— То есть, нотариус уже в курсе?
Голос зятя, Геннадия, был до противного ровным. Словно я сообщила не о смертельном диагнозе, а о переносе дачного сезона.
— В курсе чего, Гена? — я медленно помешивала ложечкой в пустой чашке. Фарфор тихо звенел.
— Ну… деталей, — он замялся, бросив взгляд на мою дочь.
Вероника, моя единственная дочь, тут же подхватила.
— Мама, Гена имеет в виду, что нужно всё подготовить. Без суеты. Чтобы потом не было проблем с бумагами.
Она обвела взглядом мою гостиную. Не меня, а гостиную. Оценила антикварный комод, коллекцию статуэток, тяжелые портьеры.
Я видела, как в её голове уже двигается мебель, выносятся мои вещи. Этот взгляд я ловила и раньше, но списывала на практичность. Теперь я видела его истинную суть.
Я смотрела на них и думала лишь об одном.
Я сказала им, что умираю, всего десять минут назад.
А они уже делили мою жизнь на «до» и «после». Вернее, только на «после».
— Проблем не будет, — мой голос прозвучал тверже, чем я ожидала. — Я обо всем позаботилась.
Геннадий облегченно выдохнул. Вероника изобразила сочувствие, но глаза её бегали, подсчитывая ценность каждого предмета в комнате.
— Мамочка, ты только держись. Мы с тобой. Если что-то понадобится… ты только скажи.
Что мне могло понадобиться? Ваше искреннее горе, которого не было и в помине? Ваша любовь, которую, как оказалось, съела жадность?
Я молчала.
Этот спектакль был моей идеей. Жестокой, да. Но за восемьдесят лет я научилась одному — люди показывают свои истинные лица, лишь когда уверены, что им за это ничего не будет.
Или когда чуют запах больших денег. Моих денег. И подозрения, которые я гнала от себя годами, требовали окончательной проверки.
— Да, кстати, — встрепенулся Геннадий. — А дачу… дачу ты ведь на меня хотела переписать? Мы там баню планировали достроить.
Я посмотрела на него в упор. Прямо в его сытые, жадные глаза.
— Планировали?
— Ну да. Чтобы тебе же было комфортнее на свежем воздухе… последние месяцы, — он понял, что сморозил глупость, и запнулся.
Вероника пихнула его локтем в бок.
В этот момент зазвонил телефон. Я посмотрела на экран — внучка, Оленька. Я нажала на кнопку громкой связи.
— Бабуля! — раздался в трубке испуганный, срывающийся голос. — Мама написала… Бабушка, это правда? Я сейчас же приеду! Семёна в охапку и к тебе! Что привезти? Я могу в аптеку заехать!
Её голос дрожал от слёз. От настоящих, не поддельных слёз.
— Оленька, милая, не нужно, — я старалась говорить спокойно, чтобы не напугать её ещё больше.
— Нет, я уже одеваюсь! Мы будем через час! Я люблю тебя, бабуль! Слышишь?
Телефон отключился.
Я подняла глаза на дочь и зятя. Их лица были перекошены от злости. Не от горя за меня, а от злости на Ольгу, которая нарушила их деловой разговор.
И в этот самый момент я всё поняла.
Поняла с такой оглушительной ясностью, что в ушах зазвенело.
— Вам пора, — сказала я им. — Мне нужно отдохнуть перед приездом правнука.
Они ушли, не прощаясь, бросив на меня взгляды, полные раздражения.
Я осталась одна. Прошла к своему старому письменному столу, выдвинула тяжелый ящик. На самом дне лежало мое завещание.
Я перечитала его. Каждая строчка теперь казалась насмешкой. Глупой верой в людей, которых я считала своей семьей.
Увиденное заставило меня переписать завещание в тот же вечер.
Я взяла чистый лист бумаги и ручку. Времени у меня было предостаточно. Ведь я никуда не уходила. Я только начинала свою игру.
Ольга и Семен ворвались в квартиру, как два маленьких вихря. Внучка — с красными от слёз глазами, правнук — сжимая в руке какой-то яркий конструктор, который тут же уронил на пол и бросился ко мне обниматься.
— Ба! — его тонкие ручки обвили мои колени.
Ольга присела рядом, уткнулась мне в плечо, и её всю затрясло от беззвучных рыданий. Не было ни одного вопроса о деньгах, квартирах или нотариусах. Были только страх и любовь. Настоящие.
Я гладила её по волосам, чувствовала, как тепло правнука согревает меня, и впервые за день ощутила что-то похожее на покой. Мой жестокий план имел и светлую сторону — он показал мне не только грязь, но и чистое золото.
На следующий день Вероника и Геннадий приехали снова. Уже без сумок, но с деловитым видом.
— Мама, мы подумали, — начала Вероника, избегая смотреть на Ольгу. — Тебе сейчас нельзя волноваться о бытовых мелочах. Давай я помогу тебе разобрать бумаги, счета. Чтобы все было в порядке.
Геннадий поддакнул, расхаживая по комнате.
