— Собирай своё барахло и маму в придачу, и чтоб я вас никогда не видела!
Хлопнула дверь. Звонко, с отголоском. Где-то на третьем этаже у собаки зашёлся лай, за ней — истерично заорал ребёнок.
А на лестничной клетке — тишина. Женщина лет пятидесяти с потухшими глазами стояла, опершись о стену. В руках — пакет из супермаркета, в нём рваные кроссовки, банка «Золотой рыбки», мятая пачка сигарет и сменные колготки. Рядом, слегка сутулясь, стоял её сын — Женя. Тридцать один, но выглядел старше. Щетина, усталые глаза, кофта наизнанку.
— Ну и… — выдохнула мать. — Не вышло.
Женя молча кивнул. Спустились вниз, шаг за шагом. На улице было сыро, май ещё только начинался, но уже пахло пылью, зеленью и кошками. Женя сел на бордюр, закурил. Мать — рядом, вздохнула тяжело:
— Я ж не специально, сынок.
— Угу.
— Ну подскользнулась, выпила немного. Она ж сама мне наливала — типа на Пасху. Я ж не просила.
Женя смотрел вперёд. Там, у подъезда напротив, бабка поливала петунии в облупленном горшке.
— Мам… ты понимаешь, что это была последняя попытка?
— Я не знала, что Катя такая злая. Ну… прости.
Он встал.
— Пошли. Сейчас разруливать будем.
Тётка Лена, мамина младшая сестра, жила в пяти остановках от них. Коммуналка, шестнадцать метров, чайник на полу, телевизор на стене. Муж умер ещё в девяностые, детей не было. Лена их пустила — с ворчанием, но без особого сопротивления.
— У меня тут не гостиница, — сказала с порога, — но на пару ночей перекантоваться можно. Только бухать не вздумай, Зинка.
— Спасибо, Лена, — пробормотал Женя.
Мать кивнула, села на раскладушку.
Вечером он ушёл. Сказал: нужно подумать. И ушёл. По факту — просто шёл куда глаза глядят.
Катя сидела дома одна. Телефон пиликал — Женя звонил. Она не брала. Потом пришла смс:
> «Прости. Я не знал, что так будет. Думал, она изменилась».
Катя смотрела в окно. Тридцатник, один ребёнок, разведена. А с Женей они были вместе всего полтора года. Поначалу — хорошо. Он казался надёжным, добрым. Немного сдержанным, но после её бывшего с кулаками — это даже нравилось.
Когда он впервые заговорил о матери, как-то с болью, она не вникала. Ну мать, ну жизнь тяжёлая. Ну алкоголичка… всякое бывает. Потом — «можно она у нас поживёт, неделю, больше негде». Катя сомневалась, но согласилась.
Неделя обернулась двумя месяцами. Женщина, которую он привёл, утром пила воду из-под крана, днём лежала с сигаретой у балкона, ночью всхлипывала во сне. А на Пасху набралась лишнего и обмочилась в кухне. Это была последняя капля.
Катя встала. Убрала подушки с дивана. Села. Глянула на телефон. Снова пиликнул.
> «Если не хочешь меня видеть — скажи. Я уйду».
Она медленно набрала ответ:
> «Ты взрослый. Решай сам. Но я не могу жить с ней под одной крышей».
Отправила.
Прошла неделя. Женя не звонил. Не писал. Он ходил по знакомым, по мелким подработкам. Мать всё чаще оставалась одна. У Лены сдали нервы — Зина спёрла тысячу рублей из её кошелька и купила бутылку. Скандал, маты, . Вызвали Женьку.
— Забирай свою мамашу! — кричала Лена в коридоре. — И чтоб ноги вашей тут больше не было!
Он отвёл мать в парк. Там, на лавке, она заснула. А он сидел рядом, держал её за руку и думал: «Что я делаю? Куда я иду?»
Через два дня они оказались в ночлежке. Серая, обшарпанная. Трое на койке, клопы, запах хлорки и старых носков. Но было тепло.
