— Я просила тебя присмотреть за ребёнком, пока я на маникюре! Два часа! А ты посадил его перед телевизором, а сам заперся в комнате и играл в свои танчики! Он же чуть не сжёг квартиру, включив плиту!
Марина выговаривала эти слова с ледяной, почти механической чёткостью, будто забивала гвозди в крышку гроба их совместной жизни. Воздух в прихожей был густым и едким. Он пах не просто гарью, а расплавленной пластмассой — тошнотворным, химическим запахом беды. Ещё минуту назад она вставляла ключ в замок, чувствуя себя почти счастливой. Два часа свободы. Два часа, когда она не была мамой, женой, уборщицей или поваром.
Она была просто Мариной, женщиной, которая сидела в удобном кресле, пока чужие руки аккуратно покрывали её ногти глянцевым лаком цвета спелой вишни. Этот маленький островок нормальности, вырванный из океана быта, казался ей роскошью. Она предвкушала, как войдёт, как Глеб, оторвавшись от компьютера, лениво спросит: «Ну как?», а Мишка подбежит и будет трогать её новые, яркие ногти своими маленькими пальчиками.
Реальность ударила её в лицо, как только открылась дверь. Запах. Он был первым. Не запах подгоревшего ужина, а что-то чужое, злое. Тишина. Не было слышно ни звука работающего телевизора, ни детского смеха. И дым. Тонкая, сизая струйка, выползающая из кухни, как ядовитая змея.
На кухне, возле электрической плиты, стоял их трёхлетний сын Миша. Он не плакал. Он был заворожён. Широко раскрытыми, пустыми глазами он смотрел на ярко-красный, раскалённый до предела круг конфорки. Рядом с ним, на самом краю, дымилось и оплывало в уродливую лужицу ярко-жёлтое пластиковое ведёрко — его любимая игрушка для песочницы.
Малыш вцепился в её ногу, как только она подлетела к нему, и молча, судорожно уткнулся лицом в её джинсы. Марина одним резким щелчком выключила плиту, смахнула остатки ведёрка в раковину и, подхватив сына на руки, прижала к себе. Её сердце не колотилось от страха. Оно замерло, превратившись в тяжёлый, холодный камень. Она вдыхала запах его волос, смешанный с едкой вонью, и понимала, что только что заглянула в бездну.
В этот момент из спальни, пошатываясь, как лунатик, показался Глеб. На его голове всё ещё болтались огромные игровые наушники, спущенные на шею, — чёрные пластиковые коконы, отрезавшие его от реальности. Глаза были красными и немного безумными, как у человека, которого резко выдернули из другой, гораздо более важной для него вселенной. Он моргал, пытаясь сфокусировать зрение на происходящем в этом, реальном мире.
— Марин, ты уже вернулась? А что за вонь? Что-то горит?
Он задал этот вопрос с таким искренним, почти детским недоумением, что Марина почувствовала, как ледяная корка на её сердце треснула, и из-под неё хлынула чёрная, вязкая ненависть. Это было не возмущение. Не обида. Это было осознание. Чёткое, как приговор. Она молча, не глядя на него, отнесла сына в детскую, усадила его на кровать и сунула в руки плюшевого медведя. Убедившись, что он в безопасности, она вернулась. Глеб уже стоял на кухне и с брезгливой гримасой рассматривал обугленные останки ведёрка в раковине.
— Фигасе… Это что, Мишка сделал? Ну, даёт пацан. Надо будет ручки на плите блокиратором закрыть.
Он сказал это так буднично, будто обсуждал покупку нового сорта кофе. Не было ни страха, ни вины, ни раскаяния. Только лёгкое раздражение от нарушенного покоя и испорченного воздуха. И в этот момент Марина поняла, что говорить бессмысленно. Объяснять, взывать к совести, ругаться — всё это было бесполезно. Он не здесь. Его сознание осталось там, в пиксельном мире, где взрываются танки и гремят виртуальные победы. А здесь, в реальности, его сын чуть не погиб.
