— А мы на пиво! Марин, метнись на кухню, сообрази что-нибудь, а?
Голос Семёна, усиленный гулким эхом подъезда и подкреплённый ржанием двух его приятелей, ворвался в квартиру как таран. Он смёл благословенную тишину, которую Марина успела выстроить вокруг себя за последние полчаса. Эта тишина была её единственным спасением. Она пришла домой, и мир для неё схлопнулся до размеров старого дивана. Ключ в замке повернулся с усилием, будто она толкала каменную плиту. Сумка не была поставлена на пол, она просто упала из ослабевших пальцев. Туфли, в которых она провела десять часов на ногах, были не сняты, а сброшены одним отработанным движением. И потом — провал. Она рухнула на диван, не раздеваясь, и позволила телу превратиться в свинец. Каждый мускул гудел от монотонной, тупой боли. Сознание плавало в вязком киселе усталости, и единственным звуком, пробивавшимся сквозь эту вату, было мирное гудение холодильника.
И вот этот взрыв. Дверь, которую она даже не заперла на второй замок, распахнулась настежь. На пороге стоял он — Семён, сияющий, пышущий энергией, с двумя вечными спутниками, Витей и Антоном, на подтанцовке. Они замялись, увидев её на диване и общий вид квартиры — кружка с недопитым утренним кофе на столике, плед, скомканный у её ног, разбросанные по креслу подушки. Обычный беспорядок живых людей, который в лучах заходящего солнца казался почти уютным. Но не для них. Не сейчас.
Марина молча смотрела на них. Не на него, а именно на всех троих. Она смотрела, как свет от лампочки в коридоре выхватывает их самодовольные, слегка выпившие лица. Она видела, как Витя неловко переминается с ноги на ногу, а Антон прячет взгляд, пробормотав что-то вроде «привет». Они чувствовали себя неловко. А её муж — нет. Для него это была сцена, а он был на ней главным актёром.
Она медленно, с усилием, которое стоило ей неимоверных физических страданий, села. Волосы упали на лицо. Она не стала их поправлять. Она просто смотрела на него. В её взгляде не было ни вопроса, ни упрёка. Только глухая, ледяная пустота. Семён на секунду запнулся, его дежурная улыбка дрогнула, но он тут же взял себя в руки, обращаясь уже не к ней, а к друзьям, разыгрывая роль гостеприимного хозяина, столкнувшегося с мелкими бытовыми трудностями.
Марина молча встала. Каждый сустав запротестовал, но она проигнорировала этот бунт. Не глядя на мужа, она прошла мимо них, источающих запах пива и уличной пыли. Она прошла в спальню и тихо, без хлопка, прикрыла за собой дверь. Она не легла. Она осталась стоять посреди комнаты, прислушиваясь.
И представление началось. Голос Семёна стал громче, он явно говорил так, чтобы она слышала каждое слово.
— Да не обращайте внимания, парни, творческий беспорядок, сами понимаете. Жена с работы только, устал человек. Обычно-то у нас иголочку негде уронить, — в его голосе сквозила снисходительная нежность, фальшивая, как ёлочная игрушка. Дружки согласно загудели, принимая правила игры. — Ладно, сейчас сам что-нибудь сварганю. Моя-то хозяюшка сегодня не в ударе, придётся самому за фартук браться, ха-ха, — и этот короткий, самодовольный смешок ударил её под дых сильнее, чем любой крик.
Она стояла и слушала, как он гремит на кухне кастрюлями, как открывает холодильник и комментирует его содержимое, продолжая свой спектакль. Он не просто извинялся за неё. Он публично её унижал, выставляя себя страдальцем, героем, который вынужден тащить на себе и быт, и «уставшую жену». Он делал это мастерски, с удовольствием, купаясь в сочувствии и одобрении своей свиты. И в этот момент Марина поняла с абсолютной, холодной ясностью: это был не экспромт. Это была казнь. Тщательно спланированная, чтобы причинить максимум боли и выставить его в самом выгодном свете. И она будет смотреть этот спектакль до конца. С первого ряда.
