— Сто тысяч. Мне нужно сто тысяч, и срочно.
Кристина произнесла это не как просьбу, а как констатацию факта, будто озвучивала пункт из списка покупок. Она даже не сняла свою ярко-салатовую куртку, остановившись посреди гостиной и вперив в старшую сестру выжидающий взгляд. Воздух в квартире Вероники, до этого момента спокойный и пахнущий свежесваренным кофе, тут же загустел, наполнился чужеродной, требовательной энергией.
Вероника медленно оторвала взгляд от экрана ноутбука, стоявшего на журнальном столике. Она не вздрогнула, не удивилась. Она просто устало моргнула, словно смахивая с ресниц невидимую пыль. Её гостиная была её крепостью — бежевый диван, аккуратная стопка книг, приглушённый свет торшера. И вот в эту крепость в очередной раз ворвался ураган по имени Кристина, неся с собой ветер чужих проблем и запах дорогих духов, купленных явно не на свою зарплату.
— А те пятьдесят, которые ты брала на «горящий тур» в прошлом месяце? — голос Вероники был ровным, почти безжизненным. Она не упрекала, а лишь уточняла данные, как бухгалтер, сверяющий баланс. — И двадцать, которые понадобились тебе на «неотложные стоматологические нужды», после которых твои зубы остались прежними, а вот ногти обрели новый дизайн? Я уж не говорю про ту мелочь, которая копилась последние полгода.
Кристина фыркнула, нетерпеливо переступив с ноги на ногу. Её лицо, тщательно проработанное визажистом — или ей самой, Вероника уже не разбиралась, — изобразило лёгкое раздражение, словно сестра завела скучную и неуместную беседу о погоде.
— Ой, ну хватит считать эти копейки! Это совсем другое! У Игоря скоро день рождения, юбилей. Я хочу подарить ему новый телефон, последнюю модель. Ты представляешь, как это важно? Это статус!
Она произнесла слово «статус» с особым придыханием, будто речь шла о священном граале. Вероника смотрела на её сияющее от предвкушения лицо, на блестящие губы, на идеальные брови и видела перед собой не взрослую двадцатичетырёхлетнюю женщину, а капризного подростка, требующего новую игрушку. И эта картина, повторявшаяся из месяца в месяц, из года в год, вдруг стала невыносимой. Что-то внутри неё, какой-то многолетний, терпеливый механизм, со скрипом остановился.
— Нет, Кристина. Не представляю, — так же тихо ответила Вероника, но в её голосе появился новый оттенок — твёрдый, как замёрзший металл. — Мне совершенно неважно, какой телефон будет у твоего Игоря. И у твоего следующего Игоря, или Сергея, или как там его будут звать.
Младшая сестра надула губы, пуская в ход проверенное оружие.
— Ника, ну ты же сестра! Тебе что, жалко? У тебя же есть деньги, я знаю! Ты всегда мне помогала. Что случилось?
Это «всегда помогала» прозвучало как приговор. Вероника медленно закрыла крышку ноутбука. Щелчок пластика показался оглушительно громким. Она аккуратно отставила чашку с остывшим кофе и поднялась с дивана. Она была выше Кристины на полголовы, и сейчас это физическое превосходство ощущалось особенно остро. Она сделала шаг навстречу, заставляя сестру инстинктивно отступить.
— Вот именно потому, что я всегда помогала, это и случилось. Моё терпение случилось. Оно закончилось.
Она смотрела прямо в глаза Кристине — широко распахнутые, начинающие наполняться обидой и недоумением. В них ещё не было злости, только растерянность избалованного ребёнка, которому впервые отказали.
— Вот когда вернёшь мне все долги, сестрёнка, тогда и будем говорить о том, чтобы я тебе как-то финансово помогла, а сейчас у меня для тебя ничего нет!
Фраза легла между ними, как каменная плита. Кристина несколько секунд молча переваривала услышанное, её лицо менялось, словно облако, на которое набежала тень. Неверие сменилось возмущением.
— Ты это сейчас серьёзно? — прошипела она, и в её голосе зазмеились первые нотки надвигающейся истерики. — Ты из-за каких-то жалких денег отказываешься помочь родной сестре? Ты хочешь меня опозорить перед моим мужчиной?
Слово «опозорить» вылетело из уст Кристины, как раскалённый уголь. Её лицо исказилось, превращая до этого миловидные, кукольные черты в уродливую гримасу презрения. Она шагнула вперёд, сокращая дистанцию, словно пытаясь прожечь сестру своим взглядом.
