— Оль, тридцать штук надо, срочно.
Голос Дениса, ворвавшийся в кухонное уединение, прозвучал резко и неуместно, как скрежет металла по стеклу. Ольга не вздрогнула. Она лишь медленнее, с особой тщательностью, разгладила последнюю потрёпанную пятитысячную купюру, положив её на аккуратную стопку на столе. Она не смотрела на мужа, всё её внимание было поглощено этим священнодействием. Каждая банкнота, добытая сверхурочными, сэкономленная на себе, отложенная с почти материнской нежностью, была маленькой победой, ступенькой к цели.
Она закончила счёт, и ровная сумма легла ей на душу тяжёлым, но приятным грузом. Аккуратно сложив деньги, она вложила их обратно в старый почтовый конверт. На нём её неровным, но чётким почерком было выведено всего три слова, три святыни: «Мише на глаза». Она убрала конверт в жестяную коробку из-под печенья, где хранила самые важные документы, и только после этого подняла взгляд на Дениса. Он стоял, прислонившись к дверному косяку, и нетерпеливо барабанил пальцами по дереву.
— Каких тридцать штук, Денис? — спросила она ровно, будто не расслышала его первую реплику.
— Обычных, — он раздражённо махнул рукой. — Рублей. Виталику надо, горит у него. За кредит последний платёж внести, а то пени накапают, там вообще труба будет. Выручить надо человека.
Он говорил так, будто речь шла о покупке хлеба. Легко, между делом, не допуская даже мысли об отказе. Ольга смотрела на него, и в её взгляде не было ни удивления, ни гнева. Только глухая, бесконечная усталость. Она видела его насквозь: его показную лёгкость, его вечную готовность спасать всех, кроме тех, кто был рядом.
— Я не дам тебе денег, — сказала она. Просто и окончательно.
Денис перестал барабанить по косяку. Он выпрямился, и на его лице проступило недоумение, быстро сменяющееся обидой.
— В смысле, не дашь? Оль, ты чего? Я же не на пиво прошу. Друг в беде, это понять можно? Завтра последний день, он мне уже два раза звонил.
— У нас нет лишних денег, — она намеренно не стала уточнять, о каких именно деньгах идёт речь. Она хотела посмотреть, вспомнит ли он сам. Не вспомнил.
— Да ладно, нет у тебя! Ага! — он усмехнулся, шагнув в кухню. — Я же видел, ты сидишь, пересчитываешь. Нормальная там пачка. Что ты жмёшься вечно? Это же Виталик, он всегда отдаёт. Ну, может, не сразу, но отдаёт же.
Его слова о «нормальной пачке» ударили её под дых, но она не подала виду. Она спокойно взяла со стола жестяную коробку, открыла её и снова достала тот самый конверт. Она не протянула его Денису, а просто положила на стол перед собой, надписью вверх.
— Вот эти деньги ты видел, — сказала она тихо, но отчётливо. — Прочитай, что здесь написано.
Денис бросил беглый взгляд на конверт. Его лицо на секунду дрогнуло, но он тут же взял себя в руки. Раздражение на его лице сменилось упрямством.
— Ну, Мише. И что? Эта операция когда ещё будет, через полгода? А Виталику горит сейчас, сегодня! Не умрёт же Мишка без неё за пару месяцев. Подождёт. А друга я подвести не могу, ты понимаешь? Это дело принципа.
Слово «подождёт», брошенное с такой небрежностью, повисло в плотном воздухе кухни. Оно не просто прозвучало — оно въелось в стены, впиталось в старую столешницу, осело на плечах Ольги невидимой пылью. Она медленно подняла на мужа глаза. Взгляд её был пугающе спокоен, как поверхность глубокого омута, под которой скрываются тёмные течения.
— Нет, Денис. Не подождёт, — произнесла она, и каждое слово было отдельным, тщательно отшлифованным камнем. — Друг — это не член семьи. И принципы твои заканчиваются ровно там, где начинается здоровье твоего единственного сына.
Денис фыркнул, словно она сказала непроходимую глупость. Он прошёлся по небольшой кухне — от двери к холодильнику и обратно, — сокращая и без того тесное пространство. Его движения были резкими, полными праведного негодования. Он чувствовал себя героем, которому мешают совершить подвиг.
— Да что ты заладила: «сын, сын»? Я что, по-твоему, враг ему? Я просто прошу войти в положение! Виталик мне не просто знакомый с улицы, мы с ним пуд соли съели. И сейчас, когда ему нужна помощь, я должен сказать: «Извини, брат, жена денег не даёт, потому что копит»? Это как вообще выглядеть будет?