Она развернулась и пошла обратно на кухню. Её движения были плавными и пугающе спокойными. Она выдвинула ящик кухонного стола, порылась среди половников и шумовок и достала тяжёлый металлический молоток для отбивки мяса. Гладкая стальная рукоятка холодила ладонь. Глеб обернулся на звук.
— Ты чего? Мясо отбивать собралась?
Она не ответила. С молотком в руке она прошла мимо него в спальню. Их спальня давно превратилась в его капитанский мостик. В углу царил он — огромный игровой компьютер. Чёрный монолит системного блока гудел, как маленький реактор. Гигантский изогнутый монитор всё ещё светился, показывая ангар с его коллекцией танков. Клавиатура и мышь переливались всеми цветами радуги. Это был алтарь, которому он приносил в жертву своё время, своё внимание, свою семью.
Марина подошла к столу. Она не стала ничего крушить в слепой ярости. Она наклонилась и аккуратно, одним движением, выдернула вилку сетевого фильтра из розетки. Гудение прекратилось. Разноцветные огни погасли. И только после этого, с холодным, отстранённым выражением лица, она замахнулась.
— Что ты творишь?! — заорал Глеб, врываясь в комнату и застывая на пороге.
— Обеспечиваю безопасность своего сына, — ответила она, не глядя на него, и с силой опустила молоток на тёмный экран монитора. Раздался глухой хруст, и по экрану расползлась паутина трещин.
Первый удар по монитору был оглушительным. Второй, нацеленный в боковую стенку системного блока, прозвучал иначе — глухо и мерзко, со скрежетом гнущегося металла. Глеб на мгновение остолбенел. Его мозг, привыкший обрабатывать информацию со скоростью света в виртуальных баталиях, отказывался принимать эту физическую, грубую реальность. Женщина, которую он знал, мать его ребёнка, методично, с холодным сосредоточением хирурга, уничтожала центр его вселенной. Он видел, как под ударом молотка прогнулась панель, как внутри что-то хрустнуло и погас последний светящийся диод на материнской плате.
— Ты… ты что делаешь, дура?! — его голос сорвался на визг.
Он бросился вперёд, но не к ней, а к своему искалеченному божеству. Он попытался оттащить её, схватив за руку с молотком, но её хватка была железной. Марина, не поворачивая головы, с силой выдернула свою руку из его пальцев. Её спокойствие было страшнее любого крика. Она посмотрела на него так, будто он был досадным насекомым, жужжащим под ухом.
— Не мешай мне.
Третий удар пришёлся по верхней крышке, где располагались вентиляторы. Пластиковая решётка разлетелась на мелкие осколки. Глеба затрясло. Это был не просто компьютер. Это были сотни часов, проведённых за сборкой. Это была топовая видеокарта, на которую он откладывал полгода, уверяя Марину, что это «инвестиция в отдых». Это были терабайты игр, достижений, виртуальной славы. Это был его мир, осязаемый и понятный, в отличие от мира детских болезней, ипотек и уставшей жены.
— Да ты с ума сошла! Он же денег стоит бешеных! Там одна видеокарта как две твои зарплаты! Ты хоть понимаешь, что ты наделала?!
Марина, наконец, остановилась. Она медленно повернулась к нему, всё ещё сжимая в руке молоток. Её лицо было лишено всяких эмоций — ни злости, ни обиды, ни сожаления. Пустота.
— Понимаю. Я уничтожила вещь. Очень дорогую вещь, которая чуть не убила моего сына. Это ведь она не отпустила тебя из комнаты, когда ребёнок пошёл на кухню, правда? Это она держала тебя в наушниках, чтобы ты не слышал, как он крутит ручки на плите. Эта вещь для тебя важнее. Я всё правильно поняла?
Её слова были тихими, но били точнее любого молотка. Она не обвиняла, а констатировала факт, и от этого Глебу стало не по себе. Он пытался найти в её глазах хоть искру привычной истерики, на которую можно было бы списать всё происходящее, но не находил.
