Весеннее солнце било в окна, безразличное к нашему горю. Я вытерла вспотевший лоб и в сотый раз оглядела стол, проверяя, всё ли на месте. Кутья, блины, кисель… Мама всегда говорила, что на поминках должно быть всё как положено.
Гости сидели тихо, переговаривались вполголоса. Соседка Клавдия Петровна то и дело промокала платочком глаза, тётя Галя задумчиво крутила в руках рюмку. Я ловила на себе их взгляды — сочувственные, изучающие. «Как она справится? Что теперь будет?» — читалось в них.
Инна появилась последней, когда все уже расселись. Прошла, поздоровалась, обняла меня — крепче обычного, будто утешала. От неё пахло дорогими духами. Я отстранилась, чтобы не расплакаться.
— Ты молодец, Лариса, — сказала она громко, так, чтобы все слышали. — Похороны достойные. Мама бы оценила.
Я кивнула, не в силах говорить. Три года ухода за лежачей больной научили меня молчать, когда нечего сказать. Сестра села напротив, рядом с мужем. Женя кивнул мне сдержанно, будто мы были едва знакомы, и сразу уткнулся в телефон.
Рюмки наполнились, поплыли первые воспоминания. Кто-то вспомнил, как мама пекла свой знаменитый пирог с яблоками и корицей. Кто-то — как она всегда помогала соседям, если беда. Я смотрела на фотографию в чёрной рамке и не верила, что никогда больше не услышу её голос.
— Мы с Женей думали перевезти её к себе, — вдруг произнесла Инна в наступившей паузе. — У нас и комната была готова. Но она отказалась наотрез — хотела быть в своей квартире.
Я вздрогнула. Это была ложь. За три года болезни мамы Инна приезжала дважды, каждый раз ненадолго. Ни о каком переезде речи не шло.
— Вы бы её не подняли, — непроизвольно вырвалось у меня. — После второго инсульта она весила почти восемьдесят…
— Но ты же справлялась, — с улыбкой перебила Инна. — Я всегда говорила Жене — наша Лариса такая сильная.
Стол притих. Кто-то завёл разговор о погоде.
Мы дошли до третьей рюмки, когда я заметила, что сестра на меня смотрит. Не просто смотрит — изучает, будто оценивает.
— Квартира теперь твоя, да? — спросила она вдруг.
Комната замерла.
— Да, мама переоформила её на меня ещё два года назад, — ответила я тихо. — Когда поняла, что не встанет.
Инна кивнула. Её улыбка стала натянутой.
— А не кажется тебе это несправедливым? — голос её звучал всё так же доброжелательно, но в нём появилась сталь. — Мы ведь тоже дети. А квартира двухкомнатная.
Женя отложил телефон и выпрямился.
Я посмотрела на фотографию мамы. Она улыбалась с неё спокойно, будто говорила: «Держись, дочка».
— Может, не сейчас? — попросила я. — Давайте…
— А когда? — Инна повысила голос. От наигранной доброжелательности не осталось и следа. — Когда у вас совесть появится? У тебя есть жильё, так что делиться должна ты!
Стол заледенел. Кто-то кашлянул. Клавдия Петровна начала собираться.
А я смотрела на сестру и не узнавала её. Когда мы успели стать такими чужими?
Осада
Телефон зазвонил ровно в восемь утра. Я вздрогнула, расплескав чай на тетрадь с расходами. Номер Инны. Третий звонок за неделю.
Палец завис над зелёной кнопкой. Вчера мы проговорили почти час. Вернее, говорила она — о справедливости, о том, что мама наверняка не хотела бы, чтобы я осталась с квартирой одна. О том, как тяжело им с Женей выплачивать ипотеку. И сколько бы она ни говорила о справедливости, за всем этим стояло одно: деньги.
— Алло, — голос мой звучал устало, хотя день только начинался.
— Ты подумала? — без приветствия спросила Инна.
Я смотрела в окно, на мокрые от дождя крыши. Мамино кресло стояло пустое, на нём свернулся клубком наш старый кот Васька.
