— Мам, папа скоро?
Голос Матвея был тихим и ровным, почти безразличным, но Яна уловила в нём тончайшую нотку напряжения. Она обернулась от кухонной стойки. Её десятилетний сын сидел за столом, полностью готовый. В синем спортивном костюме сборной, с аккуратно уложенным в рюкзак полотенцем и сланцами.
В руках он вертел плавательные очки, проводя большим пальцем по силиконовому уплотнителю — привычка, которая всегда появлялась у него перед стартом. Его спина, прямая и напряжённая, была спиной не мальчика, а атлета, для которого ближайшие несколько часов определят результат последних шести месяцев каторжного труда.
— Скоро, милый, он же обещал. Ешь давай, — Яна поставила перед ним тарелку с омлетом, стараясь, чтобы её голос звучал как можно беззаботнее. Но её собственная рука, державшая телефон, была сжата так, что побелели костяшки.
На часах было восемь пятнадцать. Выезжать нужно было максимум в девять, чтобы без спешки добраться до бассейна, переодеться и как следует размяться. Кирилл должен был вернуться домой ещё полчаса назад. Он уехал на свою «короткую рабочую встречу» в семь утра, поклявшись, что к восьми будет как штык. Яна верила. Точнее, она заставляла себя верить. Она методично нарезала хлеб, раскладывала сыр, её движения были выверенными и механическими, и этот автоматизм был единственным, что удерживало её от того, чтобы начать мерить шагами кухню.
Матвей молча ел. Он не задавал больше вопросов, понимая, что это бесполезно. Он просто делал то, что должен: заправлял свой организм энергией перед нагрузкой. Этот маленький, серьёзный мужчина уже давно научился полагаться только на расписание и внутренний хронометр, а не на обещания взрослых.
Стрелка часов подбиралась к половине девятого. Яна отправила Кириллу короткое сообщение: «Ты где?». Ответа не последовало. Она почувствовала, как внутри живота завязывается тугой, холодный узел. Она знала этот сценарий. Она проходила его десятки раз. Сначала — великие обещания, потом — полная тишина, а затем — нелепые, наспех придуманные оправдания. Но сегодня был не тот день. Сегодня были соревнования, к которым её сын шёл через «не могу», через слёзы от усталости после тренировок, через отказ от всех детских радостей.
Восемь сорок. Телефон завибрировал в её руке так неожиданно, что она едва не выронила его. На экране высветилось «Муж».
— Алло! Кирилл, ты где?! Нам выезжать пора! — выпалила она, не успев даже поздороваться.
— Ян, привет. Слушай, тут такое дело… — голос в трубке был бодрый, почти весёлый, и от этого несоответствия ситуации её буквально затошнило. — Короче, меня тут начальство дёрнуло, завал полный. Никак не вырваться. Вообще никак.
Яна молчала, вслушиваясь в его слова, в паузы между ними. Она не слышала за его спиной офисного гула или шума производственного цеха. Она слышала что-то другое. Далёкую музыку, приглушённые голоса, звяканье посуды.
— Ты отвези его сама, ладно? Ничего ж страшного. Ну, всё, давай, мне бежать надо, — торопливо проговорил он и был готов уже повесить трубку.
Она не стала ничего говорить. Не стала кричать, что у неё важнейший отчёт, что она договорилась выйти на работу в выходной именно потому, что он обещал. Не стала напоминать, как важен этот день для их сына. Она просто сказала одно слово, вложив в него весь холод арктического льда.
— Понятно.
И сбросила вызов. Она положила телефон на стол экраном вниз. Её лицо стало непроницаемым, словно высеченным из камня. Матвей поднял на неё глаза, и в его взгляде не было ни удивления, ни обиды. Только тихое, горькое понимание. Он уже всё понял.
— Так, — её голос прозвучал резко и по-деловому, как команда. — Пять минут на сборы. Я везу. Она схватила свой телефон, на ходу набирая номер начальника. — Олег Петрович, здравствуйте. Прошу прощения, у меня форс-мажор. Серьёзный. Я не смогу сегодня. Да, я понимаю. Я всё сделаю из дома ночью. Спасибо за понимание.
Она бросила телефон в сумку, схватила ключи от машины. Матвей уже стоял в коридоре с рюкзаком за плечами. Он смотрел на мать, и в его взгляде была вся тяжесть мира. Яна на секунду замерла, глядя на него. А потом решительно распахнула входную дверь. За их спинами на кухонном столе остался нетронутый омлет и чашка с остывающим кофе, приготовленная для отца, который сегодня снова не пришёл.
