— Катюш, я всё придумал!
Голос Дениса, прозвучавший из прихожей, был настолько заряжен мальчишеским восторгом, что Катя, помешивавшая в сковороде овощи, невольно улыбнулась. Таким он бывал редко — обычно после работы он приходил уставшим, сбрасывал в коридоре туфли и офисную маску и превращался в молчаливого домашнего мужчину. Но сегодня всё было иначе. Он влетел на их небольшую, но уютную кухню, не успев даже снять куртку, его глаза горели идеей, которая, по его мнению, должна была изменить их жизнь к лучшему.
— Мы просто переезжаем к моим! — выпалил он, оперевшись руками о столешницу и наклонившись к ней. От него пахло морозным воздухом и успехом. — Я сегодня с отцом говорил, они только за!
Улыбка медленно сползла с лица Кати. Лопатка в её руке замерла. Запах жареного перца и лука вдруг стал навязчивым и неприятным. По спине, от самого затылка, пробежал липкий, леденящий холодок, который она слишком хорошо знала. Он всегда появлялся, когда речь заходила о длительном пребывании в доме его родителей.
— Переезжаем? — переспросила она так тихо, словно боялась, что само это слово материализует худшие опасения.
— Ну да! Катя, ты только подумай! Мы же почти сорок тысяч в месяц за съём платим. Это почти полмиллиона в год! За год мы спокойно накопим мне на машину. Нормальную машину, не какой-нибудь хлам. Представляешь, своя машина… свобода! Летом на юг, на выходные за город, куда захотел — поехал! Это же гениально!
Он говорил быстро, увлечённо, размахивая руками, и совершенно не замечал, как меняется её лицо. А в её голове уже прокручивались картинки, вытесняя уютный вечер и запах ужина. Вот она, та самая комната, которую им выделяли до свадьбы, когда она оставалась ночевать. Скрипучая дверь, которая никогда не закрывалась плотно. И тётя Зина, троюродная сестра его матери, которая без стука заходит утром, чтобы просто «посидеть, поболтать». Она садится в старое кресло, от неё пахнет валерьянкой и любопытством, и она бесцеремонно разглядывает Катины вещи, разложенные на стуле. «А это что за крем у тебя, дочка? Дорогой, небось? А в сумочке что, помада французская?»
Или дядя Коля из Воронежа, двоюродный брат его отца, который приехал «на обследование» и жил у них две недели. Он вставал в пять утра, громко кашлял в коридоре, а потом шёл на кухню и включал телевизор на полную громкость, чтобы смотреть новости. И никому в голову не приходило, что в соседней комнате пытаются спать молодые люди. Это был не дом, а вокзал, перевалочный пункт для бесчисленной родни, которая считала своим долгом навестить столичных родственников. И Людмила Ивановна, свекровь, была уверена, что это и есть нормальная, дружная семья — когда все вместе, все на виду.
— Нет, — произнесла Катя. Слово было твёрдым, как камень, и оно упало в центр восторженного монолога Дениса, мгновенно его оборвав.
Он замолчал, удивлённо моргнув. Словно на полном ходу врезался в невидимую стену.
— Что «нет»? Ты не поняла? Мы сэкономим кучу денег!
— Я всё поняла, Денис. И я сказала — нет. Мы никуда не переезжаем.
Он наконец снял куртку, бросил её на стул. Его лицо из восторженного стало недоумевающим, а потом и раздражённым.
— Я не понял, в чём проблема? Мои родители — прекрасные люди. Они тебя любят. Места всем хватит. Или ты считаешь, что моя мечта о машине — это ерунда?
— Твоя мечта — это не ерунда, — Катя выключила плиту и повернулась к нему. Она смотрела прямо ему в глаза, и в её взгляде не было ни капли сомнения. — Ерунда — это думать, что я соглашусь жить в проходном дворе. Я помню твоих тётушек, которые заходят в комнату, когда им вздумается. Я помню твоего дядю, который решает, какой канал мы все будем смотреть в шесть утра. Это не жизнь, Денис. Это существование на общей территории.
— Ну что за преувеличения! — вспылил он. — Это мои родственники! Они простые люди! Можно и потерпеть немного, ради общей цели. Или твоё удобство важнее нашего будущего?
