— Юль, а чего так темно? Ужин будет?
Голос Дмитрия, весёлый и чуть охрипший после пары кружек в баре, прозвучал в мёртвой тишине прихожей оглушительно громко. Он щёлкнул выключателем. Резкий свет ударил по глазам, выхватив из полумрака две неподвижные фигуры, словно застывшие на старой фотографии. Юлия стояла у кухонного проёма, прислонившись плечом к косяку. Она была ещё в рабочей форме — тёмно-синие брюки и куртка медсестры, — хотя её суточная смена должна была закончиться шесть часов назад. Рядом с ней, на полу, сидел Егор. Он не вскочил и не побежал навстречу с радостным криком, как делал это всегда. Мальчик лишь медленно, почти беззвучно, водил по ворсу ковра маленькой красной машинкой, не поднимая головы.
— Мы поели, — ровным, бесцветным голосом ответила Юлия, не сдвинувшись с места. В её руке была влажная тряпка, и она методично, с каким-то отстранённым усердием, протирала идеально чистый дверной косяк, совершая монотонные движения вверх и вниз.
Дмитрий нахмурился, стягивая с себя куртку и бросая её на пуфик. Атмосфера в квартире была неправильной. Густой, как кисель. Не было привычного запаха еды, не бормотал на фоне телевизор, не раздавался детский смех. Только этот странный, почти больничный запах чистоты и звенящее, как натянутая струна, напряжение. Он прошёл на кухню, заглянул в кастрюлю на плите. Пусто. В холодильнике, на сиротливо пустой полке, стояла одинокая тарелка с двумя подсохшими сосисками и горкой остывших макарон. Его ужин.
— А чего поели-то? — он попытался снова пошутить, чтобы разрядить обстановку, которая начала давить на него, сбивая хмельное благодушие. — Святым духом питаетесь тут?
Юлия выпрямилась и медленно повернула к нему голову. Её лицо было похоже на маску — спокойное, гладкое, без единой эмоции. Только глаза, обычно тёплые, сейчас смотрели на него пристально, изучающе, будто она видела его впервые и решала, стоит ли вообще с этим существом разговаривать.
— Егор поел бутерброд с сыром. Который ему сделала тётя Валя, сторож из детского сада. Я выпила стакан воды. На большее у меня не хватило сил.
Имя сторожихи прозвучало как удар гонга в полной тишине. Дмитрий почувствовал, как внутри всё похолодело, а остатки пива в желудке превратились в ледяную жижу. Детский сад. Он должен был забрать Егора в шесть. Он инстинктивно посмотрел на часы на микроволновке. Половина одиннадцатого.
— Юль… Слушай, я… — он начал, но слова застряли в горле. В голове закрутились обрывки вечера: случайная встреча с Коляном у магазина, его настойчивое «по одной кружечке, сто лет не виделись», громкая музыка в баре, второй бокал, потом третий… Он судорожно полез в карман за телефоном, чтобы посмотреть пропущенные, и вспомнил, что тот сел ещё часа три назад, когда они спорили, чей футбольный клуб лучше.
— Телефон не ищи, — её голос был таким же ровным, но в нём появилась сталь. — Он тебе сегодня не понадобился. Совершенно. Как и сын. Как и я. Ты хорошо отдохнул, Дима? Тебе было весело? Расскажи, не стесняйся. Я хочу знать, на что ты променял спокойствие своего ребёнка.
— Юль, ну что ты начинаешь, — пробормотал Дмитрий, чувствуя, как раздражение начинает смешиваться с липким, неприятным страхом. Он попытался придать голосу уверенности, встать в позу обиженного, несправедливо обвинённого мужчины. — Ну, встретил Коляна, зашли на одну кружку. Телефон сел, честно. Я время не заметил. Что, теперь расстрелять меня за это? С кем не бывает.
Он ждал крика. Ждал упрёков, может быть, даже слёз. К этому он был готов. Он знал, как на это реагировать: где-то промолчать, где-то ответить резко, а потом помириться. Но Юлия не кричала. Она медленно опустила тряпку в ведро с водой, выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. И в её взгляде не было ничего, кроме выжженной дотла пустыни.
— Я расскажу тебе, как у меня «не бывает», — начала она тихо, но каждое её слово падало в тишину комнаты, как тяжёлый камень в воду. — Я закончила смену в восемь утра. Я не спала сутки. Я ехала домой и думала только о том, как заберу тебя и Егора, и мы поедем в парк есть мороженое, потому что погода хорошая. Но ты спал. Ладно. Я приготовила тебе обед, ужин, погладила твои рубашки, легла поспать на пару часов и поставила будильник на семь вечера, чтобы успеть в магазин. В семь я начала тебе звонить.
Она сделала паузу, словно давая ему возможность вспомнить, где он был в семь вечера. Дмитрий судорожно сглотнул. В семь они с Коляном как раз заказывали вторую порцию гренок с чесноком.
