятор безжалостно выдавал шестизначные числа.
— Это… Это что? — голос был чужим, севшим.
— Это студия, любимая! Наша собственная домашняя студия! Я же говорил тебе, что нам нужен качественный скачок! Что мы не можем больше репетировать на старом барахле! Нас никто не воспринимает всерьёз! А теперь… Теперь всё изменится! Нас услышат!
Он говорил и говорил, описывая возможности нового синтезатора, чистоту звука усилителя, перспективы, которые перед ними открываются. А Катя молчала. Она смотрела на него, на его горящие глаза, на его счастливое, ничего не понимающее лицо, и впервые за пять лет их совместной жизни видела перед собой не любимого мужчину, а совершенно чужого, безумного человека. А за его спиной, на самой верхней коробке, она разглядела ценник, который кто-то забыл сорвать. И цифра на нём была до ужаса знакомой.
Первые несколько секунд в комнате стояла абсолютная, звенящая пустота, словно звук умер. Роман всё ещё улыбался, ожидая аплодисментов, фанфар, чего угодно, что могло бы соответствовать масштабу его подвига. А Катя смотрела на ценник, и эта маленькая белая бумажка с напечатанными на ней цифрами разрасталась в её сознании, пока не заслонила собой всё: и коробки, и мужа, и саму комнату.
— Рома… Откуда? — её губы едва шевелились, вопрос прозвучал не громче шёпота.
— Так наши же, Кать! Общие! — он радостно шагнул к ней, не замечая выражения её лица. — Я же говорю, это НАШЕ вложение! В НАШЕ будущее! Я снял всё до копейки. Представляешь, как удачно подвернулось? У одного парня студия прогорела, он всё со скидкой отдавал! Это знак! Судьба!
Слово «всё» ударило её, как физический удар под дых. Весь воздух вышел из лёгких. Полтора года. Полтора года её жизни, спрессованные в ранние подъёмы, поздние возвращения, в боль в пояснице и вечно слипающиеся глаза. Полтора года, которые он только что назвал «удачно подвернулось».
И тут плотину прорвало.
— Ты потратил наши деньги на этот хлам? Я вкалываю на двух работах, чтобы ты свои гениальные идеи воплощал?!
— Кать, ты чего? Какой хлам? Это профессиональная аппаратура! Это наш билет наверх! Ты же всегда говорила, что верила в меня!
— Верила?! — она истерически рассмеялась, и в этом смехе не было ничего весёлого. — Я верила в то, что мы купим свою квартиру! Что я перестану мыть полы за больными стариками после восьми часов в офисе! Что мы сможем завести ребёнка не в этой вонючей конуре! Вот во что я верила, Рома! В первоначальный взнос! Ты помнишь такое слово? Или оно слишком скучное для твоего творческого мозга?!
Она тыкала пальцем в сторону коробок, и её рука дрожала. Вся усталость, которую она копила месяцами, превратилась в раскалённую, злую энергию.
— Это не просто деньги! Это моё время! Моё здоровье! Мои нервы! Каждая тысяча там — это час моего сна, который я не доспала! Это обед, который я не съела, чтобы сэкономить! А ты… Ты просто взял и купил на них свои игрушки!
— Это не игрушки! — закричал он в ответ, его лицо из восторженного стало обиженным и злым. — Почему ты не можешь понять?! Это искусство! Это музыка! Это то, ради чего стоит жить! А ты всё сводишь к своим квадратным метрам и банкам с супом!
— Потому что из этих банок с супом ты жрёшь каждый день! — взвизгнула она. — А твоё искусство пока что не принесло в этот дом ни одной сраной копейки! Только забирало!
— Ты ничего не понимаешь! Ты слишком приземлённая! — он с отвращением махнул рукой. — Я пытаюсь вырваться из этого болота, взлететь, а ты тянешь меня назад! Тебе не понять высокий полёт моей души! Тебе лишь бы ипотеку свою, как все! Быть как все! Мещанка!
Это слово — «мещанка» — заставило её замолчать на секунду. Оно ударило больнее, чем обвинение в приземлённости. Он не просто потратил их деньги. Он обесценил всё, ради чего она жила, ради чего жертвовала собой. Он противопоставил свой «высокий полёт» её низменной, по его мнению, мечте о простом человеческом доме. И в этот момент она поняла, что они живут не просто в разных мирах. Они жили на разных планетах.
— Мещанка… — повторила Катя, но уже без крика. Голос её стал на удивление спокойным, даже тихим, и от этого Роману стало не по себе. В уголках её губ появилась странная, невесёлая усмешка. — Да, наверное, ты прав, Рома. Я мещанка. Потому что я думаю о том, что мы будем есть завтра. Потому что я плачу за аренду этой квартиры, в которой твой гений витает в облаках. Потому что я покупаю тебе носки, потому что твои вечно протираются до дыр, пока ты ищешь вдохновение на диване.
Она сделала шаг вперёд, и горы коробок, казалось, расступились перед ней. Теперь она стояла совсем близко, и её взгляд был твёрдым и колючим, как осколок стекла.
— Твой высокий полёт души, Рома, оплачен моими двойными сменами. Твоё искусство существует на деньги, которые я получаю, вынося утки из-под парализованных людей. Твоя грёбаная музыка сфер, которую ты якобы слышишь, звучит только потому, что я оплачиваю счета за электричество. Ты не творец, Рома. Ты паразит. Красивый, талантливый, мечтательный, но паразит, который присосался к моей жизни и высасывает её до капли.