В воздухе бассейна стояла удушливая влажность, густая смесь из запаха хлорки, пота и адреналина. Гулкий рёв трибун, свистки судей и плеск воды сливались в единый оглушительный саундтрек, который давил на уши и заставлял сердце биться чаще. Яна стояла у бортика, механически протягивая Матвею бутылку с водой. Она не кричала, не махала руками. Она просто была рядом, выполняя функцию штатива для полотенца и поилки. Вся её материнская нежность, всё беспокойство были заперты глубоко внутри, под слоем ледяного, кристаллического бешенства.
Матвей был не в своей тарелке. Утренняя суматоха, скомканный завтрак и бешеная гонка по городу выбили его из привычного соревновательного транса. Он был напряжён, его движения потеряли ту лёгкость и текучесть, которые так восхищали тренера. Яна видела это в каждом его гребке, в том, как он чуть раньше времени начинал поворот, теряя драгоценные доли секунды. Он боролся. Он вгрызался в воду, пытаясь вырвать у неё победу, но его тело, преданное утренним стрессом, не слушалось. Он коснулся бортика третьим.
На его лице не было слёз. Только глубокое, взрослое разочарование и смертельная усталость. Он молча вылез из воды, молча принял из её рук полотенце и побрёл в раздевалку. Яна ждала его на выходе, держа в руках бронзовую медаль, которую ему вручили без всякой помпы. В машине они ехали в тишине. Матвей смотрел в окно на проносящиеся мимо огни города, а Яна — прямо перед собой, на дорогу, но видела она не асфальт и не другие машины. Она видела лицо своего мужа, слышала его бодрый, лживый голос в телефоне. И внутри неё медленно, но верно закипал котёл.
Когда они приехали домой, было уже темно. Матвей, даже не поужинав, ушёл к себе в комнату и почти сразу уснул, положив холодный металлический кругляш медали на тумбочку. Яна сидела на кухне, тупо глядя на остывший чайник. Она ничего не чувствовала. Ни жалости к сыну, ни злости на мужа. Только абсолютную, звенящую пустоту.
Ключ в замке повернулся около одиннадцати. Дверь распахнулась, и в квартиру ввалился Кирилл. Он не был пьян в стельку, нет. Он был в той самой стадии весёлого, самодовольного опьянения, когда мир кажется прекрасным, а сам себе — его главным героем. От него пахло пивом, рекой и копчёной рыбой. В одной руке он держал связку удочек, в другой — увесистый пакет, в котором что-то аппетитно пахло.
— Яна, привет! Ты не представляешь! Я такого леща вытащил, вот такого! — он развёл руки, едва не сбив торшер в коридоре. — Толик аж обзавидовался! Говорит, это не лещ, а поросёнок! Мы его тут же и закоптили. Вот, держи, к пиву!
Он протянул ей пакет. Яна даже не шелохнулась. Она смотрела на него, на его раскрасневшееся, счастливое лицо, на прилипшую к щеке рыбью чешуйку, на грязь под ногтями. Она изучала его так, как энтомолог изучает редкий экземпляр насекомого перед тем, как проткнуть его булавкой.
— Что-то ты не весёлая, — он, наконец, заметил её состояние. — Устала? Ну ничего, сейчас мой трофей попробуешь, и всё пройдёт. А где Матвей? Спит, что ли?
Он даже не спросил. Не «как выступил?», не «какое место занял?». Просто «спит, что ли?». Этот вопрос, брошенный вскользь, стал последней каплей. Кирилл, не дождавшись ответа, прошёл в гостиную, бросил удочки в угол, плюхнулся на диван и включил телевизор. Через пятнадцать минут, убаюканный собственным успехом и выпитым пивом, он громко захрапел.
Яна встала. Она подошла к дивану и посмотрела на него. На своего мужа, отца своего ребёнка. Он спал с блаженной улыбкой на лице, герой-рыболов, добытчик. А в соседней комнате спал её сын, обнимая подушку, на которой, наверное, ещё не высохли солёные следы его первого большого поражения. И в этот момент Яна всё решила. Абсолютно всё. Без крика, без скандала, без единого слова. Решение пришло само, холодное и острое, как хирургический скальпель. Она развернулась и пошла в спальню, к шкафу. Ночь только начиналась.
