— Вы опять не тот хлеб купили, — голос невестки Кати резанул по ушам, пока я разбирала пакеты на кухне. — Я же просила бездрожжевой. В пятый раз прошу.
Она демонстративно взяла батон, который я принесла, и покрутила его в руках, будто это была какая-то диковинная и ядовитая гусеница.
— Катюш, я забыла, прости. Замоталась.
— Вечно вы мотаетесь, Анна Петровна. А нам потом это есть. У Артёмки аллергия может быть.
Она бросила батон на столешницу с таким видом, будто сделала мне великое одолжение, не выбросив его в мусорное ведро.
Я сглотнула ком, подкативший к горлу. Моему внуку Артёму шесть лет, и у него никогда в жизни не было аллергии на обычный хлеб.
В комнату заглянул сын.
— Мам, ты мой синий джемпер не видела?
— Видела, Олежек. Он в стирке, я вчера…
— Зачем? — он даже не дослушал. — Я же собирался его сегодня надеть! Ну мам!
Сын скрылся, оставив меня с этим его раздраженным «ну мам», которое в последнее время стало для меня хуже пощечины. Я постирала его вещь. Я позаботилась. И я снова оказалась виновата.
Я медленно пошла в свою комнату, мимо гостиной, где Катя уже громко рассказывала по телефону подруге, что «свекровь опять чудит». Смех в трубке был таким же колким, как и ее слова.
Моя комната казалась единственным безопасным местом в этом большом, когда-то уютном доме. Теперь он гудел, как улей.
Постоянные разговоры, детский визг, работающий телевизор, хлопанье дверей. Шумно. Людно. И до одури одиноко.
Я села на край кровати. Всю жизнь я боялась остаться одна. Боялась, что дети вырастут и разлетятся, и я буду сидеть в пустых комнатах. Какой же я была дурой.
Только к пятидесяти пяти годам я поняла, что самое страшное — это не пустая квартира, а полный дом людей, которым ты не нужна.
Ты для них — бесплатное приложение. Ходячая функция, которая постоянно сбоит. Подай, принеси, постирай, но только так, как мы сказали. Шаг влево, шаг вправо — и ты уже мешаешь, раздражаешь, путаешься под ногами.
Вечером я попыталась еще раз. Сын сидел за ноутбуком, хмурился.
— Олег, может, поговорим?
— Мам, я работаю, не видишь? — он не отрывал взгляда от экрана.
— Я просто хотела…
— Давай потом, а?
«Потом» никогда не наступало. У них с Катей была своя жизнь, свои планы, свои разговоры. А я была… фоном. Как старый диван или надоевший торшер. Вроде и здесь, а вроде и нет.
В дверь постучали. Это был Артёмка.
— Ба, почитай, — он протянул мне книжку.
Сердце на миг забилось радостно. Вот же он, мой лучик. Единственный, кому я…
— Артём! — тут же возникла на пороге Катя. — Я кому сказала, не трогать бабушку? Иди, у тебя по расписанию планшет.
Она забрала у него книгу и увела за руку.
А я осталась сидеть, глядя на закрытую дверь. И в этот момент я поняла, что больше не могу быть просто фоном. Что-то должно было измениться. Или я просто исчезну в стенах этого дома, как привидение.
Решение пришло не сразу. Оно зрело во мне несколько дней, пока я механически мыла посуду, ходила в магазин и молча сносила мелкие уколы.
Оно окрепло, когда я нашла в мусорке почти целую кастрюлю моего плова — «слишком жирно, у нас диета».
Я решила начать с малого. Со своего пространства.
В субботу утром, когда все еще спали, я достала с антресолей коробки с вещами покойного мужа.
Его книги, инструменты, старые фотографии. Я начала разбирать их прямо в гостиной, на большом столе. Я хотела сделать уголок памяти, повесить его портрет.
Первой спустилась Катя. Замерла на пороге, словно увидела тараканов.
— Это что еще такое?
— Доброе утро, Катя. Я вещи разбираю.
— Я вижу. А нельзя это делать в своей комнате? Вы всю гостиную захламили. У нас сегодня гости придут, между прочим.
— Это и моя гостиная тоже, — сказала я тихо, но твердо, сама удивляясь своему тону. — И это вещи твоего свекра. Отца Олега.
Катя фыркнула и демонстративно ушла на кухню, громко гремя чайником. Через десять минут появился Олег, привлеченный запахом кофе и маминого бунта.
— Мам, ты чего устроила? Катя говорит, ты тут все завалила.
— Я просто хотела повесить портрет отца. Вот сюда, — я показала на стену.