Он остановился напротив неё, нависая над столом. Его ладонь легла на столешницу рядом с конвертом, но не коснулась его. Это было неосознанное движение, попытка обозначить свою власть над ситуацией, над этими деньгами.
— Ты никогда не любила моих друзей, — продолжил он, переходя от конкретной просьбы к глобальным обвинениям. — Ни Виталика, ни Серёгу, никого. Для тебя они все бездельники и алкоголики. Ты просто ищешь повод, чтобы отказать. Нашла удобную причину — операция.
Ольга даже не моргнула. Она смотрела не на него, а куда-то сквозь него, на стену с выцветшими обоями. Его слова не достигали цели, отскакивая от её ледяного спокойствия.
— Ты хочешь взять деньги, которые я собирала больше года, отказывая себе и Мише во всём, — произнесла она монотонно, словно зачитывая приговор. — Ты хочешь забрать их у своего ребёнка, которому грозит серьёзное ухудшение зрения, и отдать взрослому здоровому мужику, который не в состоянии разобраться со своими кредитами. Послушай сам, что ты говоришь.
Её логика была безупречной, и именно это бесило его больше всего. С ней невозможно было спорить на его поле — поле эмоций, понятий, «пацанской дружбы». Она раз за разом возвращала его на свою территорию — территорию фактов и ответственности.
— Это и мои деньги тоже! — наконец взорвался он. — Я работаю, я в этот дом приношу не меньше твоего! Почему ты одна решаешь, на что их тратить? Может, я считаю, что помочь другу сейчас важнее! Это тоже вклад в будущее, в отношения! Ты этого не понимаешь, потому что для тебя не существует никого, кроме тебя и твоих планов.
Он ударил кулаком по столу. Конверт подпрыгнул. Ольга инстинктивно накрыла его ладонью, прижимая к поверхности. И в этот момент её спокойствие дало первую, едва заметную трещину. Уголок её губ дёрнулся в горькой усмешке.
— Твои деньги? — переспросила она так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. — Расскажи мне про свои деньги, Денис. Очень интересно послушать. — её голос, до этого ровный и бесцветный, обрёл новую, звенящую от ярости ноту. Он был похож на натянутую до предела струну, которая вот-вот лопнет. Она медленно поднялась из-за стола, и в этом движении уже не было прежней усталости. Была пружинистая, собранная энергия хищника. — Давай посчитаем твои деньги, Денис. Давай, это будет очень увлекательная арифметика.
Она начала ходить по кухне, так же, как и он до этого, но её шаги были иными — не нервными, а чеканящими, отмеряющими такты её нарастающего гнева. Её ладонь, которой она только что прикрывала конверт, теперь была сжата в кулак.
— На прошлой неделе твой папа решил беседку на даче обновить. Кто купил ему вагонкой на пятнадцать тысяч? Кто сорвался вечером, повёз всё это на своей машине, сжёг наш бензин? Не ты? Из чьих денег это было, Денис? Из тех, что я откладывала с премии?
Он хотел что-то возразить, открыл рот, но она не дала ему вставить ни слова. Её голос крепчал с каждой фразой, набирая силу и мощь, как лавина.
— А месяц назад твоя сестра Ирочка прослезилась, что ей на сапоги не хватает к новому сезону. И кто у нас добрый рыцарь, который тут же отстегнул десять тысяч из семейного бюджета, чтобы Ирочка не ходила в старых? Ты забыл? А я помню. Я очень хорошо всё помню. Я помню, как ты сказал: «Ну это же сестра, ей надо помочь».
Она остановилась и посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде полыхал огонь, и Денис невольно отступил на полшага назад, к холодильнику. Он впервые видел её такой. Не уставшей, не обиженной, а по-настоящему яростной.
— А когда Мишке зимой нужны были лекарства от этого жуткого бронхита, новые, импортные, которые врач прописал, ты что сказал? Помнишь? «Оль, давай нашими обойдёмся, что-то денег впритык». Впритык, Денис?! На сына у нас впритык, а на сапоги для тридцатилетней здоровой кобылы — пожалуйста!
Её голос сорвался на крик. Это был уже не спор, это было извержение. Всё, что она копила в себе месяцами, годами, — все унижения, все проглоченные обиды, всё молчаливое несогласие — вырвалось наружу одним огненным потоком.
— Для всех у тебя есть! Для папы, для сестры, для друга-кредитомана, для начальника на его юбилей!
— Оль! Это не так! Просто…
— Ты всё делаешь только для своих родителей и друзей! Для нас с сыном ты палец о палец не ударяешь! Так что вали жить к тем, кто тебе дороже!