Ночь опустилась на квартиру, плотная и вязкая, как ил на дне реки. Единственным звуком, нарушавшим тишину, был ровный, самодовольный храп Кирилла, доносившийся из гостиной. Он спал сном праведника, победителя, которому не о чем беспокоиться. Яна стояла в дверях спальни и слушала этот звук. Он не раздражал её. Он был просто фоном, как гул холодильника или капающий кран. Он был частью той жизни, которую она прямо сейчас собиралась стереть ластиком.
Она начала со шкафа. Не было никакой ярости, никакого желания рвать и кромсать. Её пальцы двигались с деловитой точностью хирурга или архивариуса, разбирающего старые документы. Она открыла его половину шкафа.
Вот висят его рубашки, аккуратно развешанные по цветам. Она снимала их с вешалок одну за другой, складывала по швам — воротник, рукава, пополам, ещё раз пополам — и укладывала ровной стопкой на пол. Затем джинсы и брюки. Она проводила по ним ладонью, разглаживая складки, прежде чем сложить. Свитера, футболки, нижнее бельё из комода — всё подвергалось этой холодной, методичной процедуре упаковки.
Из глубин шкафа она извлекла большие чёрные мешки для строительного мусора, купленные когда-то для ремонта и так и не пригодившиеся. Теперь они нашли своё применение. Она наполняла их, не утрамбовывая, сохраняя порядок даже внутри чёрного полиэтилена. Это не было изгнанием. Это была аккуратная, выверенная до миллиметра ампутация.
Когда с одеждой было покончено, она перешла к святому. К его алтарю. Она принесла из коридора стремянку и беззвучно поднялась к антресолям. Там, в дальнем углу, хранились его сокровища. Тубус с дорогими спиннингами, коробки с катушками, чемоданчики с блёснами и воблерами. Она спускала их вниз один за другим. Она открыла пластиковый органайзер, и в нос ударил специфический запах силиконовых приманок, металла и высохшей рыбьей слизи. Сотни маленьких, разноцветных рыбок, крючков, поплавков и грузил лежали в своих ячейках, как армия, готовая к бою.
Она не стала их вытряхивать. Она просто закрыла крышку и положила весь органайзер в отдельный мешок. Следом отправились катушки в своих бархатных чехольчиках, складной нож, фонарик и фляжка с гравировкой «Лучшему рыбаку». Это был его мир, его отдушина, место, где он был королём. И она упаковывала этот мир, не испытывая ничего, кроме глухого удовлетворения от хорошо выполненной работы.
Закончив с вещами, она перешла к символам. На стене в гостиной, прямо над диваном, где спал Кирилл, висела их свадебная фотография в большой серебристой раме. Застывшие улыбки, ритуальные объятия, обещание вечности в глазах двадцатилетних юнцов. Она аккуратно сняла её со стены. Пыль на обоях очертила контур их прошлого счастья. Фотографию она не разбила. Она просто прислонила её к стене у выхода, лицом внутрь.
Затем из комода она достала другую фотографию. Летнюю, яркую, сделанную всего месяц назад на спортивных сборах. На ней смеялись трое: она, Матвей с сияющими от гордости глазами и его тренер, Андрей Викторович.
Широкоплечий, спокойный мужчина с обветренным лицом и добрыми морщинками в уголках глаз. Они щурились от солнца, за их спиной блестела вода, и вся фотография дышала жизнью, настоящим, неподдельным счастьем. Она вставила этот снимок в опустевшую раму и повесила на место. Идеально.
Остались мелочи. Его зубная щётка из стакана в ванной, его кружка с надписью «Босс», его зарядка для телефона. Всё это отправилось в последний, полупустой мешок. Когда работа была закончена, у входной двери выросла аккуратная гора из семи чёрных мешков. Его жизнь, упакованная и готовая к утилизации.
Яна не пошла спать. Она села в кресло в гостиной, напротив дивана. В полумраке, освещаемая лишь уличным фонарём, она смотрела на спящего Кирилла. Она не ждала. Она не испытывала ни ненависти, ни сожаления. Она просто наблюдала. Как наблюдает учёный за завершением эксперимента. Ночь подходила к концу. И скоро должно было взойти солнце.