Женя пытался устроиться работать на стройку. Без прописки и документов — отказ. Потом дворником. Потом — грузчиком. За копейки, но хоть как-то. Днём пахал, вечером приходил — мать спала. Иногда ела, чаще — пила.
Однажды он не выдержал. Просто пришёл, сел рядом с ней на узкой койке и сказал:
— Мам… ты же меня похоронишь раньше себя.
Она посмотрела на него выцветшими глазами:
— Я стараюсь… правда. Я просто не умею иначе.
— А учиться не пробовала?
Молчание.
— Мне жить негде, работы толком нет, Катя ушла… Я сам скоро начну пить. Ты же видишь, куда мы катимся?
— Прости…
Он молча вышел на улицу. Дождь. На остановке девушка кормила голубей. Всё казалось таким чужим, далёким. Как будто он — из другой жизни.
Через месяц ему повезло. Один знакомый дал наводку: нужно было охранять склад. Ночь через две. Койка, чай, даже микроволновка. Мать не взял — сказал: хватит. Если она не начнёт лечиться — больше он не появится.
И она исчезла. Просто не пришла в ночлежку. Женя сначала злился, потом испугался. Нашёл телефон реабилитационного центра — туда он звонил когда-то. Узнал: поступила такая. Зинаида Андреевна. Добровольно. Сама.
Он сел прямо на корточки у склада. Глаза заслезились. «Хоть кто-то в этом мире что-то понял…»
Прошло полгода. Катя снова написала. Сначала поздравила с Новым годом. Потом — как у тебя дела? Потом — прости, я была резкой. Просто мне было страшно.
Они встретились в кафе. Неловко. Неуверенно. Он похудел. Она тоже. Молчали. Потом — про работу. Про погоду. Потом — как у него мать.
— В центре. Уже полгода. Не пьёт.
— Думаешь, выйдет из нее человек?
— Не знаю. Я надеюсь.
Катя взяла его за руку.
— А ты?
Он посмотрел ей в глаза. Грустно, как будто через них видел своё разбитое прошлое.
— А я стараюсь.
Через год Зина вернулась. Не в квартиру — в центр социальной адаптации. Работала на кухне. Не пила. Ходила на собрания. Писала Жене записки. Маленькие, на листочках из блокнота:
> «Сынок, я жива. Благодарю тебя. Ты был единственным, кто верил в меня даже когда самому было плохо «
Он читал, и сердце болело. За всё, что было. И за то, чего никогда уже не будет.
Прошёл год.
Женя работал охранником на складе — смены длинные, спина болит, но зарплата хоть какая-то. Снимал комнату у пенсионерки на окраине — тесно, но чисто. Мать всё ещё была в центре. Он навещал её раз в месяц, привозил яблоки, зубную пасту и газеты. Разговоры короткие, без лишних эмоций. Как будто всё уже сказано, только осмысление идёт медленно, по капле.
— Как ты, мам? — спрашивал он каждый раз.
— Держусь. У нас тут даже театр был. Самодеятельность. Я в костюме тюленя пела. Смешно?
Он кивал, улыбался, но в груди ком застревал. У него с детства почти не было нормальных воспоминаний о матери. Всегда либо запах перегара, либо чужие мужики, либо крики за стенкой. И вот теперь — «тюлень» на сцене. Как будто в ней пробудилось что-то, что было глубоко и давно забыто.
С Катей общение наладилось. Осторожно, как будто два раненных человека тянулись друг к другу на цыпочках. Она не давила, он не обещал. Просто ходили вместе на рынок, иногда в кино, иногда молчали на скамейке у пруда.
Однажды он сказал:
— Ты знаешь… я больше всего боялся стать, как мой отец.
Катя смотрела внимательно.
— Он ведь тоже сначала хороший был. Потом — всё… пил, бил, орал. Мама всё терпела. А я говорил себе: «Я никогда так не буду. Никогда.»
— И?