— Да, именно опозорить! Тебе просто невыносимо видеть, что я счастлива! Что у меня есть мужчина, который меня любит, который обо мне заботится! У меня есть жизнь — яркая, настоящая! А что есть у тебя? Твоя работа, эта скучная квартира и вечера в одиночестве. Конечно, тебе жалко денег. Тебе не на что их тратить, кроме себя!
Обвинение было брошено с такой силой, будто Кристина швырнула в сестру камень. Она ждала ответной реакции — крика, слёз, оправданий. Но Вероника даже не изменилась в лице. Она просто наблюдала за этим представлением с отстранённым интересом учёного, разглядывающего под микроскопом простейший организм. Эта ледяная невозмутимость бесила Кристину ещё больше.
— Я всё поняла! — её голос, до этого капризный, обрёл ядовитые, шипящие нотки. — Это обыкновенная зависть! Ты просто завидуешь, что я моложе, что я красивая, что мужчины обращают на меня внимание! Ты сидишь тут в своей тридцатилетней тоске, а я живу! Я наслаждаюсь жизнью! И ты хочешь лишить меня этой радости, потому что сама её лишена! Хочешь, чтобы я, как и ты, сидела и считала каждую копейку!
Вероника медленно обошла журнальный столик и прислонилась плечом к книжному стеллажу, скрестив руки на груди. Она дала Кристине полностью выговориться, позволяя её яду заполнить комнату до самого потолка. И только когда младшая сестра замолчала, тяжело дыша, Вероника заговорила. Спокойно, размеренно, будто зачитывала финансовый отчёт.
— Давай поговорим о твоей «яркой жизни» и моей «зависти». Два месяца назад ты просила сорок тысяч на «инвестицию в себя» — курсы по продвижению в социальных сетях. Ты сходила на два занятия и бросила, потому что это оказалось «слишком нудно». Деньги, разумеется, не вернулись. Кристина дёрнулась, собираясь что-то возразить, но Вероника не дала ей вставить и слова, её голос стал ещё жёстче.
— Четыре месяца назад тебе потребовалось семьдесят тысяч на полную смену гардероба, потому что твой старый «не соответствовал твоему внутреннему состоянию». Ты купила три платья и сумку, которые надела по одному разу. Где эти вещи сейчас? Где твоё новое внутреннее состояние?
Каждое слово Вероники было выверенным, точным ударом. Она не нападала, она лишь вскрывала ложь, слой за слоем, обнажая неприглядную правду, которую Кристина так старательно драпировала красивыми словами о счастье и любви.
— А год назад, Кристина? Помнишь ту гениальную бизнес-идею с домашней кондитерской? Я оплатила тебе курсы, купила профессиональный миксер и печь, которые ты так хотела. Общая сумма — больше ста пятидесяти тысяч. Ты испекла три торта для своих подружек, выложила фотографии и на этом твой бизнес закончился. Печь до сих пор стоит у тебя на балконе, ржавеет. Так чему именно я должна завидовать? Твоей способности спускать чужие деньги на свои минутные прихоти?
Кристина смотрела на сестру широко открытыми глазами. Её уверенность начала давать трещины. Она привыкла, что её эмоциональные атаки всегда достигают цели, но сейчас она билась о глухую стену фактов.
— Это… это были вложения в моё развитие! — выкрикнула она, но это прозвучало уже не так убедительно.
— Нет, — отрезала Вероника. — Это были мои убытки. Мои прямые финансовые потери. Я достаточно вкладывалась в твои хотелки, в твои «проекты» и в твоих «мужчин». Мой банк для тебя закрыт. Навсегда. А теперь иди и расскажи своему парню, что ты не можешь купить ему подарок, потому что привыкла жить в долг. Дверь сама найдёшь.
Последние слова Вероники повисли в воздухе, холодные и окончательные, как удар молотка судьи. Но Кристина, загнанная в угол фактами собственной безответственности, не собиралась сдаваться. Её мозг, привыкший всегда находить лазейку для манипуляции, лихорадочно искал новый рычаг давления. И он нашёл его. Самый старый, самый ржавый и, как ей казалось, самый надёжный рычаг их семейных отношений.
Её лицо внезапно изменилось. Ярость и презрение уступили место обиде — глубокой, трагической, почти театральной. Она посмотрела на сестру так, словно та только что предала её самым подлым образом.
— Я поняла, — прошептала она, и в её голосе зазвучали нотки мученицы. — Дело ведь не в деньгах. Никогда не было. Ты просто никогда меня не любила.
Вероника молчала, давая этому новому акту драмы начаться.