— Абонент был недоступен. Сначала я подумала, что ты в метро. Потом — что у тебя сел телефон. В восемь вечера, когда тебя всё ещё не было, я позвонила в сад. Мне ледяным голосом ответила директор, что все дети давно дома, а Егора забрала на свой пост Валентина Петровна, сторож. Потому что группа закрылась два часа назад. И знаешь, что я делала следующий час, Дима? Пока ты пил пиво? Я обзвонила все больницы и морги. Я диктовала приметы нашего сына равнодушным голосам в трубке, и молилась, чтобы его там не оказалось. Я поседела за этот вечер.
Её голос не дрогнул, он стал только твёрже, превращаясь в холодное лезвие. Она подошла к нему вплотную, и он инстинктивно отшатнулся от волны ледяной ярости, исходившей от неё.
— Ты забыл забрать ребёнка из детского сада, и воспитательница сидела с ним до девяти вечера, пока ты пил пиво в баре, и у тебя сел телефон! Я обзвонила все больницы и морги, я поседела за этот вечер! Ты променял сына на кружку лагера! Ты больше к нему не подойдёшь! Сдавай ключи и вали к своим собутыльникам, папаша года!
Слова Юлии, брошенные с холодной жестокостью, ударили по Дмитрию сильнее пощёчины. На мгновение тупой, животный страх парализовал его, но тут же на смену ему пришла спасительная, пьяная злость. Это была защитная реакция загнанного в угол зверя. Оправдываться было бесполезно, и он инстинктивно выбрал нападение.
— Он сидел в тёмной группе один, слушал, как за окном гудят машины, и ждал папу. А потом его, плачущего, забрала злая сторожиха в свою коморку, пахнущую хлоркой и старыми валенками.
— Ты с ума сошла? Морги? Какие, к чёрту, морги? — он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её пространство, пытаясь сбить её ледяное спокойствие своей агрессией. — Ты вечно всё преувеличиваешь! Устроила тут трагедию вселенского масштаба! Ребёнок жив-здоров? Жив-здоров! Посидел лишний час в саду, ну и что? Не развалился! Зато у тебя теперь есть повод пилить меня неделю и строить из себя святую мученицу!
Он почти кричал, размахивая руками, и чувствовал, как алкоголь разгоняет кровь, придавая ему фальшивой храбрости. Он ожидал, что она сорвётся, начнёт кричать в ответ, и тогда они скатятся в привычную, понятную ему перебранку, где можно будет обменяться оскорблениями и разойтись по разным комнатам, оставив проблему гнить до утра.
Но Юлия даже не моргнула. Она просто смотрела сквозь него, словно он был пустым местом, назойливым шумом. Не ответив ни слова, она развернулась. Она не пошла — она проследовала на кухню с той жуткой, размеренной походкой, которая пугала его до дрожи в коленях. Из своей сумки, стоявшей на стуле, она достала аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги и ручку. Положила их на середину кухонного стола, расправила. Дмитрий подошёл ближе, заглядывая ей через плечо. Крупные печатные буквы в шапке документа — «ЗАЯВЛЕНИЕ» — врезались ему в мозг. Ниже шли графы: «от кого», «кому», «прошу расторгнуть брак…», «определить место жительства несовершеннолетнего ребёнка…».
— Ты… ты что делаешь? — выдохнул он, и вся его напускная ярость испарилась, оставив только липкий ужас. Это была не угроза. Это был план действий.
Юлия молча взяла ручку и склонилась над листом. В этот момент в Дмитрии что-то оборвалось. Он рванулся вперёд, пытаясь выхватить этот проклятый лист, смять его, уничтожить, сделать так, чтобы этого всего не было.
— Не смей! — зарычал он, протягивая руку к бумаге.
Она отреагировала мгновенно. Не как женщина, а как боец. Она резко толкнула его в грудь свободной рукой. Толчок был несильным, но неожиданным. Дмитрий отшатнулся, зацепился ногой за стул и неуклюже повалился на пол. В момент падения из кармана его джинсов выскользнул телефон и, звякнув, приземлился на кухонный стол экраном вверх. Тот самый разряженный телефон. Причина всего.
Юлия посмотрела на телефон. Потом её взгляд скользнул в сторону, к деревянной подставке с ножами. Рядом с ней лежал тяжёлый металлический молоток для отбивных. Не раздумывая ни секунды, она взяла его в руку. Дмитрий, поднимаясь с пола, увидел это и замер. Он смотрел, как она заносит молоток над его телефоном.
— Юля, не надо…
Первый удар. Глухой, влажный хруст. По чёрному стеклу экрана мгновенно расползлась густая паутина трещин. Второй удар пришёлся по центру, и под металлической поверхностью молотка что-то хлюпнуло, а на месте удара растеклось чёрное пятно жидких кристаллов. Третий удар она нанесла по блоку камер, превратив оптику в крошево из стекла и пластика. Она не вкладывала в удары ярость. Она делала это методично, холодно и эффективно, как мясник, отбивающий кусок жёсткого мяса.