Час тянулся, как расплавленная смола. Марина сидела на краю кровати, прямая, как струна, и слушала. Она не просто слышала звуки — она их препарировала. Вот громкий взрыв хохота Семёна, слишком нарочитый, слишком театральный, в ответ на какую-то плоскую шутку Антона. Вот звон стаканов — он специально ставит их на стол с силой, чтобы подчеркнуть масштаб застолья, которое ему пришлось организовать в одиночку. Вот его голос, снова пробивающийся сквозь гул: «Да у меня руки из того места растут, если надо! Могу и ужин приготовить, и гвоздь забить, не барин». Каждая фраза была не для друзей. Каждая фраза была маленьким отравленным дротиком, летящим через стену прямо в неё.
Она не чувствовала обиды. Обида — это тёплое, вязкое чувство, свойственное тем, кто ещё на что-то надеется. Внутри неё рос и кристаллизовался холод. Она будто смотрела старый, много раз виденный фильм, и знала наизусть не только реплики, но и все подспудные мотивы актёров. Она видела, как её муж, её Сёма, сейчас упивается ролью. Ролью несчастного, но сильного мужчины, который стоически несёт свой крест в виде неблагодарной, вечно уставшей жены-неряхи. Он собирал очки сочувствия, зарабатывал дешёвый авторитет, подпитывал своё эго за её счёт. И делал это с таким упоением, что ей стало почти любопытно.
Наконец гомон в коридоре возвестил об окончании представления. Прощальные хлопки по плечам, невнятное бормотание Вити, который, кажется, единственный чувствовал себя совсем не в своей тарелке. Громкий щелчок входного замка. И наступила иная тишина. Не та, благословенная, что была до их прихода, а напряжённая, звенящая, как натянутая тетива. Марина не сдвинулась с места. Она ждала. Она знала, что сейчас будет второй акт.
Дверь спальни распахнулась без стука. На пороге стоял Семён. Лицо его было красным, но не от выпитого пива, а от праведного гнева. Он был похож на римского прокуратора, который только что отпустил толпу и пришёл вершить суд над главным виновником беспорядков. Он даже не закрыл за собой дверь.
— Ты чего меня опозорила?
Вопрос упал в тишину комнаты, как камень. Он не спрашивал. Он выносил приговор. Он уже решил, кто виноват, и теперь просто требовал признательных показаний.
Марина медленно подняла на него глаза. Её усталость исчезла, испарилась, вытесненная холодной, как сталь, яростью. Она посмотрела на него так, как энтомолог смотрит на пришпиленное к картону насекомое.
— Опозорила? — её голос был ровным, без единой дрожащей ноты. — Это ты так называешь то, что я не стала участвовать в твоём цирке?
Он опешил от такого ответа. Он ожидал оправданий, ссылок на усталость, может быть, даже слёз. Но он не был готов к встречному удару.
— Какой ещё цирк? Ты в своём уме? Мои друзья пришли в гости, а моя жена демонстративно заперлась в комнате! Весь вечер мне пришлось за тебя краснеть!
И тут плотина прорвалась. Она встала, и в её невысокой фигуре вдруг появилось столько силы, что Семён инстинктивно сделал полшага назад.
— Ты специально выставил меня посмешищем перед своими друзьями?! Ты видел, что я устала после работы, но всё равно позвал их, зная, что в доме бардак! Тебе нравится, когда я выгляжу плохой хозяйкой, потому что на моём фоне ты кажешься лучше?!
Её слова не были криком. Они были выстрелами. Каждый из них бил точно в цель, срывая с него маску добродушного простака и обнажая уродливую суть манипулятора.
— Не придумывай! — он взмахнул рукой, пытаясь отмахнуться от её обвинений, как от назойливой мухи. — Вечно ты всё усложняешь! Я просто хотел расслабиться после работы, а ты…
— Не придумывать? — она усмехнулась, но в этой усмешке не было ни капли веселья. — Ты ни разу не позвонил. Ты не спросил, как я себя чувствую. Ты просто приволок их, как охотник приносит добычу, чтобы похвастаться. Только в этот раз добычей была я. Моя усталость, мой растрёпанный вид, неубранная квартира. Идеальный фон, чтобы ты мог блистать. Терпеливый, всепрощающий муж рядом с женой-мегерой. Браво, Сёма. Отличная роль.