— Ты всегда была старшей. Правильной. Умной. Маминой и папиной гордостью, — Кристина медленно, слово за словом, выстраивала свою обвинительную речь. — «Вероника — наша надежда», «Вероника всё сделает как надо». А я что? Я была просто… Кристина. Младшая. Красивая кукла, которую нужно наряжать и показывать гостям. Мне никогда не давали такой ответственности, как тебе. Меня никогда не хвалили за ум, только за внешность. Ты получила всё: их уважение, их веру, лучшее образование. А я — лишь платья и снисходительные улыбки.
Она сделала паузу, оценивая эффект. Вероника стояла неподвижно, её лицо было непроницаемым, как камень. Ободрённая этим молчанием, Кристина пошла в атаку.
— Так что не тебе меня судить! Ты обязана мне помогать, потому что тебе с самого начала досталось больше! Твоя жизнь — это компенсация за мою! Ты просто платишь по счетам, которые выставили тебе наши родители! Ты должна делиться, потому что у тебя был лучший старт!
И в этот момент на лице Вероники что-то дрогнуло. Это не была боль или обида. Это было нечто похожее на горькое, ледяное веселье. Она издала тихий, короткий смешок, лишённый всякой радости.
— Лучший старт? — переспросила она. Её голос звучал так, будто она пробует на вкус абсурдное, незнакомое слово. — Кристина, ты хоть что-нибудь знаешь о своей жизни? О нашей жизни? Ты хоть раз задавалась вопросом, почему я пошла работать в семнадцать лет, совмещая это с последним классом школы?
Кристина растерянно моргнула. Этот разговор пошёл не по её сценарию.
— Ну… ты всегда была амбициозной. Хотела независимости…
— Независимости? — Вероника медленно покачала головой, и в её глазах появился опасный блеск. — Я хотела, чтобы у нас осталась квартира. Та самая, в которой ты беззаботно устраивала вечеринки, пока я по ночам сидела над учебниками, а днём — над бухгалтерскими отчётами в крохотной фирме.
Она сделала шаг вперёд, и её голос упал до жёсткого, полного презрения шёпота.
— Твой «лучший старт», сестрёнка, оплачен из денег, которые я зарабатывала, чтобы покрыть долги отца после его гениальной бизнес-идеи с автосервисом. Помнишь, он вдруг решил, что он великий предприниматель? Этот «бизнес» прогорел за полгода, оставив нас с кредитами, которые были больше стоимости нашей квартиры.
Кристина попятилась. Её лицо начало терять краску. Это была территория, на которую она никогда не заходила, правда, от которой её заботливо оберегали.
— Но… папа говорил, что он просто… закрыл проект…
— «Закрыл проект»? — Вероника усмехнулась. — Он заперся в своей комнате на два месяца, пока мама плакала на кухне, а к нам домой приходили очень вежливые, но очень настойчивые люди в костюмах. Они не кричали. Они просто садились на кухне и тихо объясняли маме, что произойдёт с этой квартирой, если долг не начнут гасить. А где была ты в это время, Кристина? Ты выбирала себе платье на выпускной. Тебе было важно, чтобы бант на туфлях совпадал по цвету с лентой в волосах.
Мир Кристины, такой простой и понятный, начал трещать по швам. Она смотрела на сестру, как на чужого человека, говорящего на страшном, незнакомом языке.
— А мама… Мама была гениальна в искусстве игнорирования реальности. Она решила, что лучший способ справиться с проблемой — это создать для тебя идеальный мир, в котором ничего плохого не происходит. Защитить хотя бы младшенькую. И пока я искала подработку и договаривалась с кредиторами об отсрочках, она тратила последние деньги на репетитора по танцам для тебя, потому что «у девочки должен быть праздник».
Вероника говорила это без всякого надрыва, констатируя факты, как врач, зачитывающий историю болезни. И эта холодная фактология была страшнее любого крика.
— Моё «лучшее образование», за которое ты меня так ненавидишь? Я училась на вечернем. Потому что днём я работала. Я не ходила на студенческие вечеринки. Я приезжала домой в одиннадцать вечера и садилась за учебники, чтобы в семь утра снова быть на работе. А ты в это время жаловалась, что тебе скучно и нужны деньги на новый клуб. И мама давала их тебе. Из тех денег, что я приносила в дом.
Кристина беззвучно открывала и закрывала рот. Все её обвинения, вся её выстроенная на обидах картина мира рассыпалась в пыль. Она была не обделённой жертвой, а роскошным цветком, который беззаботно рос на гниющей почве семейных проблем, не замечая, кто на самом деле поливает его корни.
