— В общем, я всё решил.
Стас произнёс эту фразу с видом полководца, расставившего на карте последние флажки перед решающим сражением. Он сидел за старым кухонным столом, покрытым выцветшей клеёнкой, и его массивная фигура, казалось, заполняла собой всё тесное пространство. Воздух в квартире был густым и неподвижным, пропитанным терпким запахом корвалола и ещё чем-то тяжёлым, застарелым, что бывает в домах, где болезнь поселилась надолго. Из-за прикрытой двери в спальню не доносилось ни звука, но именно эта беззвучность давила сильнее любого стона.
— Я всё обдумал со всех сторон, — продолжил он, не дождавшись от сестры никакой реакции. Марина стояла у окна, спиной к нему, и смотрела на серый, обшарпанный двор. — Вариант у нас, по сути, один. Единственно верный. Тебе придётся уволиться.
Он сделал паузу, давая словам впитаться, осесть. В его голосе не было и тени сомнения, только железобетонная уверенность человека, который считает своё мнение истиной в последней инстанции.
— Послушай, я всё понимаю. Но надо смотреть на вещи реально. Мать теперь лежачая, ей нужен круглосуточный уход. Сиделка — это бешеные деньги, чужой человек в доме, да и где гарантия, что она не будет воровать или обижать её? Так что ухаживать должен кто-то свой. Я работать не брошу, ты же понимаешь. У меня семья, дети, ответственность. А ты одна. Твоя эта контора — не бог весть какие деньги, проживёшь. Я, со своей стороны, беру на себя все расходы: лекарства, памперсы, специальное питание. Всё, что понадобится. Буду привозить деньги раз в неделю. Это будет мой вклад. По-моему, это справедливо.
Он откинулся на спинку стула, который жалобно скрипнул под его весом. Он ждал благодарности. Возможно, слёз. Он видел себя великодушным патриархом, который нашёл мудрое и единственно возможное решение, распределив роли в соответствии с законами природы. Мужчина — добытчик. Женщина — хранительница очага и сиделка. Всё просто и правильно.
И в этот момент Марина рассмеялась.
Это был не весёлый смех. Сухой, короткий смешок, похожий на треск ломающейся ветки в мёртвом лесу. Она медленно повернулась, и её лицо было абсолютно спокойным, даже весёлым, но веселье это было злым.
— Уволиться? Стас, ты это серьёзно?
— А что тут смешного? — нахмурился он, чувствуя, как его идеально выстроенная картина мира начинает покрываться трещинами. — Я предлагаю разумный выход.
— Разумный для кого? Для тебя? — она сделала шаг к столу, и её взгляд стал жёстким, как стальной прут. — У меня ипотека, дорогой брат. На пятнадцать лет. Я её из твоего «вклада на памперсы» платить буду? Или мне нужно будет отчитываться перед тобой за каждую купленную себе булку хлеба? Ты предлагаешь мне не «разумный выход», а полное рабство. Ты предлагаешь мне похоронить свою жизнь, карьеру, всё, чтобы ты мог спокойно жить своей прекрасной жизнью, изредка заезжая с пакетом продуктов и чувствуя себя благодетелем.
Кровь медленно начала приливать к лицу Стаса. Его щеки побагровели. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали.
— Ты сейчас о деньгах? О своей ипотеке? — его голос набрал металлическую жёсткость. — Здесь мать при смерти лежит, а ты о квадратных метрах! В тебе вообще есть хоть что-то человеческое? Хоть капля совести?
— Во мне есть инстинкт самосохранения, — холодно отчеканила Марина. — В отличие от тебя, который пытается решить свои проблемы за мой счёт.
— Это не мои проблемы, это наша общая мать! — загремел он, ударив ладонью по столу. Пыльные банки со специями на полке подпрыгнули. — И это наш долг! Или ты забыла, как она тебя на себе таскала, когда ты болела?
— Я ничего не забыла. Именно поэтому я не собираюсь превращать уход за ней в персональный ад для себя и для неё. Она не заслуживает сиделку, которая будет ненавидеть весь мир из-за загубленной жизни. А ты… Ты просто трус, который прячется за удобные фразы.
— Ах, я ещё и трус! — Стас вскочил на ноги, нависая над ней. — Да ты просто эгоистка! Бессердечная, расчётливая эгоистка! Впрочем, чего ещё ждать. Уход за стариками, за больными — это всегда было женским делом. Мужчина должен обеспечивать, а женщина — заботиться. Так было всегда!
Он выпалил это как свой последний, неоспоримый аргумент. Козырной туз, который должен был раз и навсегда поставить её на место.
