— Лена, слушай, я вот подумала… — с этих слов у Ольги всегда начиналось что-то неприятное. Прямо как у стоматолога: только рот откроет — уже чувствуешь, что будет больно.
Лена подняла глаза от кружки кофе и уставилась на сестру. Та сидела на её кухне — не скромно, а как хозяйка: одна нога под себя, хлеб ножом крошит, локтём об скатерть трётся.
— Ты ведь ту квартиру, на Брусничной, всё ещё сдаёшь?
— Сдаю. А что?
— Аня, моя, институт заканчивает… Ты же знаешь. Девчонке тяжело — работать, снимать… ну ты представляешь. А тут у тебя пустая квартира.
Лена сглотнула. В груди, как царапнуло. Не из-за квартиры — из-за тона. Такой спокойный, как будто речь шла о том, чтобы одолжить чашку сахара, а не про недвижимость, которую она двадцать лет кровью и потом зарабатывала.
— Она не пустая. Там жильцы, арендаторы. И не просто так. Я на эти деньги живу, Оль. Не с неба же они падают.
— Да я всё понимаю! — закивала Ольга, будто только что вспомнила, что у сестры тоже есть жизнь. — Просто… это же твоя племянница! Своя кровь! Родная! Неужели жалко?
Не жалко. Больно. Обидно. Нагло. Вот что это. И до тошноты удобно — сесть тебе на шею, и ещё ножки свесить.
— Жалко? Нет, не жалко. Только, Оль, Аня — это твоя дочь. Твоя. Не моя. Ты её растила. Ты отвечаешь за её взрослую жизнь. А я не обязана всех ваших домашних проблем решать просто потому, что у меня есть что-то, чего у вас нет.
— Ну ты посмотри на неё… — Ольга поджала губы. — Как ты говоришь! Как чужая! У тебя что, душа каменная? Помочь родне — что, подвиг теперь?
Лена встала. Медленно. Даже кофе не допила. Она знала, что разговор к этому придёт — нутром чуяла. Только всё равно надеялась, что не сегодня.
— А душа, Оля, она у меня обычная. Живая. И сильно уставшая. Я двадцать лет в бухгалтерии вкалывала, без выходных. Ты когда по ресторанам бегала и мужиков меняла, я авралы разруливала. Когда у вас с Аней отпуск за отпуском, я ипотеку тянула, и ещё одну — для сдачи. Потому что, если не я — никто. А теперь ты хочешь, чтобы я просто так всё отдала? Ради кого? Ради того, кто даже «спасибо» не скажет?
— Аня скажет! Она воспитанная! — вспыхнула Ольга. — И ты несправедлива! Ты зарабатывала, молодец. Но это не значит, что теперь на всех можно смотреть свысока. Ты что, совсем одна жить собралась? Без семьи?
Ах вот оно что… Шантаж через одиночество. Классика жанра. Если не поддашься — ты бессердечная, одинокая, ненужная. А если поддашься — тобой вытрут ноги.
Лена тяжело вздохнула и отвернулась к окну. Там апрель. Грязный снег и лужи. Но солнце светит — тёплое, золотое. А она стоит в своей квартире, где всё до мелочей куплено ею. Каждый стул, каждая чашка, даже эта жалкая салфетка на подоконнике — всё её.
— Оль, — голос у неё был ровный, но уже без тепла, — ты когда замуж выходила, сказала: «Я теперь — отдельная семья». Помнишь? Это было твое решение. А теперь я тебя прошу — уважай и мои решения. Я квартиру никому не отдам. Это не обсуждается.
Сестра вскочила. Лицо у неё было как у ребенка, у которого отобрали игрушку.
— Ясно! Богатеешь — а семью забываешь! Ну, живи, Лена, в своей роскоши! Только потом не удивляйся, что на старости лет никто тебе стакан воды не подаст!
С этими словами она схватила сумку и вылетела в коридор, хлопнув дверью так, что в шкафу дрогнули вешалки.
Лена села обратно, подперев голову рукой.
«Стакан воды», — горько усмехнулась она. — «Да мне бы сейчас просто глоток покоя…»
— Ну ты же всегда была умной. Ну а я… как умею…
Эта фраза прозвучала тогда, когда Ольга в третий раз вышла замуж, и Лена, не удержавшись, всё-таки спросила:
— А тебе не кажется, что снова — не в ту сторону?