— Сюда? — он посмотрел на стену, потом на меня. — Ты с ума сошла? У нас тут современный дизайн, какой еще портрет? Катя сюда зеркало модное присмотрела.
Вот оно как. Зеркало. Модное. Важнее памяти о его отце.
— Олег, это мой дом.
— Ну начинается, — он закатил глаза. — Вечно ты со своим «моим домом». Мы тут живем, вообще-то! Мы ремонт делали!
Ремонт — это покрашенная ими в ядовито-салатовый цвет стена на кухне. Все.
— Поэтому я и хочу, чтобы дом оставался домом, а не проходным двором с модными зеркалами.
Вечером состоялся главный разговор. Они подошли ко мне вместе, с отрепетированными серьезными лицами. Сели напротив.
— Мам, мы тут подумали, — начал Олег вкрадчиво. — Дом этот для нас всех слишком большой. Коммуналка дорогая, убираться тяжело.
Катя подхватила, глядя на меня честными глазами:
— Да, Анна Петровна. Мы же о вас заботимся. Вам одной будет тяжело, когда мы решим жить отдельно.
Холодок пробежал по моей спине.
— Это куда же вы собрались?
— Мы хотим продать дом, — выпалил Олег. — Купим себе хорошую квартиру в новостройке. И тебе. Однушку. Маленькую, уютную. Зато свою.
Я смотрела то на сына, то на невестку. Они не шутили. Они все решили. Они уже мысленно поделили деньги от продажи моего дома. Моей крепости. Моей жизни.
— Продать… мой дом?
— Ну почему сразу твой? — нагло улыбнулась Катя. — Мы тут тоже живем, вкладываемся. Или ты хочешь, чтобы мы всю жизнь на тебя горбатились, этот особняк обслуживали?
Я встала. Ноги вдруг стали ватными, но я выпрямилась.
— Нет.
— Что «нет»? — не понял Олег. — Мам, это же выгодно для всех.
— Я сказала — нет. Этот дом не продается. Никогда.
Я посмотрела сыну прямо в глаза. В них не было ничего, кроме досады и холодного расчета. Маска любящей семьи слетела окончательно. Я была для них не просто помехой.
Я была препятствием на пути к их «светлому будущему». И они были готовы это препятствие снести. Любой ценой.
Мое «нет» повисло в воздухе. Олег побагровел. Катя, наоборот, побелела, ее тонкие губы сжались в нитку.
— Ты не поняла, — прошипел сын. — Это не просьба. Мы уже и риелтора нашли.
— Отменяй риелтора, — спокойно ответила я. Спокойствие далось мне нелегко, внутри все дрожало, но я знала — стоит сейчас дать слабину, и они меня сожрут.
— Ты будешь жить в своей однушке и радоваться! — взвизгнула Катя. — Хватит нам портить жизнь своим маразмом!
— Катя, — одернул ее Олег, но тут же повернулся ко мне. — Мам, ты как можешь с нами так? С родным сыном? Я же для семьи стараюсь! Для внука твоего!
Это был запрещенный прием. Но он больше не работал.
— Мой внук будет приходить в гости в этот дом. В дом своей бабушки. А не в безликую новостройку, купленную на костях памяти его деда.
— Ах вот как! — Катя вскочила. — Значит, мы для тебя никто? Пожили, помогли, а теперь пошли вон?
Я посмотрела на нее. И впервые за долгое время увидела не испуганной тенью, а хозяйкой своего дома.
— Ты сама это сказала, Катя. Не я.
Следующие несколько дней превратились в ад. Они перестали со мной разговаривать. Не просто игнорировали — они создавали вокруг меня вакуум. Гробовое молчание за столом.
Хлопанье дверью перед моим носом. Еда, которую готовили только на двоих. Они пытались меня выжить.
Но они просчитались. Я больше не боялась пустоты. Я ее жаждала.
В пятницу я сделала свой ход. Вечером, когда они сидели в гостиной и смотрели какой-то сериал, я вошла и положила на стол два билета на самолет.
Олег удивленно поднял на меня глаза.
— Что это?
— Это билеты. Вам. В ваш родной город. На следующую субботу.
Катя выхватила билеты. Ее глаза округлились.
— Вы… вы нас выгоняете?
— Я даю вам возможность начать свою, отдельную жизнь. Ту, о которой вы так мечтали. Без меня, без этого старого дома. Я даже помогу вам с деньгами на первое время, на съем квартиры.
— Ты… ты не имеешь права! — закричал Олег, вскакивая. — Это и мой дом! Я тут прописан!
— Прописан, — кивнула я. — Но собственник — я. И я устала. Я хочу пожить для себя. В тишине.