— Так что не смей говорить о «лучшем старте» и «компенсации», — Вероника подошла почти вплотную, глядя на сестру сверху вниз. — Всю твою жизнь, всё твоё беззаботное порхание оплатила я. Не родители. Я. Твои платья, твои поездки, твоё «счастливое детство» — это всё построено на годах, которые я у себя украла. Ты не принцесса, которой все должны. Ты — самый дорогой и самый убыточный проект в моей жизни. И я его закрываю.
Слова, произнесённые Вероникой, не просто ударили — они прошли насквозь, разрушая несущие конструкции мира Кристины. Вся её жизнь, которую она считала своей собственной заслугой, результатом её обаяния и лёгкости, оказалась лишь красиво обставленной сценой, за кулисами которой стояла её старшая сестра, молча оплачивающая декорации, свет и даже аплодисменты.
Тишина, наступившая после, была оглушительной. Она давила, сгущалась, в ней слышался треск рушащихся иллюзий. Кристина стояла посреди гостиной, и её яркая салатовая куртка вдруг показалась нелепым, кричащим пятном в этом тихом, бежевом мире правды. С её лица медленно сошли все краски: сначала исчез возмущённый румянец, затем — уверенность в глазах, и, наконец, сама жизнь, оставив лишь бледную, растерянную маску. Она смотрела на сестру так, словно видела её впервые — не просто старшую сестру-зануду, а незнакомого, сурового человека, который только что предъявил ей счёт за каждый вздох, который она когда-либо делала.
Она хотела что-то сказать. Открыть рот и выкрикнуть, что это ложь, жестокая, завистливая ложь. Но слова застряли в горле, потому что где-то в глубине души, в том самом месте, где прячутся все неудобные воспоминания, она знала, что это правда. Она вспомнила туманные образы: заплаканную маму, которая говорила, что папа «просто устал»; вечную занятость Вероники, которую она списывала на её скучный характер; лёгкость, с которой появлялись деньги на её прихоти, и которую она принимала как должное. Фрагменты мозаики, которые она никогда не пыталась сложить, вдруг сами собой выстроились в уродливую, неопровержимую картину.
Медленно, будто двигаясь под водой, Кристина наклонилась и подняла свою лаковую сумочку, упавшую на пол в разгар её тирады. Её пальцы были непослушными, деревянными. Она не посмотрела на Веронику. Она больше не могла выдерживать её взгляд. Она развернулась и пошла к двери, и каждый её шаг был тяжёлым, лишённым былой летящей походки. Она больше не была бабочкой. Она была гусеницей, с которой сорвали яркий кокон, оставив голой и уязвимой под безжалостным светом реальности.
Щёлкнул замок. Дверь тихо закрылась, отсекая её от прошлого.
Вероника осталась одна посреди своей крепости. Она не чувствовала ни триумфа, ни облегчения. Только звенящую, всепоглощающую пустоту. Она медленно опустилась на диван, ощущая, как дрожат её колени. Все те годы, что она держала эту правду в себе, она была напряжена, как натянутая струна. И вот струна лопнула. Звук отзвучал, и наступила тишина.
Она обвела взглядом свою гостиную. Вот этот торшер. Она купила его на первую премию, отказав себе в отпуске. Вот эта стопка книг — она читала их по ночам, чтобы не отставать от сверстников, получивших полноценное дневное образование. Этот диван, такой уютный и мягкий, был куплен после закрытия последнего, самого крупного отцовского долга. Вся её жизнь, каждый предмет в этой комнате был памятником её жертве. Памятником, который никто, кроме неё, до этого дня не видел.
Она не плакала. Слёзы высохли много лет назад, где-то между ночными сменами и переговорами с кредиторами. Она просто сидела, глядя в одну точку, и слушала тишину. Но это была уже не та спокойная, умиротворяющая тишина, которая была здесь час назад. Это была тишина выжженного поля после долгой битвы. Тяжёлая, наполненная пеплом невысказанных обид и горечью разрушенных родственных связей.
Она поняла, что сегодня она навсегда потеряла сестру. Ту капризную, легкомысленную, иногда невыносимую, но всё же сестру. Возможно, когда-нибудь на этом пепелище вырастет что-то новое — уважение, понимание, может быть, даже новая, взрослая форма любви. А может быть, и нет. Но прежней Кристины, её вечного ребёнка, больше не существовало. Вероника сама убила её жестокой правдой.
Она протянула руку и коснулась своей чашки с кофе. Он был абсолютно холодным. Она поднесла его к губам и сделала глоток. Горький, остывший вкус реальности. Это был вкус её новой жизни. Жизни, в которой она больше никому ничего не была должна. Тишина в квартире больше не была уютной. Она стала ценой. Ценой её, Вероники, свободы…