Каждое слово было как выверенный, точный удар. Роман открывал рот, чтобы возразить, но не находил слов. Он хотел закричать, что великим всегда было трудно, что Ван Гог отрезал себе ухо, а Моцарт умер в нищете, но понимал, как жалко это прозвучит.
— Ты думаешь, если ты купил всё это барахло, ты стал музыкантом? — продолжала она тем же ледяным тоном. — Ты просто потребитель. Ты потребляешь моё время, мои силы, мои мечты. Ты говоришь, что я тяну тебя на дно? А куда ты летишь, Рома? В мир иллюзий, где тебе аплодируют стадионы, пока твоя жена считает копейки на макароны? Это не полёт, это эгоизм в чистом виде. Инфантильный, безответственный эгоизм человека, который боится повзрослеть.
— Ты… ты просто завидуешь! — наконец выдавил он, и это было самое слабое, что он мог придумать. — Завидуешь, что у меня есть мечта, талант, а у тебя — только ипотека в голове! Ты боишься всего большого, настоящего!
— Настоящего? — она почти рассмеялась. — Вот это настоящее! — она обвела рукой их убогую комнату. — Кровать, которая скрипит. Кран на кухне, который капает. И я, которая пашет как лошадь, чтобы гений вроде тебя мог рассуждать о высоком! Что из этого создал ты, гений? Хоть что-нибудь? Хоть табуретку сколотил? Нет. Ты только мечтаешь. За мой счёт.
Он смотрел на неё, и в его глазах обида смешивалась с яростью. Она растоптала всё, во что он верил, всё, чем он оправдывал свою жизнь. Она взяла его хрустальную мечту и размазала её по грязному полу их реальности. Он был загнан в угол, и единственным способом защиты было нападение.
— Я вижу миры, о которых ты даже не подозреваешь! Я слышу гармонию вселенной, а ты — только как таймер на стиральной машине щёлкает! Я другой, Катя! Я лучше, чем всё это! — он ткнул пальцем в сторону кухни, в сторону всей их жизни. — Я гений! А ты… Ты просто не создана для жизни с гением!
Эта фраза прозвучала в наступившей тишине оглушительно. Она была вершиной его высокомерия, квинтэссенцией его эго. И для Кати она стала последней. Вся ярость, все обиды, всё, что кипело в ней, вдруг схлынуло, оставив после себя мёртвый штиль. В её глазах погас огонь спора. Вместо него появилось что-то другое. Спокойное. Решительное. И страшное.
Роман ожидал чего угодно: слёз, упрёков, продолжения крика. Но он не был готов к тишине, которая наступила после его слов. Катя просто смотрела на него. Не зло, не обиженно, а как-то отстранённо, будто изучала незнакомый предмет. Вся буря эмоций в ней улеглась, оставив после себя мёртвый, ледяной покой. Эта тишина была страшнее любого крика.
Затем, не сказав ни слова, она развернулась и медленно, с какой-то пугающей размеренностью, пошла на кухню. Роман смотрел ей вслед, сбитый с толку. Он даже почувствовал укол самодовольства: всё, сломалась, пошла пить свою валерьянку. Он победил. Он доказал ей, что его мир выше и важнее её бытовой суеты. Он уже прикидывал в уме, как через час она вернётся, заплаканная, и он великодушно её простит, объяснив ещё раз, как важно верить в мечту.
Но с кухни не доносилось ни звука льющейся воды, ни щелчка аптечки. Вместо этого раздался тихий, но отчётливый металлический лязг. Звук, который не вписывался в его картину мира.
Катя вернулась в комнату. Она шла всё так же спокойно, не глядя на него. Её взгляд был прикован к горе коробок, а точнее, к одной, самой большой, которую Роман уже успел распаковать. Там, посреди комнаты, на дешёвом ковролине, сиял своей новизной синтезатор «Roland». Его чёрные и белые клавиши блестели под светом люстры, обещая миру новую, великую музыку.
В руке Катя держала молоток для отбивания мяса. Тяжёлый, цельнометаллический, с рельефной поверхностью для размягчения самых жёстких кусков. Он выглядел чужеродно в её тонкой руке, но держала она его крепко, уверенно.
— Кать, ты… ты чего? — пролепетал Роман, и его самодовольство мгновенно испарилось, уступив место тревоге. — Положи эту штуку…
Она не ответила. Она просто подошла к синтезатору. На мгновение она замерла над ним, словно скульптор, оценивающий глыбу мрамора перед первым ударом. Роман увидел в отражении глянцевой поверхности её лицо — спокойное, сосредоточенное, без единой эмоции. Затем она подняла молоток высоко над головой. Её движение было плавным, отработанным, полным скрытой силы, которую он никогда в ней не замечал.
И со всей яростью, накопленной за полтора года бессонных ночей и унизительной работы, она обрушила его на клавиши.
Звук был ужасен. Это не был чистый звон или глухой удар. Это был тошнотворный, рваный хруст. Смесь трескающегося пластика, ломающихся микросхем и глухого, протестующего гула умирающей электроники. Молоток пробил корпус, раскрошив несколько октав в уродливую мешанину из чёрных и белых обломков. Клавиатура, мгновение назад идеальная и манящая, теперь напоминала развороченную челюсть с выбитыми зубами.
Роман застыл с открытым ртом, не в силах издать ни звука. Он смотрел на дело её рук, на искалеченный инструмент, который был символом его мечты, и не мог поверить своим глазам.
Катя медленно опустила молоток. Она повернулась к мужу, и её глаза, до этого пустые, теперь смотрели прямо на него. Холодно. В упор. Она спокойно, без малейшей дрожи в голосе, произнесла:
— Теперь твой гений может сочинять музыку на обломках нашей жизни…