— А потом тащишь пьяную мать в квартиру своей девушки. Обманываешь, тянешь за собой… и сам не понимаешь, как дошёл до этой точки.
Она ничего не сказала. Только положила ладонь ему на плечо. Тепло, по-человечески. Без упрёка.
— Я знаю, — тихо сказала она. — Я же тоже когда-то думала, что семья — это навсегда. А потом спала в ванной, когда бывший орал под дверью, пьяный, что я никто.
— Прости.
— Ты ни при чём. Просто… мы с тобой как люди с обожжёнными руками — друг другу прикасаемся и вздрагиваем.
Весной мать вышла из центра. Центр рекомендовал не возвращаться в старое окружение. Она сняла койко-место в женском приюте, устроилась посудомойкой в столовую.
— Мало платят, — говорила она, — но я не жалуюсь. Хоть на хлеб и таблетки хватает.
Женя заехал к ней вечером. Подарил новый халат и тапки.
— Ты в нём на тюленя не похожа, — улыбнулся.
Она рассмеялась. По настоящему ,без горечи. Он не слышал такого смеха с детства.
— Слушай, мам… — начал он. — А ты правда… хочешь начать всё с нуля?
— А у меня есть выбор?
— Ну… некоторые не хотят.
Она посмотрела в окно. На улице дети гоняли мяч.
— У меня всё было. В молодости — музыка, волосы по плечи, жених. Потом — алкоголь, слёзы, драки, больницы. Я всё потеряла. Но знаешь что, сынок?
— Что?
— Я тебя не потеряла. А это — больше, чем всё остальное.
Катя пригласила его к себе на чай. Без ребёнка — тот был у бабушки. Он зашёл, неловко поставил пакет с пирожными, чуть не уронил сахарницу. Она смотрела, как он топчется на пороге, и вдруг сказала:
— Женя… хочешь остаться?
Он замер.
— В смысле?
— Жить. Ну, потихоньку. Без «навсегда», без громких слов. Просто… жить.
Он кивнул. Не уверенно, не сразу — но кивнул. И впервые за долгое время почувствовал, что у него есть куда возвращаться.
Мать он видел теперь раз в неделю. Возил в аптеку, покупал кофе. Иногда сидели на лавочке, вспоминали:
— А помнишь, как ты в первом классе меня искал, потому что я не пришла на родительское собрание?
— А помнишь, как ты обещала бросить пить, если я закончу школу без троек?
— А помнишь, как я нашёл тебя под подъездом с разбитым лицом, и подумал, что лучше бы тебя вообще не было?
— Помню… всё помню.
Они не обвиняли, не копались. Просто говорили. А в этих словах рождалось то, что они не могли дать друг другу двадцать лет — близость.
На второй год мать сдала документы в колледж — на заочное, социальная работа. Смеялась, говорила: «Смешно, но хочется помогать таким, как я».
— Ты не боишься? — спрашивал он.
— Я боюсь умереть, не попробовав.
А потом он пришёл домой, открыл дверь, и услышал, как Катя что-то говорит ребёнку:
— Вот, Женя сейчас придёт, он устал, не кричи, ладно? Он работает, он старается, он — наш.
Он замер в прихожей. «Он — наш» — отдалось в груди стуком.
Когда мать отметила два года трезвости, они собрались в кафе. Катя, ребёнок, Женя, тётка Лена, две подруги из центра. Без торта, но с пирогами. Слово брала сама Зина.
— Спасибо вам. И тебе, сынок. За всё. За то, что не отвернулся. За то, что был рядом. За то, что дал мне шанс быть снова человеком.
Женя кивнул. А потом добавил:
— Знаешь, мам… ты мне жизнь дала дважды.
Она всплакнула. Все всплакнули.
А потом всё было по-разному. То хорошо, то не очень. Иногда мать срывалась — не пила, но впадала в апатию. Иногда Катя уставала от быта, ребёнка, скромной жизни. Иногда Женя чувствовал, что не справляется. Но они шли. Вместе.
Однажды он спросил:
— Мам, а ты счастлива?