— Какого чёрта ты несёшь?! При чём здесь компьютер?! Это ты оставила его одного!
— Я оставила его с отцом. Как оказалось, я оставила его с игроком, который сидит в соседней комнате. Этот кусок железа, — она ткнула молотком в сторону развороченного системника, — был для тебя реальнее, чем собственный ребёнок.
Глеб почувствовал, как ярость вытесняет страх и растерянность. Он перешёл в наступление, используя привычную тактику — обесценивание и встречные обвинения.
— Ах, значит, тебе можно свалить на два часа ногти красить, а я должен, как привязанный, сидеть и в кубики с ним играть? Я работаю, между прочим, я устаю! Я имею право на свой отдых! Это была моя единственная отдушина в этом доме!
— Отдушина? — Марина усмехнулась, но смех получился безрадостным и мёртвым. — Твоя «отдушина» чуть не устроила пожар. А моё «ногти красить», как ты выразился, было первым разом за полгода, когда я попыталась почувствовать себя не обслугой, а человеком. Но тебе этого не понять. Твои чувства важны, твоя усталость — это аргумент. А то, что наш сын мог сгореть заживо, пока ты брал очередную высоту в своей игре, — это так, мелкая неприятность. Просто ведёрко сгорело.
Слова Марины повисли в оглушающей тишине, нарушаемой лишь тихим гудением уцелевшего блока питания в розетке. Запах озона от разбитой техники смешался с едким запахом горелого пластика, пропитавшим всю квартиру. В голове Глеба не укладывалось, как можно было так хладнокровно уничтожить то, во что было вложено столько денег, времени и души.
Он смотрел то на развороченный системный блок, похожий теперь на вскрытую консервную банку, то на свою жену. Она стояла перед ним, спокойная и чужая, и это пугало его больше, чем её крики. Он привык к её слезам, к упрёкам, к эмоциональным всплескам, которые можно было переждать, как грозу. Но эта ледяная решимость была чем-то новым, чужеродным и окончательным.
— Ты… ты заплатишь за это. Я вычту из твоей зарплаты, до копейки, — выдавил он из себя, цепляясь за единственное, что ему оставалось — деньги.
Это прозвучало жалко даже для него самого. Он пытался уязвить её, вернуть на привычное поле боя, где можно было спорить о семейном бюджете, о тратах, о том, кто больше вкладывает. Он пытался перевести неосязаемую катастрофу их отношений в понятные ему цифры.
Марина посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, будто видела впервые. В её глазах не было ненависти, только безмерная, всепоглощающая усталость. Словно она только что в одиночку пробежала марафон длиною в несколько лет их совместной жизни и вот сейчас пересекла финишную черту, за которой не было ни радости победы, ни горечи поражения — только пустота и желание отдышаться.
Она разжала пальцы, и молоток с глухим, тяжёлым стуком упал на ламинат. Звук был окончательным, как удар судейского молотка, объявляющего приговор, который не подлежит обжалованию. Она больше не собиралась ничего доказывать, ничего объяснять. Стена между ними, которую они годами строили из мелких обид, невысказанных претензий и его виртуальных побед, только что превратилась в непробиваемый монолит.
— Хорошо, — тихо сказала она. — Вычитай.
Это простое согласие обезоружило его сильнее, чем любой скандал. Он ожидал чего угодно: криков, слёз, ответных обвинений. Но не этого спокойного, почти безразличного принятия. Она развернулась и пошла из комнаты, осторожно переступив через разбросанные по полу осколки пластика.
Она шла не как побеждённая или победительница, а как человек, закончивший тяжёлую, грязную работу. Глеб остался один на один с руинами своего мира. Он опустился на колени, провёл рукой по изуродованному корпусу, словно пытаясь нащупать пульс. Но там было лишь холодное, мёртвое железо. Его пальцы наткнулись на торчащий из слота край видеокарты. Той самой, что он выслеживал несколько месяцев, за которую отдал почти всю премию, убеждая Марину, что это «вложение в качественный отдых, чтобы не психовать». Теперь из слота виднелся лишь огрызок текстолита с оторванными контактами.