Он поставил вопрос ребром, уверенный в своей правоте. Он видел только цифры экономии и блестящий капот будущего автомобиля. А она видела унизительную необходимость постоянно быть начеку, не иметь своего угла, своего воздуха, своей тишины. И она уже знала, что этот разговор — только начало. Он не отступит. Но и она не собиралась сдаваться.
Ужин так и остался на плите, остывая и теряя свой аромат. Они стояли друг напротив друга на маленькой кухне, и пространство между ними, обычно заполненное лёгкой болтовнёй и смехом, теперь казалось наэлектризованным и враждебным. Денис прошёлся из угла в угол, его шаги были тяжёлыми, продавливающими старый линолеум. Он пытался подобрать новый ключ к её упрямству, и этот ключ, как он считал, был выкован из чистого железа логики и семейных ценностей.
— Я просто не понимаю твоей позиции, Катя. Совсем не понимаю, — начал он снова, но уже другим тоном. Не восторженным, а увещевательным, как говорят с неразумным ребёнком. — Это же не навсегда. Год. Максимум полтора. Мы ставим себе цель и идём к ней. Вместе. Как семья. Разве это не то, чего ты хотела? Чтобы у нас всё было, чтобы мы развивались?
— Мы и так развиваемся, — спокойно ответила она, скрестив руки на груди. Этот жест был её единственной защитой. — У нас есть эта квартира. Она съёмная, но она — наша. Наша территория. С нашими правилами. А то, что предлагаешь ты, — это не развитие. Это шаг назад. В коммунальный быт, из которого мы оба так хотели вырваться.
— Коммунальный быт? Ты называешь дом моих родителей коммунальным бытом? — в его голосе зазвенели обиженные нотки. — Они нам лучшую комнату отдают, свою спальню! Отец готов в зале на диване спать, лишь бы нам было удобно! А ты… ты говоришь так, будто я тебя в барак какой-то жить зову. Это неуважение, Катя. К ним, к их доброте.
Он умело переводил стрелки, выставляя её чёрствой эгоисткой, не способной оценить жертву свекра и свекрови. Он намеренно упускал из виду, что эта «лучшая комната» всё равно останется частью общего пространства, где хозяевами будут они, а не Катя с Денисом. Где любой мог войти, чтобы взять из шкафа старое одеяло или просто посмотреть в окно.
— Денис, давай будем честными, — её голос стал жёстче. Она поняла, что спокойные объяснения не работают. Пора было доставать из памяти то, что она предпочла бы забыть навсегда. — Дело не в неуважении. И не в том, хорошие они люди или плохие. Они прекрасные люди. Для тебя. Для своих родственников. Для гостей. Но я не хочу быть вечной гостьей в собственном доме. Ты помнишь, что случилось в последний раз, когда я оставалась у вас перед свадьбой?
Он нахмурился, пытаясь вспомнить. Для него эти визиты слились в один сплошной калейдоскоп чаепитий, разговоров и семейного уюта.
— Нет. А что случилось? Наверняка какая-нибудь мелочь, которую ты раздула до вселенских масштабов.
Катя горько усмехнулась. Мелочь. Эта «мелочь» до сих пор горела на её щеках стыдом.
— Твоя мама, Людмила Ивановна, решила навести порядок в моей сумке, пока я была в душе. Просто из лучших побуждений, разумеется.
Денис остановился.
— Ну и что? Она человек такой, любит, чтобы всё было аккуратно. Что такого она там нашла?
— Она нашла мою косметичку. И в ней, кроме прочего, лежала упаковка противозачаточных таблеток. А потом, за ужином, при твоём отце и заехавшей на огонёк тёте Вере, она посмотрела на меня своим заботливым взглядом и спросила: «Катенька, деточка, я у тебя там таблеточки видела… ты у нас не болеешь ничем серьёзным? А то мы так за тебя переживаем».
На кухне повисла мёртвая тишина. Было слышно только, как гудит старый холодильник. Денис смотрел на неё, и на его лице отразилось что-то похожее на понимание, но он тут же задавил это чувство. Признать её правоту означало признать несостоятельность своего гениального плана.