Марина посмотрела на его перекошенное от гнева лицо. А потом кивнула. Очень медленно и рассудительно.
— Женское дело. Хорошо. Я тебя поняла.
Стас на мгновение замер. Он ожидал слёз, упрёков, истерики — привычного женского арсенала, который он умел игнорировать или подавлять. Но это ледяное, рассудочное согласие выбило у него почву из-под ног. Он выдохнул, всё ещё не понимая подвоха, и в его взгляде промелькнуло торжество. Он дожал её. Она поняла своё место.
— Вот и хорошо, что ты поняла, — сбавил он тон, переходя на покровительственный. — Так будет лучше для всех.
— Безусловно, — кивнула Марина, и её спокойствие начало действовать на него как медленный яд. — Раз это женское дело, у меня есть отличное предложение. Давай телефон.
— Зачем? — насторожился Стас.
— Сейчас звоним Свете. Пусть приезжает, — Марина протянула руку. — Она ведь женщина. Идеальный кандидат. У неё и опыт с детьми есть, рука набита. А я как раз успею вернуться к себе и подготовиться к завтрашнему рабочему дню.
Лицо Стаса из багрового превратилось в пятнисто-красное. Словно его ошпарили кипятком.
— Ты с ума сошла? Какая Света? При чём здесь вообще моя жена?
— Как это при чём? — Марина удивлённо вскинула брови, идеально разыгрывая недоумение. — Ты же сам только что установил правило: этим занимаются женщины. Света — женщина. Мать — её свекровь. Всё сходится. Или твоя жена какая-то особенная, не такая, как все остальные женщины?
— Не смей впутывать сюда мою семью! — рявкнул он. — У Светы работа, двое детей, у неё своих забот по горло! Она не может всё бросить!
— Ах, вот как, — протянула Марина, и в её голосе зазвенел металл. — Значит, твоя жена не может всё бросить, потому что у неё работа и заботы. А я, значит, могу? У меня, по-твоему, ни работы, ни забот? Только вакуум, который идеально подходит для того, чтобы заполнить его чужими горшками и таблетками? Отличная логика, брат. Очень удобная.
Он открыл рот, чтобы возразить, но не нашёл слов. Она поймала его в его же собственный капкан. Любой его аргумент в защиту Светы звучал бы как прямое оскорбление для Марины.
— Ладно, — сказала она, видя его замешательство. — Понимаю. Жена — это святое. Это твой личный комфорт, его трогать нельзя. Есть другой вариант.
Она не стала дожидаться его ответа. Достала из кармана джинсов телефон, несколько раз провела пальцем по экрану. Стас молча наблюдал за ней, не понимая, чего ждать дальше. Он чувствовал себя игроком, у которого противник вдруг начал ходить по доске совершенно новыми, неизвестными ему фигурами.
— Вот, смотри, — она развернула к нему экран. На ярком дисплее была глянцевая страница сайта: улыбающиеся седовласые старички на фоне сосен, уютные комнаты, вежливый персонал в белых халатах. «Частный пансионат для пожилых «Тихая гавань»». — Отличный вариант. Комфортные условия, круглосуточный медицинский уход, пятиразовое питание, реабилитационные программы. Никаких тебе «женских дел». Всё делают профессионалы.
Стас смотрел на экран, как на какое-то непристойное изображение. Сама мысль была для него дикой, чудовищной.
— Ты… ты предлагаешь сдать родную мать в богадельню? — прошипел он. — Ты хочешь опозорить нас на всю улицу? Чтобы пальцем показывали?
— Во-первых, это не богадельня, а частное учреждение премиум-класса. А во-вторых, меня мало волнует, кто и что будет говорить, — отрезала Марина, пролистывая страницу. — Меня волнует качество ухода, которое ни ты, ни я обеспечить не сможем. А здесь всё включено. Стоит, правда, недёшево. Сто тысяч в месяц.
Она подняла на него глаза, и её взгляд был холодным и деловым, как у финансового консультанта.
— С каждого из нас по пятьдесят. Я свою долю готова вносить. Хоть с завтрашнего дня. А ты?
Слово «пятьдесят» ударило по Стасу сильнее, чем любой крик. Пятьдесят тысяч. Это половина его зарплаты. Это минус летний отпуск для семьи, минус новая резина на машину, минус репетиторы для сына. Это дыра в бюджете, которую нечем залатать.
— Дорого! — выкрикнул он, и это был крик отчаяния. — Это слишком дорого! У меня нет таких денег!
— Дорого? — Марина усмехнулась, убирая телефон. Она смотрела на него в упор, без жалости, без сочувствия. — Тогда, как я и сказала, возвращаемся к первому варианту. Только без привлечения твоей жены.