Он услышал, как за стеной, в детской, Марина заговорила с Мишей. Голос её был тихим и нежным, таким, каким Глеб не слышал его уже очень давно. Он не разбирал слов, но сама интонация резанула его острее стекла. Там, в другой комнате, была жизнь. Настоящая, тёплая, с детским лепетом и материнской любовью. А здесь, на полу, среди обломков его вселенной, был только он. И тишина. Впервые за много лет в этой комнате стояла абсолютная тишина, не нарушаемая гулом вентиляторов. И эта тишина была оглушительной, давящей, обвиняющей. Она заставляла его слышать то, что раньше успешно заглушалось звуками выстрелов и переговорами в голосовом чате: собственную пустоту.
Марина вошла в детскую. Миша сидел на коврике и сосредоточенно строил башню из кубиков. Он поднял на неё глаза, и в них не было страха от криков, доносившихся из спальни. В них была только детская, искренняя печаль.
— Мама, ведёко… Оно бо-бо. Сгоело.
Он выговорил это с трудом, его губы дрожали. Он не понимал, что был в шаге от страшной беды. Для него трагедией было расплавленное жёлтое ведёрко, с которым он так любил возиться в песочнице. Марина опустилась рядом с ним на пол, обняла его хрупкие плечики и крепко прижала к себе, вдыхая родной запах его волос — запах шампуня с ромашкой и чего-то неуловимо сладкого, детского. Она закрыла глаза, и весь ужас последних часов снова нахлынул на неё. Образ пламени, чёрного дыма, её маленький сын, стоящий посреди всего этого… Она сжала его сильнее, будто боясь, что он сейчас исчезнет, растворится в воздухе.
— Всё хорошо, мой родной. Всё хорошо, — шептала она, скорее убеждая себя, чем его. — Мама здесь.
Миша уткнулся ей в плечо. Он не плакал, просто прижимался, ища защиты и тепла. Для него мир снова стал безопасным и понятным: мама рядом, мама обнимает. А сгоревший кусок пластика — это была самая большая беда, которую его мозг мог сейчас обработать.
— Мы купим новое ведёрко, — сказала Марина, отстранившись и заглянув ему в глаза. — Красивее, чем было. Синее, хочешь? С корабликом.
Он кивнул, и на его лице впервые за вечер появилась слабая улыбка. Эта улыбка стала для Марины точкой невозврата. Она поняла, что сделала всё правильно. Там, в соседней комнате, лежал мёртвый идол, которому поклонялся её муж. А здесь, у неё на руках, сидел живой, тёплый смысл её жизни. И выбор между ними был очевиден и бесповоротен.
Глеб долго сидел на полу, в окружении пластиковых осколков и вырванных проводов. Едкий запах гари начал выветриваться, уступая место холодной, звенящей пустоте. Он больше не чувствовал ярости. Ярость была горячей, быстрой эмоцией, а то, что пришло ей на смену, было тягучим, липким и бездонным, как болото. Это было осознание. Он пытался прокрутить в голове события последних лет, найти ту точку, где всё пошло не так, но воспоминания сливались в один сплошной гул кулеров, в одну бесконечную череду вечеров, проведённых перед монитором. Он помнил характеристики каждой видеокарты, которую покупал, но не мог вспомнить, что дарил Марине на прошлый день рождения. Он помнил тактику прохождения сложнейшего рейда, но не помнил, когда у Миши прорезался первый зуб.
Он поднялся на затёкшие ноги и побрёл из комнаты. В коридоре горел тусклый свет. Дверь в детскую была приоткрыта. Он заглянул внутрь. На полу лежал раскрытый чемодан, в который Марина аккуратно, почти механически, складывала Мишкины вещи: маленькие футболки, колготки, пару любимых книжек с картинками. Сам Миша уже спал в своей кроватке, обнимая плюшевого зайца. Его дыхание было ровным и спокойным. Марина двигалась бесшумно, с какой-то отрешённой сосредоточенностью. Она не плакала. Её лицо было бледным, но твёрдым. Она была похожа на хирурга, который выполняет необходимую, но болезненную ампутацию.