Первые лучи утреннего солнца, бледные и водянистые, пробились в гостиную, разрезая полумрак на косые полосы пыли. Кирилл проснулся от головной боли и сухости во рту. Он сел на диване, тупо глядя перед собой. В голове гудело, как в трансформаторной будке. Воспоминания о вчерашнем дне всплывали мутными, весёлыми обрывками: азартный крик Толика, упругость лески, серебристый блеск огромной рыбы, пена в пивных кружках…
Он встал, пошатываясь, и побрёл на кухню за водой. Проходя по коридору, он споткнулся обо что-то мягкое и большое. Чертыхнувшись, он включил свет. У самой входной двери, аккуратной и зловещей горой, высились чёрные мусорные мешки. Семь штук. Он непонимающе уставился на них, пытаясь сообразить, откуда в квартире столько мусора. Затем его взгляд скользнул в сторону, на пустые крючки вешалки, где всегда висела его куртка и рюкзак. Холодное предчувствие неприятной змеёй скользнуло по его спине.
Он рывком вернулся в гостиную. Напротив дивана, в кресле, сидела Яна. Она не спала. Она просто сидела, прямая и неподвижная, как статуя, и смотрела на него. Её лицо было совершенно спокойным, лишённым всяких эмоций.
— Это что такое? — хрипло спросил Кирилл, кивая на мешки. — Ты что, ремонт затеяла, пока я спал?
— Твои вещи у двери, — её голос прозвучал ровно и буднично, будто она сообщала, что на улице идёт дождь.
До него начало доходить. Медленно, как до жирафа. Он бросился в спальню и распахнул дверцу шкафа. Его половина была идеально, девственно пуста. Ни одной рубашки, ни единого носка. Пустые полки смотрели на него с немым укором. Он вернулся в гостиную. Недоумение на его лице сменилось гневом.
— Ты что, с ума сошла?! Что это за цирк, Яна?! — он повысил голос, надеясь, что его возмущение прошибёт эту её ледяную стену.
Она медленно встала. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Только холодная, бесконечная усталость. Она сделала шаг к нему, и он невольно отступил.
— У тебя на рыбалку и пиво с друзьями время всегда есть, а отвезти собственного сына на тренировку — это «я устал»?! Больше можешь домой не подходить, я сама его воспитаю!
Кирилл опешил от такой прямой атаки. Он ожидал слёз, упрёков, истерики, но никак не этого спокойного, уничтожающего приговора. Он попытался защищаться, найти оправдание.
— Да что ты такое говоришь? Из-за какой-то ерунды? Ну, не получилось вчера, с кем не бывает! Я же не знал, что так выйдет! Ты о сыне вообще подумала? Что ты ему скажешь?
Он пытался апеллировать к их общему прошлому, к их ребёнку, к тому, что всегда работало. Но не сегодня. Яна смотрела на него так, словно видела впервые.
— Ты выбрал друзей и рыбалку. Это теперь твоя семья, — сказала она ровным, безжизненным голосом, указывая на чёрные мешки у двери. Её рука замерла в воздухе, а затем палец медленно переместился, указывая на стену над диваном. — А у нашей семьи другой папа.
Кирилл проследил за её жестом. Он ожидал увидеть пустое место или их старую свадебную фотографию, которую она, возможно, разбила. Но он увидел другое. В знакомой серебристой раме стоял новый снимок. Яркий, солнечный.
На нём его жена Яна и его сын Матвей стояли рядом с тренером сына, Андреем Викторовичем. Они все трое смеялись, искренне и счастливо, щурясь от солнца. И в этом смехе, в том, как тренер по-отечески приобнимал Матвея за плечо, было столько жизни и тепла, сколько Кирилл не видел в своём доме уже очень давно.
Это был удар под дых. Нокаутирующий, сокрушительный. Он понял, что его не просто выгнали. Его заменили. Заранее, обдуманно и бесповоротно. Весь его гнев, все оправдания испарились, оставив после себя лишь горькую, ледяную пустоту. Он больше ничего не сказал. Слов не было. Он молча подошёл к двери, подхватил два самых тяжёлых мешка со снастями и одеждой, открыл замок и шагнул на лестничную клетку.
Дверь за его спиной закрылась. Не хлопнула, а просто тихо щёлкнула, отсекая его от прошлой жизни. Он стоял на площадке, окружённый чёрными мешками — всем, что от него осталось, — и слушал, как в квартире за закрытой дверью щёлкнул выключатель чайника. Начинался новый день. Но уже не его…