— Инна, я же говорила вчера…
— Ты ведь понимаешь, что это неправильно? — перебила она. В голосе появились слёзы. — Мы тоже её дети. Ты бы видела, как Женя переживает. Он ночами не спит.
Я сомневалась, что мой зять вообще помнит, как выглядела моя мама. За десять лет их брака он появлялся в нашем доме от силы пять раз.
— Если мама решила так…
— Она была не в себе! — вспыхнула Инна. — Ты сама говорила, что после второго инсульта она путала дни. Ты воспользовалась её состоянием!
Во рту появился металлический привкус. Я прикусила губу до боли.
— Не звони мне больше, — тихо сказала я и нажала отбой.
Васька спрыгнул с кресла и потёрся о ноги. Пора было идти на работу, в библиотеку, но мысль о том, чтобы выйти из дома, вызывала тревогу. Вдруг Инна приедет? Вдруг подкараулит у подъезда?
Звонки продолжались весь день. Я не брала трубку, но сообщения капали одно за другим.
«Ты всегда была маминой любимицей»
«Так нечестно»
«Как ты можешь так поступать с родной сестрой»
А вечером пришло письмо от Жени. Официальное, с заголовком «Досудебная претензия». Я прочитала его трижды, прежде чем поняла смысл. Они требовали признать меня «недобросовестным наследником» и оспорить завещание на основании «оказания давления на наследодателя».
Руки затряслись так сильно, что телефон выпал и с глухим стуком упал на пол. Васька шарахнулся под диван.
Я не спала всю ночь. Перед глазами стояли последние месяцы маминой жизни. Памперсы, пролежни, её глаза, полные благодарности, когда я протирала ей спину. Бессонные ночи на раскладушке рядом с её кроватью. Капельницы, уколы, бесконечная стирка, запах лекарств, въевшийся в стены.
А что делала Инна? Звонила раз в месяц. Присылала деньги на лекарства — иногда, когда я просила. Приезжала дважды — на Новый год и на свой день рождения. Сидела час, рассказывала о своих путешествиях, о новой машине Жени, а потом убегала по делам.
Утром я выключила телефон и вызвала врача — давление подскочило так, что в глазах темнело. Молоденькая докторша выписала таблетки и участливо спросила, нет ли у меня стресса.
— Моя мать умерла две недели назад, — ответила я.
— Примите мои соболезнования, — сказала она и добавила, не глядя в глаза: — Со временем станет легче.
Но легче не становилось. Инна и Женя начали приходить к дому. Я видела их из окна — они стояли у подъезда, высматривали меня. Я перестала выходить даже за хлебом, заказывала доставку. В библиотеке взяла больничный. Ночами не спала, слушала шорохи на лестничной клетке.
Записка
Мамины вещи я так и не разобрала. Не было сил прикасаться к её свитерам, аккуратно сложенным в шкафу, к шкатулке с бижутерией, к вышитым салфеткам, которые она так любила. Всё это ждало своего часа, а я обходила шкаф стороной, будто в нём пряталось что-то страшное.
В ту субботу выдался особенно промозглый день. Васька ходил за мной хвостом, требуя внимания. Я понимала его — мы оба скучали по маме. Она всегда баловала его кусочками курицы и говорила со мной на кухне. Сейчас в квартире было слишком тихо.
Решившись наконец, я достала старый фотоальбом. Хотелось найти наше последнее семейное фото — где мы все вместе, ещё счастливые. Может, показать Инне, напомнить, какими мы были раньше?
Альбом лежал на верхней полке, среди маминых книг — старых романов Дюма, потрёпанного томика Ахматовой, двухтомника писем Чехова. Мама любила перечитывать их в последние годы.
Потянувшись за альбомом, я задела книги. Одна из них — «Мастер и Маргарита» в выцветшем переплёте — упала, раскрывшись на полу. Из неё выпал сложенный вчетверо листок.
Сначала я подумала, что это закладка. Мама всегда читала с закладками — использовала для этого всё, что попадалось под руку: автобусные билеты, рецепты от врача, обрывки газет. Но когда я развернула листок, то увидела её почерк. Неровный, дрожащий — такой стал у неё после первого инсульта.