Его фраза «Не придумывай» была не защитой, а стеной. Глухой, бетонной стеной, которую он возводил каждый раз, когда её чувства становились для него неудобными. Он не спорил с фактами, он просто аннулировал их, объявляя её выдумкой, плодом больного воображения. Раньше она билась об эту стену, пытаясь проломить её, докричаться, доказать, что её боль реальна. Но не сегодня. Сегодня она взяла в руки отбойный молоток воспоминаний.
— Хорошо, я придумываю, — её голос стал обманчиво спокойным, почти безразличным. Она обошла его и села на край кровати, сложив руки на коленях. Поза ученицы, готовой к экзамену. — Тогда напомни мне, Сёма. Мой день рождения, два месяца назад. Когда пришла моя сестра с мужем, помнишь? Ты решил произнести тост. Громкий, весёлый тост. Ты сказал, что желаешь мне «наконец-то расслабиться и стать проще, а то с такой серьёзностью в жизни только геморрой зарабатывают, а не миллионы». Все неловко посмеялись, а ты смотрел на меня. Ты смотрел и ждал, когда я сломаюсь. Это я тоже придумала? Этот твой взгляд, полный самодовольства?
Семён замер. Он помнил. Он отлично помнил тот момент. Он помнил, как лицо Марины окаменело, как её сестра бросила на него осуждающий взгляд. Но для него это была всего лишь удачная шутка, способ показать себя остроумным парнем, не боящимся «по-доброму» подколоть собственную жену.
— Это была просто шутка! Ты совершенно не умеешь воспринимать юмор! Вечно ищешь во всём какой-то подвох!
— Юмор? — она медленно качнула головой. — Юмор — это когда смешно всем. А когда смешно только тебе, а другому человеку больно, это называется по-другому. Это называется унижение. Или вот ещё. Помнишь ужин у твоих родителей в прошлом месяце? Твоя мама спросила, как у меня дела на работе. А ты влез в разговор и ответил за меня. Ты помнишь, что ты сказал?
Он молчал, его лицо начинало приобретать багровый оттенок. Он судорожно пытался вспомнить, что он мог сказать такого, но его память услужливо подсовывала ему только образ себя — заботливого сына и мужа.
— Ты вздохнул так тяжело, так картинно, — продолжила она, безжалостно воссоздавая сцену, — и сказал: «Да что там, мама. Всё работает, проекты у неё. Приходит домой — падает. Ни на что сил не остаётся. Я уж и не помню, когда мы ужинали нормально». Ты сказал это так, будто жаловался на стихийное бедствие, а не на меня. И твоя мама тут же посмотрела на меня с жалостью. Не на тебя, а на меня. Как на бракованную вещь, которая не выполняет свои функции. И ты добился своего. Ты снова получил порцию сочувствия и выглядел героем, который терпит рядом с собой женщину, помешанную на карьере. Это тоже была шутка, Сёма? Тоже моя выдумка?
Теперь его стена дала трещину. Он не мог отрицать эти факты. Он перешёл к следующей линии обороны — к нападению.
— Да ты просто сидишь и коллекционируешь все мои промахи! Запоминаешь каждое слово, чтобы потом вот так меня этим ткнуть! Тебе просто нравится чувствовать себя жертвой! Тебе доставляет удовольствие выставлять меня монстром!
Он начал ходить по комнате, от стены к стене, как зверь в клетке. Его спокойствие испарилось, обнажив злую, загнанную в угол сущность.
— С тобой невозможно жить! Невозможно расслабиться! Ты всё превращаешь в проблему, во всём видишь злой умысел!
— Я не вижу умысел. Я вижу систему, — её голос оставался таким же ровным и холодным. Он резал его сильнее любого крика. — Ты не делаешь себя лучше, добиваясь чего-то сам. Ты просто опускаешь меня ниже, чтобы на моём фоне казаться выше. На дне рождения, у родителей, сегодня с друзьями. Это одна и та же схема. Тебе нужен не партнёр, с которым можно быть наравне. Тебе нужна декорация.
Он резко остановился и повернулся к ней. Его глаза сузились, лицо исказилось от ярости, которую он больше не мог и не хотел сдерживать.
