— Вышвырни эту женщину из нашей квартиры! И мне плевать, что она твоя мать, я её больше ни видеть, ни слышать не могу! Или я сама её вышвырну! Решай!
Слова упали в приторный, чужой воздух квартиры тяжело, как камни. Лиза стояла в коридоре, всё ещё сжимая в руке ручку сумки. Она не сняла пальто, не разулась. Она просто замерла на пороге, вдыхая незнакомый, тошнотворный запах. Её дом больше не пах её любимым аромадиффузором с нотками бергамота и сандала. Он пах валерьянкой, старым сундуком и чем-то кислым, съестным, что въелось в обои и мебель.
Валера вышел из гостиной, на его лице была застывшая маска человека, который очень надеялся, что этого разговора удастся избежать. Он посмотрел на Лизу, потом на свою мать, Раису Степановну, которая с видом оскорблённой добродетели сидела в кресле, поджав губы. Она не просто сидела в кресле. Она сидела в его кресле, которое передвинула к окну, накрыв его уродливой вязаной накидкой цвета засохшей травы.
— Лиза, ну что ты начинаешь прямо с порога? — голос Валеры был вкрадчивым, умоляющим. Он пытался погасить пожар, который уже охватил весь этаж.
Лиза сделала шаг вперёд, и её каблуки отбили по ламинату сухой, отчётливый ритм. Она не смотрела на свекровь. Она смотрела только на мужа, и взгляд её был подобен скальпелю.
— Что я начинаю? Валера, посмотри вокруг. Просто посмотри. Где мой кофейный столик? Почему на его месте стоит эта убогая тумба с твоей детской фотографией? Где мои книги? Почему на полках лежат подшивки «Работницы» за восьмидесятый год?
Она говорила тихо, почти безэмоционально, но от этого спокойствия веяло холодом. Она прошла на кухню. Её идеально организованное рабочее пространство было разрушено. Дорогие баночки с копчёной паприкой, сушёными томатами и прованскими травами исчезли. Вместо них на полке теснились пакетики с лавровым листом, перцем-горошком и пачка дешёвой соды. Из холодильника исчезли её фермерский сыр и бутылка белого вина. Вместо них стояла трёхлитровая банка с мутным рассолом и кастрюля с застывшим жиром на поверхности. Это была не просто уборка. Это была оккупация. Ползучая, тихая аннексия её территории, её вкусов, её жизни.
— Я не поняла, это что такое? — Лиза указала на банку.
— Мама приготовила, — пролепетал Валера, следуя за ней как побитая собака. — Щи.
В этот момент Раиса Степановна решила, что её молчание достаточно красноречиво, и подала голос из гостиной.
— От твоей заморской отравы одна изжога! А это — нормальная человеческая еда. Я на ней сына вырастила, богатырём стал! А ты его модной требухой кормишь, вот он и бледный ходит.
Лиза медленно повернулась. Она окинула взглядом сначала мужа — тридцатипятилетнего мужчину с начинающимся пивным животом и одышкой, — а затем перевела взгляд в гостиную. Она проигнорировала Раису Степановну, словно та была не человеком, а говорящим радио. Весь её фокус был на Валере.
— Решай, — повторила она, глядя ему прямо в глаза. — Прямо сейчас. Либо она собирает свои вещи, свои банки и свои представления о прекрасном и уезжает. Либо уезжаю я.
Валера забегал глазами. Он посмотрел на жену, на её лице было написано холодное, несгибаемое решение. Он посмотрел на мать, та смотрела на него с укоризной, ожидая защиты. Он был между молотом и наковальней, и у него не хватило сил выдержать ни одного удара. Он сделал то, что делал всегда в критической ситуации.
— Мне… мне надо пройтись, — выдавил он, хватая с крючка куртку. — Подышать. Вы тут… поговорите.
Он неловко, боком протиснулся мимо Лизы, не решаясь её коснуться. Через секунду за ним закрылась входная дверь. Он сбежал. Он оставил её одну на поле боя, которое сам же и создал.
Лиза осталась стоять посреди осквернённой кухни. Она слышала, как в гостиной победно крякнула Раиса Степановна. Игра началась.