«Ларочка, доченька моя», — начиналось письмо.
Я опустилась на пол, прямо среди рассыпавшихся книг.
«Я знаю, что ты найдёшь это письмо, когда меня уже не будет. Может, через неделю, может, через год — ты всегда любила перебирать мои книги.
Хочу сказать тебе спасибо. За всё — за уколы и ночные дежурства, за то, что терпела мои капризы, за то, что не отправила в дом престарелых, хотя я знаю, как тебе было тяжело.
Инна не поймёт этого. Она другая — всегда была такой. Помнишь, как в детстве она плакала, если тебе доставалось на конфетку больше? Для неё справедливость — это когда поровну, даже если один вложил все силы, а другой — ничего.
Я переписала квартиру на тебя не потому, что люблю тебя больше. Просто ты заслужила это — своими бессонными ночами, своей добротой, своим терпением. Инне я помогла с первым взносом за их дом, ты знаешь. Они с Женей хорошо живут, у них всё есть. А тебе нужна эта крыша над головой, чтобы было где укрыться от бурь.
Не дай ей задавить тебя, Ларочка. Ты всегда была мягкой, уступчивой. Учись говорить «нет». Это твой дом. Ты заслужила его — каждый метр, каждый кирпичик.
Я люблю тебя, моя девочка. И я горжусь тобой. Мама».
Слёзы капали на листок, расплывались чернильные буквы. Я прижала письмо к груди и впервые за много дней разрыдалась — громко, навзрыд, как в детстве. Васька запрыгнул мне на колени, тревожно мурлыкая.
И вдруг я почувствовала, будто невидимый груз свалился с плеч. Впервые за долгие недели я смогла вдохнуть полной грудью. Мама была здесь, со мной. Она всё понимала. Она была на моей стороне.
— Спасибо, мамочка, — прошептала я в пустоту комнаты.
И мне показалось, что из маминого кресла донеслось тихое: «Держись, девочка моя».
Разговор
Их дом я нашла без труда — была там однажды, когда они только въехали. Двухэтажный коттедж за городом, с террасой и ухоженным садом. Уютный, просторный — всё, о чём может мечтать семья. Калитка была не заперта, и я решительно прошла по дорожке к входной двери.
Звонок разлился мелодичной трелью. Я стояла, крепко сжимая в руке сумку с маминым письмом. Оно придавало мне сил, хотя коленки предательски дрожали.
Дверь открыла Инна. В домашнем халате, с небрежно собранными волосами — такой я её давно не видела. Она замерла на пороге, глядя на меня расширенными от удивления глазами.
— Лариса? Ты… как ты здесь?..
— Можно войти? — спросила я, удивляясь спокойствию собственного голоса.
Она молча отступила. В прихожей пахло свежей выпечкой и кофе. На вешалке висели куртки — её лёгкий плащ, тяжёлая кожанка Жени, детская курточка с мишками. Я невольно задержала на ней взгляд.
— У вас гости? — спросила я, кивнув на детскую одежду.
— Это Алёшки, племянника. Он у нас иногда остаётся на выходные, — Инна помялась. — Проходи на кухню. Чай будешь?
Я кивнула, хотя горло сжимал спазм. Кухня оказалась большой и светлой. Стеклянные шкафчики, блестящая техника, фартуки с весёлыми принтами. В углу — детский стульчик для кормления. Всё как с картинки из журнала. Женя сидел за столом, уткнувшись в ноутбук. При виде меня он дёрнулся, захлопнул крышку.
— Какими судьбами? — спросил он, не вставая. — Решила всё-таки поделиться наследством?
— Женя! — одёрнула его Инна, гремя чашками. — Дай хоть чаю попить.
Я села напротив него, положила сумку на колени. Странно, но страха больше не было. Только усталость. И — неожиданно для себя — жалость. Они сидели в своём красивом доме, с новой техникой и ипотекой, а в глазах было то же, что я видела в зеркале каждое утро — тревога, неуверенность в завтрашнем дне.