— А может, проблема не во мне?! — выкрикнул он. — Может, с нормальной женщиной таких проблем бы и не было?! С женщиной, которая поддерживает мужа, а не занимается дешёвым психоанализом после каждого его слова! С той, которая создаёт уют, а не ищет повод для скандала
Его последняя фраза, брошенная с откровенным презрением, не вызвала в ней ничего. Ни боли, ни гнева, ни желания спорить. Она была похожа на вердикт врача, который после долгого обследования ставит окончательный, неутешительный диагноз. И этот диагноз подтвердил всё, что она поняла за последние часы. Он не просто её не любил. Он в ней не нуждался. Он нуждался в её тени, чтобы его собственная фигура казалась значительнее.
Она смотрела на его искажённое злобой лицо, на вздувшуюся на шее вену, и видела перед собой не близкого человека, а чужого, жалкого и совершенно предсказуемого манипулятора. Шум в её голове, гул усталости, кипение обиды — всё стихло. Наступила абсолютная, звенящая ясность. Она видела его насквозь, и то, что она видела, было ей отвратительно.
— Я не придумываю, Сёма, — её голос прозвучал так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Я констатирую факт. Тебе нужен не партнёр, а фон для самолюбования. Ищи себе новый.
На секунду в его глазах промелькнул страх, но он тут же сменился привычной, высокомерной усмешкой. Он был уверен в своей власти, в её зависимости, в том, что все эти слова — лишь бабская истерика, которая закончится, как только он проявит твёрдость.
— И куда же ты пойдёшь, такая умная? — он скрестил руки на груди, принимая позу победителя. — Кому ты нужна со своими закидонами?
Она не ответила на его вопрос. Она просто проигнорировала его, будто он спросил что-то совершенно неважное, вроде «который час?». Её взгляд скользнул мимо него и остановился на тумбочке у кровати. Там лежал его телефон.
Медленно, без единого резкого движения, она шагнула к тумбочке. Семён наблюдал за ней с недоумением, всё ещё не понимая, что происходит. Он думал, она сейчас схватит телефон и швырнёт его в стену, как в дешёвом сериале. Но Марина действовала иначе. Она взяла аппарат в руки. Её пальцы легко скользнули по экрану, вводя пароль, который она знала так же хорошо, как свой собственный. Короткая вибрация подтвердила, что телефон разблокирован.
— Что ты делаешь? — спросил он, и в его голосе впервые прозвучала настоящая тревога.
Она не ответила. Её большой палец нашёл иконку мессенджера. Она открыла его. В самом верху списка висел их общий чат с Витей и Антоном, который они назвали «Пивные братья». Она нажала на него. Вся переписка, все их мужские шутки и планы на выходные были перед ней. Она видела последние сообщения: «Мы дома, спасибо за вечер!», «Семён, ты герой, что так нас накормил!».
И тогда она начала печатать. Она не торопилась. Каждое нажатие на экран было выверенным и точным. Семён смотрел через её плечо, и по мере того, как на экране появлялись буквы, складываясь в слова, его лицо менялось. Уверенность сменялась недоумением, недоумение — ужасом, а ужас — полным, парализующим осознанием катастрофы. Он дёрнулся к ней, попытался вырвать телефон, но было уже поздно. Она нажала на синий кружок с бумажным самолётиком. Сообщение было отправлено.
Она выключила экран и, повернувшись к застывшему мужу, аккуратно, двумя пальцами, положила телефон ему на грудь, в карман его рубашки. Как будто возвращала вещь, взятую на время.
Затем она молча развернулась и вышла из спальни. Она не пошла в коридор собирать вещи. Она не хлопнула дверью. Она прошла на кухню, где всё ещё витал запах жареной картошки и дешёвого пива. Достала с полки свою любимую чашку, бросила в неё пакетик с ромашковым чаем и спокойно щёлкнула кнопкой электрического чайника.
А в спальне на груди у Семёна завибрировал телефон. Один раз. Потом второй. Третий. Это его «пивные братья» читали сообщение, отправленное с его аккаунта несколько секунд назад: «Парни, извините за сегодняшний спектакль. Решил показать вам, с какой мегерой я живу. Но она, кажется, всё раскусила. Так что шоу окончено». Он стоял посреди комнаты, уничтоженный, опозоренный и казнённый её холодным, безжалостным спокойствием. А с кухни доносился тихий шум закипающей воды…