Когда за Валерой закрылась дверь, тишина, которая последовала за этим, была не пустой. Она была плотной, заряженной, почти физически ощутимой. Раиса Степановна в гостиной издала короткий, довольный звук, похожий на квохтанье. Она победила в первом раунде. Сын сделал выбор — он не встал на сторону жены, он сбежал, а это в её системе координат означало капитуляцию невестки. Сейчас, по её расчётам, Лиза должна была либо разрыдаться, либо начать кричать, и в обоих случаях Раиса Степановна была готова дать отпор.
Но Лиза не сделала ни того, ни другого. Она постояла в центре кухни ещё пару секунд, глядя в пустоту. Затем, с какой-то ледяной, отстранённой решимостью, она сняла своё дорогое кашемировое пальто, аккуратно повесила его на спинку стула и надела фартук. Её движения были плавными и точными, как у хирурга, готовящегося к сложной операции.
Она подошла к плите и молча, двумя руками, сняла с конфорки кастрюлю со щами. Она не вылила их. Она просто поставила её на пол, в самый дальний угол кухни, словно это был не суп, а ведро с грязной водой. Затем она открыла мусорное ведро и одним движением смахнула туда пакетики с лавровым листом и дешёвым перцем. Она действовала без злости, без ненависти. Её лицо было абсолютно спокойным, сосредоточенным. Это было не эмоциональное выяснение отношений. Это была санитарная обработка.
Раиса Степановна, услышав возню, появилась в дверном проёме. Она скрестила руки на груди, готовая к бою.
— Что это ты надумала? Еду на пол ставить!
Лиза её не услышала. Или сделала вид, что не услышала. Она достала из шкафчика большую, тяжёлую сковороду и поставила её на огонь. Достала из укромного ящика, не тронутого ревизией, пакет с кедровыми орешками и высыпала их на сухую, раскаляющуюся поверхность. По кухне поплыл тонкий, смолистый, дорогой аромат. Раиса Степановна сморщила нос.
— Ты что, не слышишь меня? Я с тобой разговариваю!
Лиза открыла холодильник, достала большой пучок свежего, ярко-зелёного базилика, головку чеснока и кусок твёрдого, пахнущего орехами пармезана. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она включила воду и начала методично, листик за листиком, промывать базилик под струёй холодной воды. Она полностью погрузилась в процесс, игнорируя присутствие свекрови так тотально, что это становилось оскорбительным.
— Опять свою отраву вонючую притащила, — не унималась Раиса Степановна, повышая голос. — Дышать нечем! Валерочка такое не ест!
В этот момент Лиза включила кухонный комбайн. Оглушительное, современное жужжание заполнило кухню, полностью поглотив слова свекрови. Она забросила в чашу чеснок, обжаренные орешки, базилик. Вжик! Затем добавила натёртый сыр. Вжик! И, наконец, тонкой струйкой начала вливать оливковое масло первого отжима. Воздух в квартире начал меняться. Кислый запах щей и валерьянки отступал под натиском мощного, пряного, южного аромата свежего песто. Это был запах другой жизни. Запах путешествий, ресторанов, свободы — всего того, что Раиса Степановна презирала и чего боялась.
Она стояла в дверях, маленькая, разъярённая женщина в старомодном халате, и понимала, что проигрывает. Она пришла сюда устанавливать свои порядки, нести свой мир, а её просто выключили из реальности. Её не замечали. Её слова тонули в шуме бытовой техники. Её запахи, её еда, её ценности были безжалостно вытеснены чем-то чужим, непонятным и агрессивно-жизненным. Она хотела скандала, крика, слёз — того, чем она питалась, в чём была сильна. А получила лишь холодное, деловитое жужжание комбайна и наглый запах базилика.
Раиса Степановна развернулась и молча ушла в гостиную, сев в своё кресло. Она проиграла это сражение, даже не начав его. А Лиза выключила комбайн, отварила пасту, смешала её с изумрудным соусом. Она наложила себе полную тарелку, села за стол и начала есть. Одна. В своей отвоёванной, снова пахнущей её жизнью кухне.