— Что ты делаешь? — голос Глеба прозвучал хрипло и чужеродно в тишине квартиры. Вопрос был глупым, ответ на него лежал на полу, полупустой и готовый к дороге.
Марина не обернулась, продолжая складывать стопку ползунков.
— Мы уезжаем, Глеб.
Он вошёл в комнату, чувствуя себя неуклюжим великаном в этом маленьком мире игрушек и детской мебели. Он всё ещё не мог поверить. Его сознание цеплялось за привычные сценарии их ссор.
— Куда? К маме? Это на пару дней, да? Остынешь и вернёшься.
Только тогда она остановилась и посмотрела на него. В её взгляде не было ни злости, ни упрёка, просто констатация факта, холодная и ясная, как зимнее небо.
— Нет, Глеб. Не вернусь.
Он сделал шаг к ней, протянул руку, но тут же опустил. Какая-то невидимая стена между ними стала осязаемой.
— Марина, послушай… Я… я всё исправлю. Компьютер… я его выброшу. Больше не буду. Я обещаю.
Слова, которые она так долго ждала, прозвучали сейчас фальшиво и запоздало. Они были произнесены не потому, что он понял, а потому, что его игрушку сломали. Марина горько усмехнулась, качнув головой. Она подошла к столу, взяла с него оплавленный кусок жёлтого пластика — всё, что осталось от Мишкиного ведёрка, — и протянула ему.
— Дело не в нём, Глеб. Уже давно не в нём. Дело вот в этом.
Он непонимающе смотрел на бесформенный комок в её руке.
— Он нашёл удлинитель. Тот, который ты оставляешь для зарядки наушников. И засунул его в своё ведёрко с водой, которую принёс из ванной, чтобы «помыть машинку». Оно вспыхнуло, Глеб. В руках у нашего сына. Он успел его уронить. Я прибежала на его крик. А ты… ты был в двух метрах, за стеной. И ты не слышал. Ты не слышал, как твоему сыну могло оторвать руки.
Каждое её слово было тихим, но било наотмашь, выбивая воздух из лёгких. Глеб смотрел на её лицо, на её дрожащие губы, на этот страшный жёлтый комок пластика, и мир под его ногами рушился окончательно. Он не слышал. Он действительно не слышал. В его ушах были дорогие наушники с шумоподавлением, а в голове — грохот виртуального боя.
Марина положила ведёрко обратно на стол. Она застегнула молнию на чемодане, подошла к кроватке и очень осторожно, чтобы не разбудить, подняла Мишу на руки. Сын что-то сонно пробормотал и уткнулся ей в шею. Она в последний раз обвела комнату взглядом, потом посмотрела на Глеба.
— Я не могу больше так рисковать. Прости.
Она вышла из комнаты. Глеб остался стоять, парализованный. Он слышал, как она обувается в коридоре, как тихо скрипнула входная дверь. А потом — щелчок замка. Этот сухой, короткий звук поставил точку.
Он остался один. Тишина, которую он так долго и успешно изгонял из этой квартиры, теперь навалилась на него всей своей тяжестью. Она больше не была фоном. Она стала главным действующим лицом. Глеб медленно прошёл по пустым комнатам. Заглянул в спальню, на место побоища. Руины его цифрового рая больше не вызывали никаких чувств. Он подошёл к окну и посмотрел вниз.
Ночная улица жила своей жизнью: проезжали редкие машины, светились окна в домах напротив. Он смотрел на этот мир так, будто видел его впервые. За окном была настоящая жизнь, которую он променял на поддельную. И теперь у него не осталось ни той, ни другой. Только он сам, наедине с оглушительной тишиной и запахом гари, который, как ему казалось, уже навсегда въелся в стены его пустой квартиры…