— Главное, не в одиночестве! — отрезала сестра.
Они всегда были разными. Не просто разными — из разных вселенных. Лена с детства тянулась к порядку. У неё всё было по полочкам, дневник — в «пятёрках», планы — на год вперёд. А Оля… Оля жила, как стрекоза: то в любви, то в обиде, то в долгах. Всё у неё было громко, ярко, на людях — и часто за чужой счёт.
Когда Лена устроилась в бухгалтерию после института, у неё была одна мечта — своя квартира. Чтобы никто не совал нос в бельё, не шипел, что свет оставила, и не проверял пакеты из магазина. Она начала с малосемейки — серой, убогой, но своей. Вставала в шесть, возвращалась в девять, ела пельмени и спала по 5-6 часов. Потом потихоньку — повышение, премии, курсы… И в тридцать два — уже двушка в ипотеку. А в тридцать шесть — вторая, «под сдачу». Всё сама. Копейка к копейке. Без «волшебных мужей», без подачек.
А Ольга в это время жила иначе. То с одним ухажёром, то с другим. Один — обещал квартиру, другой — кольца, третий — забрал машину и исчез. А Аня… ну, Аня росла где-то сбоку. Бабушка забирала, няни менялись, то к Лене привозили на выходные, то к очередному «дяде Васе».
Лена любила племянницу. Когда была маленькой, баловала её — дарила куклы, водила в кино, учила считать. А потом — потом девочка стала чужой. Холодная, надменная, такая, как мать. Смотрела на Лену, будто на скучную училку, у которой «жизни нет».
— Почему ты одна живёшь? — как-то спросила Аня. — Так ведь долго не проживешь — на работу и обратно.
— А ты бы как хотела? — Лена тогда удивилась. — На яхте и с бокалом мартини?
— Ну, хотя бы с мужиком… — протянула та и уткнулась в телефон.
С тех пор Лена поняла: племянница не считает её за «свою». Не поняла и не приняла. Не ту модель выбрала, не тот путь. А теперь — пришли просить. Вернее, даже не просить. Забирать.
Потому что удобно.
Потому что у Лены две квартиры, а у Ольги — две обиды: на жизнь и на сестру, которая почему-то не делится.
На следующий день после скандала Лена проснулась рано. Снилось, что она идёт по длинному коридору, а двери хлопают за спиной. С каждой дверью — как будто отрезают кусочек. Кухню — отрезали, комнату — отрезали, шкаф — забрали. И осталась она с одной табуреткой в пустом зале. Прямо как в сказке: «И осталась с пустым корытом».
Она села у окна и заварила кофе. Молча. Без радио. Без телефонов. И в ней вдруг накатила злость. Не на сестру даже, а на всю эту наглую простоту.
У тебя есть — отдай. Тебе легче — уступи. Ты сильная — неси за всех.
Но ведь никто не спрашивал, как ей было. Каково — много лет без отпуска. Каково — подписывать бумажку на двадцать лет долга. Каково — чинить кран одной. Каково — жить без поддержки, без плеча, без даже простого «ты молодец».
Зато сейчас — «отдай квартиру». И обязательно с моралью: ты же родная!
В этот момент телефон пискнул. СМС от Ольги:
«Ты подумай ещё. Аня может за коммуналку платить, если тебе прям так важно. Но ей правда очень тяжело. Я б сама взяла ипотеку, да не потяну. Подумай как женщина. Ты же тётя ей всё-таки».
Лена взяла телефон, уставилась на экран.
Как женщина?
А женщина — это кто, по-твоему? Молчащая корова, у которой всё можно забрать? Или тётя из сказки, что превращает всё в золотые кареты?
Нет. Женщина — это та, кто себя защищает. Кто не отдаёт последнее. Кто знает цену тому, что имеет. И кому не стыдно сказать «нет». Даже близким. Даже с риском стать «плохой».
Лена выключила телефон. И пошла мыть окна. Наступала весна. Настоящая.
— Тёть Лен, здравствуйте… — голос был натянутый.