Валера вернулся примерно через час. Он не вошёл, а скорее просочился в квартиру, прикрыв за собой дверь так тихо, будто боялся разбудить спящего хищника. Он постоял в коридоре, прислушиваясь. Первое, что он отметил — изменившийся запах. Едкий, старческий дух валерьянки и кислых щей исчез. Вместо него в воздухе висел густой, насыщенный аромат чеснока, базилика и чего-то тёплого, орехового. Это был запах Лизы. Запах их нормальной, довоенной жизни. Это немного его успокоило. Может, всё уладилось? Может, они поговорили, и буря миновала?
Он осторожно заглянул в гостиную. Раиса Степановна сидела в кресле, прямая как палка. Она не вязала, не смотрела телевизор, который работал без звука, показывая какое-то ток-шоу с кричащими людьми. Она просто смотрела в одну точку перед собой, и всё её тело было одним сплошным, безмолвным упрёком. На её лице застыло выражение мученицы, которую предали самые близкие люди. Увидев сына, она лишь медленно повернула голову, и в её взгляде было столько вселенской скорби, что Валера почувствовал себя последним негодяем.
Он что-то пробормотал насчёт того, что сейчас всё уладит, и на ватных ногах пошёл на кухню. Лиза сидела за столом и спокойно ела пасту из большой белой тарелки. Рядом с ней стоял бокал воды с долькой лимона. Она не выглядела победительницей. Она выглядела так, будто вернулась домой после долгого отсутствия и наконец-то может расслабиться. Она подняла на него глаза, и в них не было ни гнева, ни злорадства. Только холодная, ясная констатация факта.
— Садись, Валера, — её голос был ровным, почти дружелюбным. — Хотя для тебя еды нет. Я готовила только на себя.
Он не сел. Он остался стоять посреди кухни, чувствуя себя чужим и здесь, и в гостиной. Он оказался на нейтральной полосе между двумя враждующими государствами.
— Лиз, ну что здесь произошло? Мама сидит, слова не говорит.
— А что должно было произойти? — она аккуратно накрутила спагетти на вилку. — Ничего не произошло. Я просто навела порядок на своей территории. И поужинала.
Её спокойствие пугало его гораздо больше, чем крик. Он попытался зайти с привычного, мужского, примирительного тона.
— Послушай, я понимаю, ты устала, тяжёлый день. Но это же мама. Давай как-то найдём общий язык. Нельзя же так.
Лиза положила вилку на тарелку. Звук фарфора о фарфор прозвучал в тишине оглушительно. Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд больше не был холодным. Он был стальным.
— Я больше не буду искать общий язык, Валера. Я больше не буду ничего «понимать» и «входить в положение». Этот этап закончился, пока ты ходил дышать свежим воздухом. Теперь всё будет гораздо проще. У тебя есть выбор.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание.
— Вариант первый: твоя мама прямо сейчас собирает свои вещи. Все до единой. Я вызываю ей такси до вокзала, и через час её в этой квартире нет. Мы продолжаем жить, как жили до её приезда.
Валера открыл рот, чтобы возразить, что-то сказать про то, куда она поедет на ночь глядя, но Лиза подняла руку, останавливая его.
— Вариант второй: ты помогаешь своей маме собрать вещи. И уезжаешь вместе с ней. Куда угодно. К ней, на съёмную квартиру, на вокзал — это уже будет ваша общая проблема. Но в этой квартире вас обоих не будет.
Он смотрел на неё, ошарашенный. Он ожидал ультиматума, но не такого. Не такого чёткого, делового и беспощадного. Это был не эмоциональный всплеск. Это был бизнес-план по ампутации.
— Лиза, ты в своём уме? Как ты можешь? Это же моя мать! А ты… ты моя жена! Мы же семья!
— Вот именно, — кивнула она. — Семья — это мы с тобой. А то, что происходит последние две недели — это не семья. Это коммунальная квартира, в которой я почему-то должна отказаться от своей жизни в пользу твоей мамы. Я не буду. Поэтому выбирай, Валера. Прямо сейчас. Третьего варианта, где мы все вместе пьём чай и делаем вид, что счастливы, не существует. Он закончился сегодня, когда я нашла её щи на своей плите.
— Лиза, ты в своём уме? Как ты можешь? Это же моя мать! А ты… ты моя жена! Мы же семья!