— Ну… она же не со зла, — выдавил он наконец, избегая её взгляда. — Она просто… беспокоится. Она хотела как лучше.
Именно этот ответ и стал для Кати приговором. Он всё понял. И он оправдал это. Он был готов променять её достоинство, её право на личную жизнь, её спокойствие на призрачную экономию и возможность купить себе новую игрушку. Конфликт перестал быть спором о деньгах и переезде. Он превратился в вопрос о том, что для её мужа на самом деле имело ценность. И ответ ей категорически не нравился.
— Она хотела как лучше, — эти слова Дениса упали в тишину кухни, как капля масла в чистую воду, расплываясь уродливым, радужным пятном. Он произнёс их почти небрежно, словно отмахиваясь от назойливой мухи, и именно эта небрежность окончательно уничтожила в Кате остатки надежды на понимание.
Она сделала шаг назад, отходя от него, словно от источника опасности.
— Как лучше? Для кого лучше, Денис? Для неё? Для её спокойствия, чтобы она знала, что у невестки всё под контролем? Твоя мать унизила меня. Она вторглась в моё личное пространство, вывернула мою жизнь наизнанку и выставила её на всеобщее обсуждение за ужином. А ты говоришь, что она хотела как лучше?
— Ну хватит драматизировать! — он повысил голос, его лицо покраснело от досады и упрямства. Он понял, что проигрывает. Его логика, его энтузиазм, его апелляции к семейным ценностям — всё разбилось о её спокойное, холодное «нет». И теперь он перешёл в наступление. — Что ты предлагаешь? Дальше платить чужому дяде по сорок тысяч в месяц? Ждать у моря погоды? Я хочу развиваться, хочу, чтобы у нашей семьи что-то было! А ты цепляешься за своё мнимое удобство!
— Это не мнимое удобство, — отчеканила она. — Это самоуважение. И дело не в деньгах. Дело в том, что ты считаешь ту ситуацию нормой. Ты оправдываешь её. А значит, если мы переедем, такие ситуации будут повторяться. И каждый раз ты будешь говорить мне, что они «хотели как лучше». Каждый раз, когда очередная тётушка решит проверить содержимое моих ящиков. Каждый раз, когда твой отец будет отчитывать меня за то, что я поздно пришла с работы. Ты будешь на их стороне, потому что для тебя это — нормальная семья. А я в такой семье жить не хочу.
Он отвернулся к окну, разглядывая чёрный прямоугольник ночи, в котором отражалась их напряжённая сцена. Он зашёл в тупик. Все его аргументы были исчерпаны. Она не поддавалась на уговоры, не пугалась обвинений. И тогда он достал свой последний, самый грязный козырь. Тот, который должен был не убедить, а сломать её сопротивление, поставив в безвыходное положение.
Он медленно повернулся. На его лице была маска холодной решимости, но в глазах плескалась плохо скрытая неуверенность. Он шёл ва-банк.
— Уже поздно что-то обсуждать, Катя. Я уже родителям сказал, что мы переезжаем.
Время на кухне остановилось. Катя смотрела на него, и ей казалось, что она видит его впервые. Не своего любимого мужа, не партнёра, а совершенно чужого, неприятного человека, который ради своей цели был готов идти по головам. И первой головой на его пути оказалась её. Он не просто предложил — он решил за них двоих. Он поставил её перед фактом, пытаясь запереть в клетку из обязательств и общественного мнения. «Не позорь меня», — читалось в его взгляде.
Она молчала так долго, что Денис начал нервно переминаться с ноги на ногу. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков, обвинений. Но её лицо оставалось бесстрастным. Она просто смотрела на него долгим, изучающим, холодным взглядом, словно оценивая какой-то некачественный товар. А потом её губы тронула едва заметная, ледяная усмешка.
— Ты считаешь, что я буду жить в квартире твоих родителей, как в общежитии, где к вам постоянно приезжают разные родственники и бесцеремонно вторгаются во все комнаты? Ну уж нет!
Она произнесла это негромко, почти буднично. Но в этой фразе не было ни вопроса, ни сомнения. Это был не ответ на его ультиматум. Это был вердикт. Ему, его родителям, его мечте о машине и их совместному будущему. Точка невозврата была пройдена. И прочертил эту черту он сам.