— Я не буду делиться квартирой, — сказала я, когда Инна поставила передо мной чашку. — И не буду продавать её, чтобы отдать вам половину. Это мой дом. Мой и Васькин.
— Ты… — начал Женя, но я подняла руку, останавливая его.
— Дослушай. Я три года не вылезала из той квартиры. Ставила уколы, мыла, переодевала, кормила с ложечки. Менять памперсы взрослому человеку — ты можешь себе это представить, Женя? А пролежни? А запах? А её крики по ночам? Когда ей казалось, что по комнате кто-то ходит?
— Мы предлагали помощь, — процедил он. — Ты отказывалась.
— Ваша помощь — это деньги на лекарства раз в месяц. И то не всегда, — я перевела взгляд на сестру. — Инна, ты приезжала дважды за три года. По два часа. А мы с мамой каждый божий день…
— А что я должна была делать? — вспыхнула Инна. — Всё бросить? У меня работа, дом, жизнь в конце концов! Что, по-твоему, я должна была сидеть там с тобой круглосуточно?
— Нет, — покачала я головой. — Не должна была. И я не должна сейчас делиться с тобой или продавать квартиру. Ты получила своё — первый взнос за этот дом. Мама помогла тебе с ним, ты знаешь.
— Какой ещё взнос? — нахмурился Женя, поворачиваясь к жене.
Инна побледнела.
— О чём ты? — её голос сорвался. — Мама никогда…
Я достала из сумки мамино письмо, протянула ей.
— Прочти. Это она написала незадолго до… до конца. Я нашла между книгами.
Инна взяла листок дрожащими руками. Пробежала глазами, словно искала что-то конкретное. Потом перечитала медленнее. И вдруг закрыла лицо руками.
Женя выхватил у неё письмо, быстро просмотрел.
— И что это доказывает? — бросил он. — Что старуха в маразме написала какую-то записку? Любой суд…
— Замолчи, — тихо сказала Инна, не отнимая рук от лица. — Просто замолчи.
Она подняла на меня заплаканные глаза.
— Она правда дала мне деньги на дом. Триста тысяч. Я не говорила Жене… сказала, что это мои накопления.
— Инна! — воскликнул Женя. — Ты что несёшь?
— Всю жизнь мне всё доставалось первой, — будто не слыша его, продолжала сестра. — Платья, туфли, даже мужиков ты мне уступала. Помнишь Серёжку из десятого? Он же тебе нравился, а ты… ты просто отошла в сторону, когда я обратила на него внимание. Всегда так было.
Я смотрела на свои руки. Они огрубели от стирки и уборки, ногти были коротко острижены. Руки старухи, хотя мне всего сорок три.
— Это был мой выбор, — сказала я тихо. — Но сейчас я выбираю иначе. Квартира остаётся мне.
Женя вскочил, задев стол. Чашки задребезжали.
— Мы подадим в суд! Это несправедливо!
Я встала, забрала у него письмо, аккуратно сложила.
— Подавайте. Только Инне придётся рассказать, откуда взялись деньги на первый взнос. И объяснить, почему вы скрыли их от налоговой при оформлении ипотеки. Это ведь считается мошенничеством?
Повисла тишина. Женя переводил взгляд с меня на жену и обратно. Потом выругался сквозь зубы и вышел, хлопнув дверью.
Инна смотрела в одну точку перед собой.
— Ты изменилась, — сказала она тихо. — Раньше ты бы просто отдала всё и не спорила.
Я пожала плечами.
— Раньше у меня не было выбора. А теперь есть.
Весенний вечер
Я сидела у окна, наблюдая, как день медленно угасает. Сирень в палисаднике набухла почками — скоро зацветёт, наполнит воздух сладким ароматом. Мама любила сирень, всегда ставила букетики по всей квартире.