Аня стояла у порога, в шубке, будто случайно мимо проходила. В руках — коробка конфет и тонкая папка, как будто документы. Лена знала: если в гости приходят с конфетами — хорошего ждать не стоит.
— Ну, заходи. Раз уж пришла. — Лена отошла в сторону.
— Я… Я просто хотела поговорить. Спокойно. Без… — она махнула рукой, — без того всего.
Они сели в гостиной. Аня аккуратно поставила конфеты на стол, но не развязала бантик. Знает: вдруг обратно придётся забирать.
— Мама, конечно, вспылила… Она переживает. Но вы же понимаете, что нам тяжело. Съём — дорого. Зарплата — ну, сами знаете. А вы — семья. Близкая. Единственная.
Ах вот оно как. Семья. Теперь вспоминаем про родство. Когда надо — «тётя Лена», когда не надо — «какая-то одинокая».
— Ань, — Лена говорила спокойно, но глаза были острые, как лезвия, — давай без кружев. Ты пришла за квартирой. Можешь сказать прямо.
— Я не за квартирой. Я за шансом. — Племянница вскинула глаза. — Если бы вы дали мне возможность… хотя бы на время. Чтобы встать на ноги. Я бы убиралась, ремонт бы обновила, коммуналку платила. Я не халявщица. Просто… ну, вы же понимаете — сейчас всем тяжело.
— Всем? — Лена хмыкнула. — Я вот, знаешь, себе шубу в этом году не купила. Потому что окна на сдаваемой квартире меняла. А ты вон — в норке.
Аня опустила глаза. Щёки красные. Попала. Но быстро оправилась:
— Это подарок. От… молодого человека. Но вы же понимаете — одно дело одежда, другое — жильё. У вас две квартиры. Вам не надо никуда спешить, не надо детей поднимать…
— Ты мне только не объясняй, как мне жить. — В голосе Лены сталь. — Знаешь, сколько лет я ела макароны с кетчупом? Чтобы был первый взнос. Сколько отпусков просидела дома, пока ваши фотки с Турции смотрела. Тогда ты не приходила. Не говорила: «Тётя Лена, на тебе хотя бы рубль». А теперь — у меня две квартиры, и ты вспомнила, что я — родня.
Аня вдруг вскочила.
— Знаете, мама была права! Вы — злая! Зажрались! И теперь хотите сидеть одна, в своих подушках и в тишине, как старая кошка! Вы даже не представляете, каково это — когда нет своего угла!
— Представляю. — Лена встала, не повышая голос. — Только я не рыдала на чужом пороге. Я шла и работала. А ты — хочешь на всё готовое. Потому что так удобно. И так мама твоя учила — если у кого-то есть, значит, он должен.
— Я думала, вы — не такая. — Аня сжала губы, глаза сверкнули. — Я думала, вы — с сердцем.
— Я с сердцем. Но у меня ещё и мозг есть. И опыт. И память. И границы.
Она открыла дверь.
— Пойдёшь? Или ещё чаю налить?
Аня молча схватила сумку и вылетела. Без конфет.
Через три дня — новый акт семейного театра. Позвонила тётя Валя. Та самая, что всё время живёт в деревне и появляется только на похоронах и днях рождения.
— Леночка, солнышко ты наше, что ж ты с сестрой творишь? Родная кровь! Она ж с ума сходит! Плачет! Сердце болит! А ты её выкидываешь из жизни — как тряпку!
— Тёть Валь… Я ничего не выкидываю. Я просто не хочу отдавать своё. Своё, тёть Валь! Не Ольгино. Не Анино. Моё.
— Ну а ты подумай, милая. У тебя ж всё есть! А им тяжело! Вот если бы тебе кто помог в жизни — ты бы отказалась?
— Мне никто и не помогал. Вот именно — никто. И теперь, когда я наконец что-то имею, мне говорят: поделись. Да с чего вдруг? С какой радости?
— Лен… Ты эгоисткой стала. Вот что. Одна будешь всю жизнь. Ни мужа, ни детей. Ни благодарности…
Ага. Старый репертуар. По-больному. Ударить в одиночество. Сделать виноватой просто потому, что у тебя что-то есть.