Денис замер, словно оглушённый. Он ожидал чего угодно — скандала, ультиматумов, попытки торговаться, но не этого спокойного, отстранённого вердикта. Эта фраза, произнесённая без тени эмоций, была страшнее любого крика. Она не оспаривала его решение, она его аннулировала, вычеркнув её саму из уравнения. Он смотрел на неё, пытаясь найти в её лице хоть какую-то трещину, хоть намёк на блеф, но там была лишь гладкая, непроницаемая холодность.
— Что ты несёшь? — наконец выдавил он, и его голос прозвучал хрипло и неуверенно. — Прекрати этот концерт. Мы — семья, и мы решаем проблемы вместе.
Катя не ответила. Она молча развернулась и вышла из кухни. Её движения были плавными и выверенными, в них не было ни спешки, ни гнева. Денис, на мгновение растерявшись, последовал за ней по коридору. Он думал, она пошла в комнату, чтобы остыть или, наоборот, начать собирать свои вещи в знак протеста. Но он ошибся.
Она вошла в их спальню и, не зажигая верхнего света, подошла к большому встроенному шкафу. Щёлкнул выключатель подсветки, и мягкий свет озарил ряды вешалок и аккуратные стопки белья. Её половина, его половина. Мир, который ещё полчаса назад казался незыблемым. Она без единого лишнего движения встала на цыпочки и сняла с верхней полки его старую спортивную сумку — ту, с которой он ходил в спортзал. Она бросила её на кровать, и сумка приземлилась с глухим, мягким звуком.
— Ты что делаешь? — его голос обрёл силу, теперь в нём звучало возмущение и подступающая ярость. — Ты с ума сошла?
Катя проигнорировала его вопрос. Она открыла его половину шкафа и сняла с вешалки две рубашки и свитер. Её пальцы аккуратно складывали вещи на кровати в ровную стопку — рубашка к рубашке, свитер сверху. Затем она выдвинула ящик с его бельём, взяла несколько пар носков и футболок. Всё это она делала с методичностью и спокойствием упаковщицы на фабрике. Это было не бегство и не истерика. Это была работа.
— Я сказал, прекрати! — он сделал шаг к ней, намереваясь схватить её за руку, остановить этот абсурдный спектакль.
Она подняла на него глаза. В её взгляде не было ни страха, ни злости. Только усталость и что-то похожее на брезгливость.
— Не трогай меня.
Его рука замерла в воздухе. Он отступил. Её тон был таков, что прикасаться к ней сейчас было бы равносильно тому, чтобы сунуть руку в огонь.
— Ты хочешь машину? — спросила она так же ровно, продолжая складывать вещи в сумку. — Прекрасно. Я даже помогу тебе. Вот, это на первое время. Остальное заберёшь потом. Переезжай к родителям и копи. Один.
Слова падали в тишину комнаты, и каждое из них было тяжелее предыдущего. Денис смотрел на неё, на свои вещи, которые она паковала, и до него медленно, мучительно начала доходить вся глубина пропасти, которую он только что вырыл между ними. Это был не блеф. Это был конец.
— Я не буду жить в цыганском таборе, — продолжала она, застёгивая молнию на почти полной сумке. — И если для тебя машина важнее моего спокойствия, то можешь считать, что этой семьи у тебя больше нет.
Она подняла сумку и протянула её ему. Он не взял. Она просто поставила её на пол у его ног.
— Копи, милый. Удачи тебе на дороге.
После этого она повернулась к кровати и начала поправлять покрывало, разглаживая несуществующие складки, словно его на этой кровати никогда и не было. Словно она стирала последние следы его присутствия. Денис стоял посреди комнаты, рядом с сумкой, набитой его собственными вещами.
В ушах звенело от её последних слов. Он посмотрел на её спину, на её спокойные, деловитые движения и понял, что говорить больше нечего. Он проиграл не спор. Он проиграл всё. И приз в этой игре — блестящий кусок металла на четырёх колёсах — вдруг показался ему ничтожным, жалким и невероятно дорогим…