Прошла неделя с того дня, как я приезжала к Инне. Тяжёлая неделя — я возвращалась к обычной жизни. Вышла на работу, разобрала счета, впервые зашла в мамину комнату, чтобы проветрить. Васька теперь спал на её кровати — свернётся клубочком на подушке и дремлет, будто ждёт, что хозяйка вернётся.
На работе никто не спрашивал о маме — все знали. Коллеги осторожно интересовались, как я, не нужно ли помочь. Анна Семёновна, директор библиотеки, даже предложила путёвку в санаторий — есть, мол, профсоюзная, недорого.
Я отказалась. Не хотелось никуда уезжать — казалось, если я покину квартиру надолго, мамин дух окончательно выветрится. А так я всё ещё ощущала её присутствие — в запахе любимых духов, оставшемся в шкафу, в потёртом подлокотнике кресла, в книгах с загнутыми уголками.
Телефон пискнул — пришло сообщение. Я нехотя глянула на экран, ожидая увидеть очередную рекламу. И замерла.
Инна.
«Прости, если сможешь. Эта квартира по праву твоя. Я все эти годы была плохой дочерью и плохой сестрой. Не знаю, сможем ли мы ещё когда-нибудь поговорить по-настоящему. Но я хочу, чтобы ты знала — я понимаю, как тебе было тяжело. И я благодарна».
Я перечитала сообщение трижды, не веря глазам. Написать в ответ? Что сказать? Уже стёрла набившееся в пальцы «ничего страшного, всё в порядке». Нет, не в порядке. И неизвестно, будет ли когда-нибудь.
Но где-то внутри потеплело — будто что-то оттаяло после долгой зимы. Мы с Инной никогда не были особенно близки. Даже в детстве — слишком разные. Она яркая, напористая, я тихая, уступчивая. С годами пропасть только расширилась. Но всё-таки она моя сестра. Единственная родная душа, что осталась на свете.
В дверь позвонили. Я вздрогнула — гостей не ждала. Может, соседка Клавдия Петровна решила заглянуть? Она частенько заходила к маме поболтать, обсудить сериалы.
На пороге стоял курьер с большой коробкой.
— Лариса Михайловна? — он сверился с накладной. — Распишитесь вот здесь.
Я растерянно черкнула в протянутом бланке, забрала коробку. Тяжёлая. От кого? День рождения у меня осенью, до него далеко.
В коробке обнаружился микроволновая печь. Новенькая, блестящая, с кучей программ и функций. Среди упаковочной бумаги я нашла открытку.
«Знаю, твоя совсем старенькая. Это от Алёшки. Он сказал, что тётя Лариса хорошая и ей надо что-нибудь подарить, чтобы она не грустила. Инна».
Я улыбнулась. Племянника я видела всего пару раз — смешной белобрысый мальчишка, серьёзный не по годам. Действительно, откуда он мог знать, что моя микроволновка барахлит? Наверняка это Инна заметила в тот день, когда приезжала после похорон.
Телефон снова подал голос. На этот раз сообщение было от Жени.
«Я поговорил с юристом. Документы в порядке, опротестовать нельзя. Думаю, вопрос закрыт».
Ни извинений, ни тёплых слов. Просто констатация факта, как в деловой переписке. Что ж, этого и следовало ожидать.
Странно, но меня это не задело. Я смотрела на новую микроволновку и улыбалась. Не всё можно измерить деньгами или квадратными метрами. Иногда важнее простое человеческое «прости».
Я набрала ответ Инне: «Спасибо за подарок. Передай Алёшке, что тётя Лариса очень рада. И большое спасибо за твоё сообщение. Мне оно важно».
Подумав, добавила: «Может, заедешь как-нибудь на чай?»
Отложила телефон и подошла к окну. Стемнело, но в тёмном небе проглядывали звёзды. Завтра будет хороший день — без дождя, весенний, тёплый. Я обязательно выйду в парк, посижу на скамейке, где мы с мамой любили отдыхать.
— Ты видишь, мама? — прошептала я в темноту. — У меня получилось. Я справилась.
И мне показалось, что из глубины комнаты донеслось тихое, едва слышное: «Я в тебе никогда не сомневалась, доченька».