— Да, Евгения Аркадьевна. А я вот позвонил знакомому, он строитель. Просто чтобы прикинуть смету на баню на даче. Чтобы понимать, так сказать, объем инвестиций.
Он сказал это так буднично, будто обсуждал прогноз погоды.
— Разбирать бумаги? Строить баню? — тихо переспросила Ольга, поднимая на мать заплаканные глаза. — Мама, о чем вы? Бабушке нужен покой!
Вероника посмотрела на неё, как на умственно отсталую.
— Оля, не будь ребенком. Жизнь не останавливается. Мы просто хотим избавить маму от лишних хлопот. Это называется забота.
Их «забота» была похожа на медленное удушение. Вероника, под предлогом уборки, открыла мой любимый сервант и начала выставлять на стол старинный сервиз.
— Вот это, например, — она повертела в руках фарфоровую чашку. — Пылесборник. И место занимает. Надо бы узнать его реальную стоимость. Тебе же, мама, на сиделку и хорошие лекарства деньги понадобятся.
В этот момент я поняла, что каждое их слово нужно фиксировать. Пока они были на кухне, я прошла в спальню и достала из шкатулки с украшениями крошечный диктофон, который мне когда-то подарил сын «для записи мемуаров». Я включила его и положила в карман халата.
— Вероника, не трогай. Это память, — сказала я, вернувшись.
— Мама, память в сердце, а не в чашках, — отрезала она, не глядя на меня. — Тебе сейчас нужно думать о другом. О душе. А мы о мирском позаботимся.
Геннадий в это время уже звонил кому-то по телефону, стоя у окна в моем кабинете.
— Да, риелтор хороший, проверенный… Нужно просто оценить квартиру… Нет-нет, не срочно, просто чтобы понимать рынок…
Каждое их слово было ложью, завёрнутой в фальшивую заботу.
Ольга вскочила, её лицо пылало от гнева.
— Да что вы такое говорите! У вас совесть есть? Бабушке плохо, а вы… вы её хороните заживо!
— А ты помолчи! — рявкнула Вероника на дочь. — Тебе легко рассуждать, у тебя своей семьи нет, мужа нет! Ты не думаешь о будущем! А мы думаем! Я не хочу, чтобы нажитое матерью ушло за копейки каким-нибудь мошенникам!
Они ругались над моей головой. А маленький Семён, напуганный криками, подбежал ко мне и спрятал лицо в складках моего платья.
Я обняла его, вдыхая запах детских волос, и чувствовала, как внутри всё застывает.
Вероника, в пылу «уборки», добралась до моего письменного стола. Она бесцеремонно выдвигала ящики, перебирая мои личные бумаги.
И нашла. Она вытащила старый, запечатанный конверт. Моё первое, теперь уже недействительное, завещание.
Её лицо озарила торжествующая улыбка.
— Вот, — она победоносно посмотрела на мужа, а потом на Ольгу. — Мама всегда была мудрой женщиной. Всё сделала правильно и заранее. Всё по справедливости.
Она положила конверт на самое видное место на столе. Как трофей. Как финальную точку в их плане.
А я… я смотрела на этот конверт и понимала, что игра перешла на новый уровень. Их жадность их же и погубит.
Следующие два дня превратились в ад. В пятницу Геннадий привел лощеного типа. Оценщик.
Вероника командовала, что упаковывать в первую очередь. Ольга пыталась сопротивляться.
— Мама, остановись! Что ты делаешь?! — кричала она.
— Я делаю то, что должна! — отвечала Вероника. — Я спасаю то, что твой отец и твоя бабушка пустили бы по ветру! Он был мечтателем, а я — реалист!
И точка невозврата наступила в субботу утром. Я сидела в гостиной с Семёном. Он показывал мне, как строит из кубиков высокую башню. В комнату вошел Геннадий с оценщиком.
— …а вот это, — сказал зять, лениво махнув рукой в сторону письменного стола моего покойного мужа, — дуб, ручная работа, конец девятнадцатого века. Я думаю, тысяч за триста можно будет отдать сразу. Есть коллекционеры.
Оценщик подошел к столу и бесцеремонно провел рукой по лакированной поверхности. По тому месту, где всегда лежала рука моего Аркадия.
Внутри меня что-то оборвалось.
— Не смейте его трогать, — голос Ольги прозвучал тихо, но твердо.
Вероника вошла в комнату. Её лицо было искажено яростью.
— Отойди, Ольга. Не мешай взрослым людям заниматься делом.
— Это не дело. Это мародерство, — отчеканила внучка.
И тогда Вероника произнесла фразу, которая стала последней каплей. Она посмотрела на Ольгу с презрением и бросила:
— Твой отец был таким же бесполезным мечтателем. Всё жалел, всё берег. И где он теперь? А мы хотим жить, а не любоваться на старый хлам!
Это был удар ниже пояса. Удар по памяти моего сына.
Я увидела, как в глазах Ольги блеснули слёзы. Семён испуганно прижался ко мне.
Всё. Хватит.