Она опустила молоток на стол рядом с изуродованным аппаратом.
— Всё равно он тебе не нужен, — сказала она всё тем же ровным, мёртвым голосом. — Ты же на звонки не отвечаешь.
Дмитрий медленно поднялся с пола. Звон в ушах от падения смешался с глухим стуком его собственного сердца. Он смотрел не на Юлию, а на то, что осталось от его телефона. На изуродованный кусок пластика и стекла, лежавший на кухонном столе как раздавленное насекомое. В этот момент его проступок — забытый в саду сын, пьянство, безответственность — отошёл на второй план, вытесненный чем-то более примитивным и яростным. Это было не просто уничтожение вещи. Это был акт осквернения. Посягательство на его личную территорию, на его собственность, на него самого. Вся вина, весь стыд, которые до этого барахтались где-то внутри, мгновенно выгорели, уступив место чистому, незамутнённому гневу.
— Ты что наделала, тварь? — голос его был низким и хриплым, совершенно лишённым пьяной бравады. Это был голос чужого, злого человека. Он сделал шаг к столу и кончиками пальцев коснулся разбитого экрана. — Это мой телефон. Моя вещь. Ты не имела права.
Юлия стояла напротив, положив руки на спинку стула. Она выпрямилась, и в её позе больше не было ни усталости, ни боли. Только холодная, презрительная готовность к бою.
— Я не имела права? — она усмехнулась, и эта усмешка была страшнее любого крика. — А ты имел право оставить своего сына у чужой тётки? Ты имел право заставить меня обзванивать труповозки, пока ты лакал своё пиво? Эта вещь, — она кивнула на останки телефона, — была соучастником. И я свершила над ним правосудие.
— Правосудие? Ты возомнила себя богом? Решила, что можешь ломать, крушить, решать за меня? — Дмитрий обошёл стол, сокращая дистанцию. Проблема была больше не в Егоре. Она была в этом молотке, в этом разбитом экране. В том, что она посмела. — Я работал на этот телефон. Я! А ты просто медсестра, которая ничего тяжелее шприца в руках не держала! Взяла молоток, почувствовала себя сильной?
— Да, — отрезала она, глядя ему прямо в глаза. — Да, почувствовала. Потому что пока ты «работал» на кусок железа, я работала на нашу семью. Пока ты развлекался с друзьями, я вытаскивала твоего сына из чужой конуры. Ты думаешь, дело в телефоне, идиот? Ты променял живого человека на пиво и болтовню. А теперь рыдаешь над пластмасской. Вот и вся твоя цена. Цена твоей отцовской любви — разбитый гаджет.
Её слова били наотмашь, но он больше не чувствовал боли. Он чувствовал только желание ударить в ответ, больнее, грязнее. Забылись все годы, прожитые вместе, все хорошие моменты. Перед ним стоял враг. Враг, который только что демонстративно уничтожил часть его мира.
— Я рыдаю? Да ты посмотри на себя! Святоша! Ты всегда была такой — правильной до тошноты. Вечно с укором в глазах, вечно недовольная. Думаешь, я от хорошей жизни с Коляном сидел? Да от тебя сбежать хочется! От твоей вечной правоты, от твоих постных щей, от твоей унылой рожи!
Он выплюнул это ей в лицо, и впервые за весь вечер на её маске что-то дрогнуло. Не боль, а ответное презрение. Она медленно обошла стол и встала у кухонного проёма, преграждая ему путь в комнату, где спал Егор. Словно защищая последнюю чистую территорию от скверны.
— Уходи.
— Что?
— Я сказала, уходи. Собирай свои вещи и убирайся из моего дома. К Коляну, к маме, на вокзал — мне плевать. Ты здесь больше не живёшь.
— Это и мой дом тоже! — взревел он. — Я здесь прописан!
— Мне всё равно, — её голос снова стал стальным. — Можешь прийти с участковым, выломать дверь. Но пока здесь я и мой сын, тебя здесь не будет. Иди к своим собутыльникам. Там тебя поймут. Там твои вещи не ломают. Вали.
Она стояла неподвижно, как гранитная статуя. И Дмитрий вдруг с абсолютной ясностью понял: это конец. Не временная ссора. Не ночёвка на диване. Это точка невозврата, выжженная в их жизни методичными ударами молотка по стеклу. Он посмотрел на её лицо, на разбитый телефон, на заявление о разводе на столе. Всё это сложилось в одну ясную, чудовищную картину. Он больше не видел в ней жену. Она не видела в нём мужа. Два чужих, ненавидящих друг друга человека в одной квартире. Он резко развернулся, схватил с пуфика свою куртку, рванул на себя входную дверь и вылетел на лестничную клетку. Он не хлопнул дверью. За его спиной она закрылась сама, и щелчок замка прозвучал как выстрел. Последний…
