— Вадим, в нашей спальне кто-то был.
Голос Оксаны в телефонной трубке был неестественно спокойным, лишённым всяких эмоций, и от этого он звучал как скрежет металла по стеклу. На том конце провода на несколько секунд повисла пауза, нарушаемая лишь офисным гулом. Вадим, очевидно, пытался переварить услышанное, подобрать правильную, успокаивающую фразу.
— Что? Ксюш, ты о чём? Может, тебе показалось? Уборщица приходила вчера, ты забыла?
Оксана стояла посреди их спальни, и весь её мир, такой уютный и понятный ещё полчаса назад, трещал по швам. Она вернулась с работы раньше обычного — отпустили из-за какой-то аварии на подстанции. Войдя в квартиру, она предвкушала тишину, возможность спокойно переодеться и заварить себе чай. Но первое, что ударило в нос прямо в прихожей, — чужой, приторно-сладкий запах женского парфюма, смешанный с едким ароматом дешёвого табака. Он был густым и липким, он въелся в воздух и был абсолютно чужеродным в их квартире, где всегда пахло только её духами с нотками бергамота и свежесваренным кофе.
Она, нахмурившись, прошла на кухню. На идеально чистой столешнице, которую она лично протирала сегодня утром, стояли два бокала из-под красного вина. Не те простые, толстостенные, что они использовали каждый день, а дорогие, из тончайшего богемского стекла, которые Вадим подарил ей на годовщину свадьбы. Они доставали их только по большим праздникам. Один бокал был испачкан жирным, вульгарно-красным отпечатком губной помады. Сердце ухнуло куда-то вниз, но разум ещё пытался найти логичное объяснение. Не находил.
Но последний, сокрушительный удар ждал её в спальне. Их огромная кровать, которую она с утра с любовью застелила тяжёлым шёлковым покрывалом, была грубо и небрежно смята. Покрывало валялось скомканным уродливым комом на полу. Простыня была сбита, подушки разбросаны. А на её белоснежной наволочке, на том самом месте, где она каждую ночь клала голову, лежал длинный, чёрный как смоль волос. Он был один, но его было достаточно. Оксана была натуральной блондинкой.
— Уборщица не пьёт наше вино из парадных бокалов и не оставляет следы губной помады, Вадим. И уж точно не спит на нашей кровати, разбрасывая по ней свои волосы. Я повторяю вопрос: кто был в нашем доме?
Она говорила тихо, но каждое слово было чеканным. Она смотрела на этот чёрный волос, и чувство омерзения и первобытной ярости поднималось в ней ледяной волной. Это было не просто вторжение. Это было осквернение. Кто-то чужой, грязный, без спроса влез в самое сердце их дома, в их постель, и оставил там свой липкий, унизительный след.
— Я… я не знаю, Ксюш, честно… Может, ты ошиблась? Какой волос? Какая помада? — его голос в трубке начал предательски дрожать, он явно терял самообладание, пытался выстроить линию обороны, но не находил нужных слов. Он врал. Врал неумело, по-детски, и это бесило ещё сильнее, чем сам факт предательства.
Оксана молча сделала несколько шагов к прикроватной тумбочке, взяла в руки смятую пачку сигарет, которую нашла рядом с кроватью. Она поднесла её к микрофону телефона и с силой сжала. Характерный хруст фольги и картона прозвучал в трубке оглушительно громко.
— Эти сигареты тоже уборщица оставила? Дешёвая вонючая дрянь, которую ты даже в руки не возьмёшь. Хватит врать, Вадим. Ты дал кому-то ключи. Кому?
Наступила тишина. Долгая, тягучая, наполненная его тяжёлым дыханием. Он был пойман. Загнан в угол.
— Паше… — наконец выдавил он из себя, и в этом слове было всё: и признание, и страх, и жалкая попытка оправдаться. — Его Ленка выгнала из дома, ему негде было переночевать пару ночей. Я просто хотел помочь другу, Ксюш. Я не думал, что он…
Оксана не дослушала. Она нажала кнопку отбоя, и в квартире стало абсолютно тихо. Паша. Лучший друг мужа. Шумный, бесцеремонный тип, которого она терпеть не могла за его сальные шуточки и вечно потное рукопожатие. Так вот кто осквернил её дом. И не один. Он притащил сюда какую-то девку и устроил себе праздник в её постели, на её подушке. А муж… муж просто «помог другу».