После звонка Лена сидела с чашкой чая. Чай остывал. В голове гремели фразы, как дешёвые тарелки. «Эгоистка». «Зажралась». «Одна будешь». «Родная кровь».
— А где они все были, когда мне было тяжело? — пробормотала она сама себе. — Где были эти «родные»?
Ответа не было. Только тишина. И лёгкий сквозняк из форточки. Свежий, чистый, как правда.
Лена решила: больше — никаких разговоров. Ни тётя Валя, ни Ольга, ни Аня, ни кто бы то ни было не получат больше доступа к её покою. Телефон — на беззвучный. Дверь — на цепочку. Душа — на замок.
Но через неделю произошло то, чего она совсем не ждала.
— Здрасьте… — раздалось робко с площадки.
Она глянула в глазок и… застыла. На пороге стояла Наташа — дочь их двоюродного брата. В руках — пакет с тортом и странная, как бы извиняющаяся улыбка.
— Я на минуточку… Можно?
Лена впустила. С опаской. Девчонка была тихая, никогда ни во что не вмешивалась, училась, работала — ничего от семьи не просила.
— Слушай, Лен… они тебя в такой грязи полощут. В семейном чате — мама с тётей, и Ольга с Аней. Говорят, у тебя сердце чёрствое, и что одна живёшь потому, что всех оттолкнула. Я не выдержала. Пришла. Просто сказать: ты права. Сто процентов права.
Лена села на диван, ошарашенная.
— Прости, я не люблю в чужое лезть. Но ты одна из немногих у нас, кто действительно сама чего-то добилась. А теперь тебя хотят стыдом прижать. Я это видела, знаешь, со стороны — и мне мерзко стало.
— А ты… зачем пришла? — голос у Лены дрожал не от злости, а от неожиданности.
— Потому что так нельзя. — Наташа пожала плечами. — Потому что если мы молчим, то даём им право думать, что они правы. А они — не правы. Не ты должна стыдиться. А они — своей наглости.
Лена вдруг почувствовала, как в горле защекотало. Будто маленькая, теплая птица села на грудь и растопила лёд.
— Спасибо, Наташа…
— Только одно скажу напоследок, — Наташа встала. — Никому ты ничего не должна. Ничего. Ты имела право построить свою жизнь. И имеешь право — её защищать.
Через неделю Ольга снова позвонила. Не на мобильный — на домашний, по старинке.
Лена взяла трубку. Спокойно.
— Ну что, — начала сестра, — наигралась в гордость?
— Нет, Оля. Я просто больше не играю в ваши игры.
— Ты хоть понимаешь, что всех от себя оттолкнула? Все в шоке от твоего эгоизма! У нас теперь не семья, а цирк! Все обсуждают, как ты обидела племянницу!
— Оль, — перебила Лена, — ты взрослая женщина. У тебя дочь. У тебя три брака. У тебя была масса шансов устроить жизнь. Но ты решила красиво жить — не трудясь. Я решила — работать. Мы обе выбрали. Но теперь ты хочешь, чтобы я за твой выбор расплачивалась?
— Ты была родная… — срывающимся голосом прошептала Ольга.
— Я и есть родная. Но не глупая. Запомни: моя доброта — это не склад бесплатной мебели. И не банк с нулевой ставкой. И не гостиница по звонку. Я — человек. Со своими границами.
— Всё с тобой ясно… — голос Ольги сорвался на злость. — Живи в своих квартирах. Только не жди, что кто-то будет с тобой до старости.
— Лучше уж одна, чем в окружении тех, кто считает меня обязанной.
Лена повесила трубку. Медленно. Как будто ставила точку. Не жирную, не с воплями — просто ясную и твёрдую.
Вечером она зажгла свечу. Просто так — для уюта. Варила себе суп. Смотрела в окно. Улица была пустая, тихая. Как раз такая, какую она хотела всю жизнь — без скандалов, без назойливости, без давления.
Она знала: будут ещё попытки. Ещё слова. Ещё сплетни.
Но теперь у неё внутри — стоял якорь. Тот самый, который не даст утащить её в чужие желания.
Она наливала себе чай и улыбнулась.
Да. У неё есть две квартиры. Но главное — у неё есть она сама. И её голос. Который теперь — не молчит.