Слово «семья» повисло в воздухе, пропитанном запахом чеснока и базилика. Оно прозвучало фальшиво и неуместно, как лозунг с выцветшего плаката. Лиза медленно отставила тарелку в сторону. Её ужин был окончен.
— Ты не понял, Валера. Я говорю это именно потому, что я твоя жена. Была ею. А ты — не мой муж. Ты её сын. И это две совершенно несовместимые роли, как оказалось. Ты не можешь быть взрослым мужчиной и одновременно послушным мальчиком, который прячется за мамину юбку каждый раз, когда нужно принять решение. А семьёй мы с тобой так и не стали. Мы играли в неё, пока твоя мама была на расстоянии.
В дверном проёме кухни снова появилась Раиса Степановна. Она услышала последнюю фразу и пришла на помощь своему отпрыску. Её лицо было строгим, на нём застыло выражение праведного гнева.
— Как тебе не стыдно такое говорить? Он тебе всё, а ты… Я вырастила порядочного, заботливого сына, который уважает свою мать!
Лиза медленно повернула голову и впервые за весь вечер посмотрела прямо на свекровь. Её взгляд был спокойным, изучающим, как у энтомолога, разглядывающего редкий экземпляр насекомого.
— Вы ошибаетесь, Раиса Степановна. Вы вырастили не мужчину. Вы вырастили себе удобную, безотказную собственность. Человека, который панически боится вашего неодобрения. Он не уважает вас, он вас боится. Он боится, что вы перестанете его «любить», если он сделает шаг в сторону. А ваша «забота» — это просто способ постоянно держать его на коротком поводке. Переставлять мебель в чужом доме, выбрасывать чужие вещи, навязывать свою еду — это не забота. Это инвентаризация и маркировка территории. Вы пришли сюда не в гости. Вы пришли проверить, не ускользает ли ваша собственность из рук.
Каждое слово было произнесено ровно, безэмоционально и било точно в цель. Раиса Степановна открыла рот, но не нашла, что ответить. Она привыкла к крикам и обвинениям, но этот спокойный, безжалостный анализ обезоруживал.
Лиза снова перевела взгляд на Валеру. Он стоял бледный, сжав кулаки.
— Ну так что, Валера? Твой выбор. Я слушаю. Либо ты просишь свою мать уехать, либо вы уходите вместе.
Он посмотрел на окаменевшую мать, потом на свою жену, на лице которой не было ничего, кроме усталой решимости. И он сломался. Сделал то, что было для него единственно возможным, самым привычным. Он шагнул к матери и взял её под руку.
— Мам, пойдём… — пробормотал он, не глядя на Лизу. — Мы уходим.
Лиза кивнула, будто именно этого ответа и ждала.
— Хорошо. Это правильный выбор. Для всех.
Она встала из-за стола, подошла к шкафу в коридоре и достала оттуда две большие клетчатые сумки, которые Раиса Степановна привезла с собой. Она поставила их на пол перед Валерой.
— Собирайтесь. Я не буду вас торопить.
Она вернулась на кухню и начала мыть посуду. Она не смотрела на них, не слушала их приглушённое перешёптывание, шелест одежды, которую они запихивали в сумки. Она просто методично мыла тарелку, вилку, сковороду. Она отмывала свою кухню, свой дом, свою жизнь от их присутствия.
Через двадцать минут они стояли одетые в коридоре. Валера смотрел в пол. Раиса Степановна бросила на Лизу взгляд, полный неприкрытой ненависти. Но Лиза не ответила на него. Она просто подошла к двери и открыла её настежь, жестом приглашая их на выход.
— Валера, — сказала она ему на прощание, когда он уже переступил порог. — Ты пойми. Я не выгоняю твою мать. И даже не тебя. Я просто прекращаю ваше пребывание в моей жизни. Это разные вещи. Прощай.
Дверь за ними закрылась. Лязгнул замок. В квартире наступила абсолютная, звенящая чистота. Лиза постояла секунду, прислонившись спиной к двери. Потом она медленно обошла свою квартиру. Гостиную, спальню, кухню. Она дышала глубоко. Воздух был её. Вещи были её. Тишина была её. Ампутация прошла успешно. Больно, кроваво, но жизненно необходимо. Впереди была пустота, но это была её собственная, свободная пустота, которую она теперь могла заполнить чем угодно…