Она положила телефон на комод. Никаких слёз, никакой истерики. Внутри всё заледенело, превратилось в острый кристалл холодной ярости. Она посмотрела на часы. Вадиму ехать с работы около часа. У неё есть час, чтобы подготовиться. Она не знала, что именно сделает, но точно знала одно — этот вечер её муж запомнит на всю оставшуюся жизнь.
Ключ в замке повернулся ровно через пятьдесят восемь минут. Вадим вошёл в квартиру, пытаясь на ходу состроить беззаботную, немного уставшую мину. Он нарочито громко бросил ключи в металлическую ключницу, стянул ботинки и прошёл в коридор.
— Ксюш, я дома! Что-то случилось? Голос у тебя был странный…
Он осёкся на полуслове. Оксана стояла в проёме, ведущем в гостиную, и смотрела на него. Она не скрещивала руки на груди, не поджимала губы. Она просто стояла, прямая как струна, и смотрела на него в упор. И в этом спокойном, немигающем взгляде было столько холодной стали, что его заготовленная улыбка застыла на лице, превратившись в жалкое подобие гримасы.
— Проходи, — её голос был ровным, лишённым всяких интонаций. — У нас небольшая экскурсия по нашему дому. Точнее, по тому, во что ты его превратил.
Она развернулась и пошла на кухню, не оборачиваясь, уверенная, что он последует за ней. Он поплёлся следом, чувствуя, как по спине пробегает неприятный холодок. Он знал, что его ждёт, но реальность оказалась хуже. Оксана стояла у кухонного стола и указывала пальцем на два бокала.
— Знакомые бокалы? Мы пили из них на Новый год. И на годовщину нашей свадьбы. Интересно, какой праздник отмечали здесь сегодня? Не подскажешь?
Она взяла бокал с отпечатком помады двумя пальцами, брезгливо, словно держала дохлую крысу за хвост, и поднесла его ближе к его лицу. Ярко-красный след выглядел как кровавая рана на тонком стекле.
— Это… это Паша, наверное, — начал лепетать Вадим, чувствуя, как горит лицо. — Он же один был, я не знаю, откуда второй бокал… Может, он просто взял два, чтобы не мыть потом…
— Чтобы не мыть? — Оксана усмехнулась, но смех был абсолютно безрадостным. — Конечно. А помада на стекле — это такой новый вид мужской солидарности? Он решил поддержать своего изгнанного друга, накрасив губы? Перестань нести чушь, Вадим. Тебе не идёт.
Она с силой поставила бокал на стол. Стекло жалобно звякнуло.
— Идём дальше. Главный экспонат нашей выставки.
Она повела его в спальню. Вадим вошёл и замер. Развороченная постель, скомканное покрывало на полу, запах чужого парфюма, который здесь, в замкнутом пространстве, был просто удушающим. Оксана молча подошла к кровати и указала на свою подушку. На фоне белоснежной наволочки одинокий чёрный волос был виден так же отчётливо, как трещина на льду.
— А это… это вишенка на торте, — её голос стал ещё тише, но от этого только злее. — Это доказательство того, что твой драгоценный друг не просто ночевал здесь. Он развлекался здесь. С какой-то девкой. В нашей с тобой постели. На моей подушке.
Вадим почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Смесь стыда, злости на Пашу и страха перед Оксаной.
— Ксюш, я клянусь, я не знал! Я ему сказал, чтобы он просто переночевал! Он мой лучший друг, его жена выставила на улицу, я не мог ему отказать! Он просто… он не подумал!
И тут Оксану прорвало. Её спокойствие треснуло, и наружу вырвалась холодная, концентрированная ярость.
— Не подумал?! — прошипела она, делая шаг к нему. — Он осквернил наш дом! Он привёл сюда бабу и спал с ней на нашей кровати! А ты его защищаешь! Твоё доверие к этому слизняку для тебя важнее, чем уважение ко мне! Важнее, чем наш дом, наша семья!
Она остановилась прямо перед ним, глядя ему в глаза снизу вверх.
— Значит так, дорогой мой: или ты сейчас же забираешь ключи у своего дружка, который в наше отсутствие приводил сюда бабу и спал на нашей кровати, или я меняю замки, и твой новый адрес будет дом твоего друга Паши!
— Но…
— Выбирай. Прямо сейчас.