Он смотрел на меня, и я видела, как в его голове рушится привычный мир. Мир, где мама всегда была под рукой, всегда удобная, всегда виноватая.
— Ты пожалеешь, — выдавил он. — Ты останешься совсем одна.
— Я уже была одна. В полном доме людей. Больше не хочу.
Они уезжали через неделю. Собирали вещи молча, злобно зыркая в мою сторону. Артёмка плакал, он не понимал, почему они уезжают от бабушки.
Я обняла его, поцеловала и пообещала, что скоро приеду в гости. И он ко мне приедет. Может быть.
Когда за последней сумкой захлопнулась дверь, я медленно прошла по дому. Он казался огромным, гулким. Я подошла к стене, на которую Катя хотела повесить зеркало. Взяла молоток, гвоздь и портрет мужа в тяжелой деревянной раме.
Несколько точных ударов. Портрет висел на месте. Муж смотрел на меня с фотографии — молодой, улыбающийся.
Я провела рукой по раме. Дом замер, звуки улицы стали далекими и неважными.
Не было ни триумфа, ни всепоглощающей радости. Было другое чувство. Чувство правильности. Будто я наконец-то навела порядок не только в доме, но и в своей душе.
Да, теперь дом был пустой. Но она больше не была чужой. Она снова стала моей. И это было не страшно. Это было начало.
Первый месяц был похож на медовый. Я просыпалась, когда хотела, а не от грохота на кухне.
Я пила кофе на веранде, закутавшись в плед, и читала книги, которые годами пылились на полках. Я переставила мебель в гостиной так, как всегда мечтала. Дом дышал вместе со мной.
Я поняла, что одиночество и уединение — это совершенно разные вещи. Я не была одинока. Я была наедине с собой. И мне это нравилось.
Звонок раздался в конце второго месяца. Номер был Олега. Сердце привычно екнуло, но я взяла трубку спокойно.
— Мам? — голос сына был сдавленным, полным отчаяния. — Мам, у нас беда.
Я присела на стул.
— Что случилось, Олег?
— Катя… она в больнице. Очень серьезно. Нужны деньги на операцию. Огромные деньги. У меня нет таких.
Он всхлипнул. Я никогда не слышала, чтобы мой сын плакал. Даже в детстве.
— Сколько нужно? — спросила я, и мой голос был чужим, деревянным.
Он назвал сумму. Сумма была астрономической. Она была почти равна стоимости той самой однушки, которую они мне прочили.
— Мам, я тебя умоляю. Продай дом. Это единственный выход. Мы потом все вернем, честное слово. Спаси Катю, спаси нашу семью.
Я молчала. В голове было пусто. С одной стороны — больная невестка, мать моего внука. С другой — ложь, которую я чувствовала каждой клеткой.
— Я подумаю, — сказала я и повесила трубку.
Весь день я ходила по дому, как в тумане. Я смотрела на портрет мужа, на свои цветы, на кресло, в котором любила читать. И я понимала, что это проверка. Последняя.
Вечером я позвонила своей старой подруге в их город. Просто поболтать. О погоде, о здоровье. А потом как бы невзначай спросила, не слышала ли она что-нибудь о Кате.
— О Катьке-то? — весело отозвалась подруга. — Да что ей сделается. Видела ее вчера в торговом центре. Шубу себе выбирала. Сказала, скоро в новую квартиру переезжают, вот и обновляет гардероб.
Мир не перевернулся. Он просто встал на свое место. Все до единого кусочка пазла сошлись в уродливую, но до боли ясную картину.
Я налила себе бокал вина. Села в свое любимое кресло. И когда телефон снова зазвонил, я ответила сразу.
— Ну что, мам? Ты надумала? — голос Олега дрожал от нетерпения.
— Надумала, сынок.
— И что? Ты продаешь?
— Нет.
На том конце провода повисло недоуменное молчание.
— Как… нет? Ты что, хочешь, чтобы Катя страдала?
— Передай Кате, что норковая шуба ей очень к лицу. Особенно к больничной койке, — сказала я и улыбнулась.
И еще передай, что денег не будет. Никогда. И звонить сюда больше не нужно. Этот номер скоро перестанет существовать.
Я нажала отбой до того, как он успел что-то ответить.
Я допила вино, глядя в окно на темнеющий сад. Я не чувствовала себя победительницей.
Я чувствовала себя хирургом, который только что ампутировал безнадежно больную часть своей жизни. Было больно. Но это была боль, которая ведет к исцелению.
Теперь я точно знала: самое страшное — это не пустая квартира. Самое страшное — это когда ты готов отдать все ради тех, кто готов забрать у тебя последнее. И самое важное — вовремя это понять.