Её взгляд метнулся по кухне, ища, за что зацепиться, и нашёл. С крючка у раковины свисало вафельное кухонное полотенце. Она сорвала его. Движение было таким резким, что Денис отшатнулся, не понимая, что происходит. А потом она шагнула к нему и с размаху опустила скрученную в жгут ткань ему на плечо. Раз. Ещё раз. По спине. По руке, которой он пытался прикрыться. Это не было больно, но было унизительно до дрожи. Каждый удар сопровождался выкриком, полным горькой злобы.
— Для них стараешься?! Им помогаешь?! Вот тебе твоя помощь! Вот тебе твоя доброта! Получай!
Он не пытался ударить в ответ, он только пятился вдоль холодильника, выставляя руки, его лицо исказилось от изумления и унижения. Он не мог поверить, что это происходит. Что она, его тихая, покладистая Ольга, способна на такое. Она замерла, тяжело дыша, грудь вздымалась под тонкой кофтой. Её ярость иссякла, оставив после себя выжженное поле. И тогда, с последней каплей презрения, она швырнула это мокрое, жалкое полотенце ему в лицо.
Мокрое вафельное полотенце лежало на линолеуме у его ног скомканным, уродливым комком — таким же, как и его только что разрушенный мир. Денис смотрел на него, потом перевёл взгляд на Ольгу. Он ожидал увидеть слёзы, истерику, дрожащие руки — что угодно, что можно было бы списать на женский припадок, взять под контроль, а потом великодушно простить. Но он не увидел ничего из этого. Перед ним стояла совершенно чужая женщина с холодными, пустыми глазами. Ярость в них сменилась чем-то гораздо худшим — полным, абсолютным безразличием.
— Ты… ты совсем рехнулась? — выдавил он наконец, и его голос был хриплым от унижения и шока. — Ты на меня руку подняла. Из-за денег. Из-за какой-то долбанной операции.
Он пытался звучать грозно, вернуть себе статус хозяина положения, но слова выходили жалкими и неубедительными. Он обвинял её, но чувствовал, что судить будут его.
Ольга не ответила. Она даже не посмотрела на него. Её взгляд скользил по предметам на кухне, словно она видела их в последний раз и прощалась. Она обошла его, держась на расстоянии, как будто он был чем-то грязным. Подошла к столу. Её движения были медленными, до жути спокойными. Она взяла жестяную коробку, закрыла её. Затем так же неторопливо взяла со стола свою сумку, открыла её и убрала конверт внутрь. Щёлкнула молния. Этот звук, резкий и окончательный, прорезал тишину кухни, как удар молотка судьи.
— Я тебе этого не прощу. Никогда, — сказал он ей в спину, вкладывая в эту фразу всю свою обиду. Он всё ещё верил, что его прощение имеет какую-то ценность.
Ольга медленно повернулась. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она посмотрела на него так, как смотрят на пустое место.
— А мне не нужно твоё прощение, Денис. Оно мне не нужно было, когда ты оставлял сына без лекарств. Оно мне не нужно было, когда ты спускал наши деньги на свою родню. И уж тем более оно не нужно мне сейчас.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него, стать частью его плоти.
— Иди. Прямо сейчас. Иди к Виталику, спасай его. Ты же хороший друг, тебе надо помочь человеку в беде. Отнеси ему свои принципы, свою мужскую солидарность. Выпей с ним за дружбу. Ты умеешь быть хорошим другом. А нам… нам хороший друг не нужен. Нам был нужен муж и отец. Но его здесь, кажется, никогда и не было.
Он стоял, прижатый к холодильнику, и слушал. Каждое её слово было не криком, а точным, холодным уколом хирурга, отсекающим его от семьи, от этого дома, от прошлого. Она не изгоняла его, она констатировала факт его отсутствия.
— Убирайся, — повторила она, но уже без крика, а с ледяным, бесстрастным повелением. — Иди к своему другу, к родителям, куда угодно. Здесь тебе больше ничего не принадлежит.
Она легонько хлопнула ладонью по своей сумке, где лежал конверт.
— Особенно эти деньги. Они тебя больше не касаются. Как и мы.
После этого она развернулась и вышла из кухни. Не хлопнув дверью, не оглянувшись. Просто ушла, оставив его одного. Денис стоял неподвижно, оглушённый не криком, а этой новой, убийственной тишиной. Он смотрел на мокрое полотенце на полу, на пустое место за столом, где она только что сидела. Воздух ещё пах её духами и чем-то неуловимо домашним, но дом вокруг него уже умер. Он был в эпицентре руин, и только сейчас до него начало доходить, что эти руины — дело его собственных рук. Он был свободен идти и помогать кому угодно. Но он впервые в жизни почувствовал себя абсолютно, бесповоротно одиноким…