Я медленно, очень медленно встала с кресла. Плед упал к моим ногам.
Я подошла к телефону. Мои руки не дрожали.
— Аркадий Львович, доброе утро, — мой голос звучал ровно и спокойно. — Это Воскресенская. Прошу прощения за беспокойство. Пора.
Приезжайте, как мы и договаривались. Да, со всеми документами. И возьмите с собой охрану. Боюсь, без них не обойтись.
Я положила трубку. И повернулась к ошарашенным лицам дочери и зятя.
— А теперь, — мой голос был холодным, как сталь, — вон из моего дома. Оба.
Первым опомнился Геннадий. Он презрительно хмыкнул.
— Евгения Аркадьевна, вам нельзя волноваться. Похоже, болезнь дает о себе знать.
Но через пятнадцать минут их уверенность разбилась вдребезги. На пороге стоял Аркадий Львович, а за его спиной — два человека таких габаритов, что дверной проем показался узким.
— Добрый день, — Аркадий Львович вошел в квартиру. — Евгения Аркадьевна, я привез всё, что вы просили.
— Что здесь происходит? — прошипела Вероника.
— Ваша мама, — адвокат посмотрел на нее поверх очков, — абсолютно здорова.
Он достал из портфеля заключение из клиники, датированное прошлой неделей.
— Полное медицинское обследование.
Лицо Вероники стало белым, как полотно.
— Но… диагноз… — пролепетал Геннадий.
— Был частью эксперимента, — отрезал я. — Я сказала, что умираю, чтобы увидеть ваши истинные лица. И я не разочаровалась. Вы превзошли все мои ожидания.
Аркадий Львович небрежно разорвал старое завещание.
— Этот документ аннулирован месяц назад, — пояснил он.
Затем он достал из портфеля новую, пухлую папку.
— А это — актуальные распоряжения.
— Ты не имеешь права! Я твоя дочь! — взвизгнула Вероника. — Я подам в суд!
— Попробуй, — спокойно ответила я. — И не забудь приложить к иску вот это.
Аркадий Львович включил диктофон. И по комнате полились их голоса: про «пылесборники», про «бесполезного мечтателя»-отца, про налоги и вступление в наследство.
Геннадий стал багровым. Вероника осела на стул.
— У вас есть пять минут, чтобы забрать свои вещи и навсегда покинуть эту квартиру, — сказал Аркадий Львович.
Они уходили молча, в унизительной спешке. Когда за ними захлопнулась дверь, я впервые за эти дни по-настоящему выдохнула.
Аркадий Львович открыл новую папку.
— Евгения Аркадьевна, согласно вашему новому завещанию, всё движимое и недвижимое имущество, а также все активы компании переходят в полную собственность вашей внучки, Ольги Воскресенской, и правнука, Семёна Воскресенского.
Он передал папку ошеломленной Ольге.
Я взяла Семёна на руки.
— Богатство — это не испытание, милая, — сказала я ей тихо. — Богатство — это инструмент. Всё зависит от того, в чьих он руках.
В твоих руках он принесет пользу.
Я знала, что так и будет. В этом жестоком спектакле я потеряла дочь, но обрела настоящую наследницу.
Эпилог
Прошел год. Я сидела на террасе той самой дачи.
Семён, которому уже исполнилось шесть, сосредоточенно строил из песка крепость.
Ольга оказалась крепче, чем я думала. Она не стала распродавать активы. Наоборот, она вдохнула в них новую жизнь.
Открыла благотворительный фонд помощи молодым матерям — то, о чем я когда-то мечтала. Она строила, а не отнимала.
Иногда по вечерам, когда Семён уже спал, мы сидели с ней на этой террасе. Она рассказывала о своих планах, о трудностях, о маленьких победах.
Она никогда не спрашивала о Веронике.
Вероника и Геннадий пытались судиться. Их иск отклонили на первом же заседании. Диктофонные записи не оставили им ни единого шанса.
Их союз, скрепленный жадностью, рассыпался. Я слышала, что они развелись. Геннадий уехал в другой город.
Вероника осталась одна. Она несколько раз звонила. Не просила прощения. Требовала. Кричала о материнском долге, о несправедливости. Я молча клала трубку. Не из злости. Из брезгливости.
Моя жизнь не стала беззаботной сказкой. Мне было больно осознавать, что моя единственная дочь оказалась чужим человеком.
Эта боль не ушла, она просто стала частью меня, как старый шрам.
Но глядя на то, как Семён бежит ко мне, чтобы показать найденный красивый камушек, как смеётся Ольга, обсуждая по телефону новые проекты, я понимала, что мой жестокий план был не ошибкой.
Это была необходимая хирургическая операция.
Я не обрела свободу, как пишут в дешевых романах. Я обрела уверенность. Уверенность в том, что дело всей моей жизни, всё, что я строила по кирпичику, не превратится в пыль в руках мародеров.
Оно станет фундаментом для чего-то нового. Для чего-то настоящего.
И ради этого стоило рискнуть всем. Даже любовью собственной дочери, которой, как оказалось, никогда и не было.