Ультиматум повис в раскалённом воздухе спальни. Слова Оксаны, произнесённые без крика, без надрыва, ударили по Вадиму сильнее, чем любая пощёчина. Он смотрел на её лицо, на котором не дрогнул ни один мускул, и понимал, что это не угроза. Это был приговор, который она только что зачитала. Его мозг, привыкший к компромиссам и попыткам сгладить углы, отчаянно искал третий вариант, лазейку, способ оттянуть неизбежное.
— Ксюш, давай не будем сгоряча… Послушай, это всё ужасно, я понимаю. Я поговорю с Пашей. Я ему так выскажу, ты не представляешь… Он извинится. Мы всё уберём, вызовем химчистку, выбросим это бельё… Мы всё исправим, — он говорил быстро, сумбурно, хватаясь за слова, как утопающий за соломинку.
Оксана медленно покачала головой. На её лице появилось выражение, похожее на брезгливое сожаление, как будто она смотрела на какое-то неприятное насекомое.
— Ты до сих пор не понял, Вадим. Дело не в белье и не в химчистке. Дело в том, что ты впустил грязь в наш дом. Ты. Своими руками. Ты отдал ключ от нашей крепости человеку, который не уважает ни тебя, ни меня, ни нашу жизнь. И сейчас, вместо того чтобы немедленно вышвырнуть эту грязь, ты предлагаешь её «почистить». Ты пытаешься договориться. Со мной. О том, можно ли в нашем доме гадить или нет.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него, стать частью его ДНК.
— Нет никаких «мы», пока в кармане твоего друга лежат ключи от моей квартиры. Есть твой выбор. И он должен быть сделан прямо сейчас.
Вадим почувствовал, как по вискам потекла капля пота. Он был зажат между двух огней. С одной стороны — ледяная ярость жены, которая, он знал, не блефует. С другой — Паша. Друг с детства, свидетель на свадьбе, человек, с которым было пройдено всё. Предать его, примчаться с требованием вернуть ключи, как нашкодивший школьник, — это было унизительно. Это означало признать, что он подкаблучник, что жена вертит им, как хочет. И он совершил ту самую ошибку, которую совершает мужчина, пытающийся усидеть на двух стульях. Он решил, что сможет всё уладить сам.
— Хорошо. Хорошо, я позвоню ему. Прямо сейчас, — сказал он, доставая телефон. Это была слабая попытка перехватить инициативу, показать, что он контролирует ситуацию.
Оксана молча наблюдала, как он дрожащими пальцами ищет в контактах имя «Паша». Она не отошла, не отвернулась. Она стояла в метре от него, превратившись в немого свидетеля его позора. Вадим нажал на вызов и включил громкую связь. Он сделал это инстинктивно, как бы демонстрируя Оксане свою честность. Гудки в динамике казались оглушительными.
— ВАДОС, ЗДОРОВО! — раздался из телефона бодрый, слегка пьяный голос Паши. — ЧТО, УЖЕ СОСКУЧИЛСЯ?
Вадим бросил быстрый взгляд на Оксану. Её лицо было непроницаемо.
— Паш, привет. Слушай, тут… тут ситуация не очень, — выдавил он, чувствуя себя полным идиотом.
— Что за ситуация? Ленка моя звонила? Если да, скажи, что я в космосе. Кстати, подруга вчерашняя — огонь! Жаль, ты не видел, как мы тут у тебя…
— Паша, замолчи! — рявкнул Вадим, понимая, что друг закапывает его всё глубже. — Оксана дома. Она всё видела. Постель, бокалы…
На том конце провода на секунду повисла тишина, а затем раздался короткий смешок.
— А-а-а, вот оно что. Ну, бывает. Оксанка опять на мозг капает? Скажи ей, пусть не парится. Что такого-то? Я же не свинья, мусор за собой выкинул.
Вадим закрыл глаза. Это был конец.
— Паша, мне нужны ключи. Сейчас же. Ты должен их привезти.
Смех в трубке стал громче, наглее.
— Ключи? Вадос, ты серьёзно? Из-за этого весь сыр-бор? Да скажи своей, чтобы расслабилась. Это просто хата, просто кровать. Мы же её не сломали. Передавай ей от меня привет. Пусть будет проще.
Вадим не выдержал и сбросил вызов. Он смотрел на погасший экран телефона, и ему казалось, что он держит в руках не смартфон, а раскалённый камень. Он поднял глаза на Оксану. Она смотрела на него без злости, без ненависти. В её взгляде было лишь окончательное, бесповоротное разочарование. То самое, которое страшнее любого скандала.