— Счастлива? — переспросила она. — Я ж не знаю, как это — счастлива. Но знаешь, что я умею теперь?
— Что?
— Жить. Не бежать. Не прятаться. Не врать. Не пить. Просто — жить.
Женя обнял её. А потом пошёл домой, где Катя с ребёнком пекли пирог. На кухне пахло ванилью. На плите стоял чайник. В окно светило солнце.
И он подумал:
«А может, это и есть счастье — жить, когда всё было против, но ты выжил».
Прошло пять лет.
Мать, Зинаида Андреевна, теперь каждую субботу вела группу поддержки в районной библиотеке. Приходили женщины — кто после центра, кто ещё в запое, кто только собирается лечиться. Она не читала нотации. Просто сидела и говорила:
— Девочки, я не святая. Я такая же. У меня сын ночевал в подъездах, пока я пила. А теперь мы чай пьём вместе. Жизнь не про «идеальных». Жизнь — про тех, кто встаёт.
Слушали. Некоторые плакали. Некоторые злились. Но приходили снова. И это значило: цепляется человек. Значит — есть шанс.
После встречи она шла домой. Не в приют, а в собственную однокомнатную квартиру. Социальную. Чистую. На стене — фото: Женя, Катя, внук Саша и она. Все вместе, у пруда. Никто не позирует. Просто стоят. Просто семья.
Женя открыл небольшую мастерскую. Чинил мебель, ставил полки, делал заборы. Работы было много, денег — по-прежнему впритык. Но руки были заняты, голова — тоже. А главное — к нему начали возвращаться люди. «Жень, у тебя не найдётся полчаса глянуть кран?» или «Слушай, стул скрипит — поможешь?». Он не отказывал. Иногда не брал денег, если видел — у бабки пенсия до копейки.
Он был нужен. И это давало силы.
Катя работала в библиотеке. Той самой, где мать вела встречи. Долго боялась потерять себя — после развода, после новой попытки отношений, после ссор и молчаний. Но со временем стала вновь улыбаться.
Она не ждала сказки. Просто — чтобы никто не орал, не бил посуду, не врал. Женя не был героем, не был богатым, не был идеальным. Но он умел просить прощения. Умел стоять рядом, когда тяжело. Умел молчать, когда не надо слов.
Саша — её сын — называл Женю «дядя Жень». А однажды, в магазине, сказал продавщице:
— А это мой почти-папа. Когда я вырасту, буду как он.
Женя тогда отвернулся, чтоб никто не видел, как у него защипало глаза.
Иногда они собирались все вместе.Без поводов. Просто потому, что хотелось.
Катя готовила котлеты. Мать резала салат. Саша что-то лепил из пластилина. Женя возился с чайником, который никак не хотел кипеть. И в этой обычности было то, ради чего стоило пройти весь тот ад.
Однажды вечером мать задержалась у них. Катя уложила Сашу, и они втроём вышли на балкон — чай пить. Внизу шумела улица, в окнах горели огни, воздух пах сиренью.
— Мам… — сказал Женя. — Я тут вспомнил, как в детстве ты читала мне сказку. Одну и ту же. Помнишь?
— Про Малыша и Карлсона?
— Нет. Про девочку, которая потерялась в лесу, но её нашли.
— А-а. Ну, она ж сама и выбралась, по сути.
— Вот. Я тогда всё думал — хорошо, что у неё был кто-то, кто знал, куда идти. А сейчас думаю — она бы и одна справилась. Просто ей нужно было поверить.
Мать улыбнулась.
— Спасибо тебе, сын. Ты и был тем, кто знал, куда идти. Даже когда сам не верил.
Катя положила руку на его ладонь. Тёплую. Настоящую.
— Мы все выбрались, — сказала она.
Они молчали.
А потом закипел чайник. И жизнь пошла дальше.
Без громких слов, без обещаний, без гарантий. Но — по-настоящему. Живая. Сложная. Нужная.
И этого — было достаточно.