— Теперь ты всё понял? — тихо спросила она.
И, не дожидаясь ответа, развернулась и молча вышла из спальни. Не в коридор. А в сторону кладовки.
Тишина, наступившая после того, как Оксана вышла из спальни, была хуже любого крика. Вадим стоял, оцепенев, с телефоном в руке, который вдруг стал неимоверно тяжёлым. Провальный разговор с Пашей всё ещё звучал в ушах его наглым, развязным эхом: «Пусть будет проще». Проще. Он посмотрел на развороченную кровать, на чёрный волос на подушке жены, на смятую пачку сигарет, и слово «проще» показалось ему самым отвратительным из всех, что он когда-либо слышал.
Он услышал шаги. Оксана вернулась. В её руках не было ничего, но её взгляд был абсолютно пустым. Она прошла мимо него к кровати, словно его не существовало. Затем, не говоря ни слова, она схватила двумя пальцами подушку с чужим волосом и резким движением выдернула её из наволочки. Отшвырнув подушку в сторону, она стянула наволочку, скомкала её в тугой шарик и бросила на пол. Затем последовала вторая подушка, его подушка. Потом она ухватилась за край пододеяльника и одним мощным, яростным рывком стянула его с одеяла. Перья, выбившиеся из старого одеяла, медленно закружились в воздухе, оседая на мебель и пол. Последней была простыня. Она сорвала её с матраса с таким звуком, будто с живого человека сдирали кожу.
— Оксана, что ты делаешь? Прекрати, пожалуйста… — голос Вадима был хриплым, жалким.
Она не ответила. Она сгребла всё это грязное, осквернённое бельё в одну большую кучу, скомкала в бесформенный узел и, развернувшись, с силой швырнула ему в грудь. Вадима качнуло назад. Узел белья ударил его, обдав едва уловимым запахом чужого пота, дешёвых духов и той самой приторной сладости, которая теперь навсегда будет ассоциироваться у него с предательством. Он стоял, прижимая к себе этот ком чужой грязи, и смотрел, как она снова выходит из комнаты.
Через мгновение она вернулась. В руках у неё был большой рулон чёрных мусорных мешков. Она оторвала один с резким, трескучим звуком, раскрыла его и подошла к шкафу. К его половине шкафа.
— Нет… Ксюша, не надо… — прошептал он, но слова застряли в горле.
Она распахнула дверцу и, не глядя, начала сгребать его вещи с вешалок и полок прямо в чёрный пластиковый мешок. Дорогие костюмы, которые он надевал на важные переговоры, мялись и ломались. Рубашки, которые она сама гладила, падали на дно мешка вперемешку с джинсами и свитерами. Она не разбирала, не выбирала. Она просто методично, с холодной эффективностью машины, очищала пространство от его присутствия. Звук скрежета вешалок по штанге был единственным звуком в комнате.
Она наполнила один мешок, отставила его в сторону и оторвала следующий. Вадим смотрел на это, и его охватил животный ужас. Это было не изгнание. Это было стирание. Его вычёркивали из жизни, из дома, из прошлого, упаковывая его мир в мешки для отбросов.
Когда второй мешок был полон, она взяла оба за горловины и, не сгибаясь под их тяжестью, потащила к выходу из спальни. Мешки с глухим стуком бились о дверной косяк, волочились по паркету, оставляя за собой невидимый след унижения. Он, как в тумане, поплёлся за ней.
Она дотащила их до входной двери, распахнула её и один за другим выставила мешки на лестничную клетку. Затем вернулась, взяла его куртку с вешалки, ботинки, которые он оставил в коридоре, и молча протянула ему. Он машинально взял их. Он посмотрел в её глаза, пытаясь найти там хоть что-то — злость, боль, ненависть. Но там была только холодная, выжженная пустота.
Он вышел на лестничную площадку и встал рядом с двумя чёрными мешками, в которых была упакована его прошлая жизнь. Дверь перед ним не захлопнулась. Она закрылась медленно и тихо. А потом раздался звук, который оглушил его громче любого взрыва. Щелчок замка, а затем медленный, методичный скрежет поворачиваемого ключа. Один оборот. И второй. Вадим остался стоять в полумраке лестничной клетки, глядя на дубовую панель двери, которая только что была дверью в его дом. Теперь это была просто стена.