Она сделала паузу, давая ему осознать неизбежность следующей фразы.
— Значит, я должна бросить работу и стать сиделкой для мамы, пока ты будешь «помогать деньгами»? Нет, дорогой брат, мы сделаем по-честному: месяц ты, месяц я!
— Марина…
— Завтра первое число, отличный день для начинаний. Твоя очередь первая. Тебе нужно будет кормить её с ложечки четыре раза в день, менять памперсы, мыть, переворачивать каждые два часа, чтобы не было пролежней. Я приеду вечером. Проверить, как ты справляешься.
Стас провёл первую ночь на старом, продавленном диване в гостиной. Он спал урывками, просыпаясь от каждого шороха из материнской спальни. Утром он проснулся с ощущением, будто не спал вовсе. Голова гудела, а в воздухе стоял тот самый кисловатый, лекарственный запах, который вчера казался просто неприятным, а теперь — всепроникающим. Он въелся в обивку мебели, в его одежду, казалось, даже в кожу.
Он был уверен, что Марина блефует. Что она прибежит к обеду с извинениями, поняв, что зашла слишком далеко. Эта мысль придавала ему сил. Он воспринял этот день не как обязанность, а как спектакль, который нужно выдержать, чтобы доказать сестре её неправоту. Он зашёл в спальню. Мать лежала неподвижно, глядя в потолок невидящими глазами. Её дыхание было тихим и поверхностным.
— Мам, доброе утро, — бодро сказал он, хотя голос прозвучал фальшиво. — Сейчас я тебе завтрак приготовлю. Кашку.
Приготовление каши превратилось в пытку. Манка, которую он нашёл в шкафу, сбилась в комки. Он пытался разбить их ложкой, потом протереть через сито, разбрызгав половину по плите. В итоге у него получилось нечто серое и клейкое. Он перелил это в миску и понёс матери. Сел на край кровати, зачерпнул ложку.
— Давай, мам, открывай рот.
Она не реагировала. Её губы были плотно сжаты. Он поднёс ложку ближе, попытался аккуратно просунуть кончик ей в рот. Она отвернула голову. Немного каши смазалось по её щеке. Стаса начало трясти от раздражения.
— Ну что ты как маленькая! Надо есть! — почти крикнул он.
Он попробовал ещё раз, и ещё. Через пятнадцать минут борьбы он сдался. Большая часть каши была на подушке, на его руках, на её ночном халате. А в желудке у неё не было ни крошки.
Следующим пунктом по негласному расписанию была гигиена. Он знал, что нужно поменять памперс. Он подошёл к кровати, брезгливо оттянул край одеяла. Тяжёлый, удушливый запах ударил в нос, вызывая рвотный спазм. Это было не похоже на уход за ребёнком. Это было что-то другое. Унизительное. Страшное. Он несколько минут просто стоял, не решаясь прикоснуться. Вся его напускная уверенность, вся его злость на сестру испарились. Остался только липкий страх и отвращение. Он представил себе месяц. Тридцать таких дней. Его замутило.
Кое-как справившись с задачей, чувствуя себя грязным и опустошённым, он вынес мусор и сел на кухне. Время тянулось, как резина. Он включил телевизор в гостиной, но весёлые голоса ведущих казались кощунством на фоне тишины из спальни. Он выключил его. Тишина давила ещё сильнее. Он не знал, что делать. Просто сидеть и ждать? Ждать чего? Очередного кормления? Очередной смены памперса? Он чувствовал себя заключённым в этой квартире, в этом запахе, в этом чужом и страшном мире беспомощности.
Вечером, как и было обещано, в замке провернулся ключ. Вошла Марина. Она была в деловом костюме, со свежей укладкой, от неё пахло духами и улицей — запахами другой, нормальной жизни. Она не поздоровалась. Просто вошла и остановилась в коридоре, принюхиваясь.
— Почему в комнате не проветрено? Здесь дышать невозможно.
— На улице холодно, я боялся, что она простудится, — буркнул Стас, поднимаясь с кухонного стула.
— Она скорее заработает застойную пневмонию от спёртого воздуха, чем простудится от открытой форточки, — отрезала Марина, проходя мимо него в спальню. Он поплёлся за ней.
Она подошла к кровати. Одним профессиональным, отточенным движением, которому он так и не научился за день, приподняла мать и заглянула ей за спину.
— Ты её переворачивал?
— А зачем? — не понял он.
— Чтобы пролежней не было, — в её голосе не было злости, только холодная констатация факта. — Инструкцию, которую я оставила на холодильнике, ты, я так понимаю, не читал. Посмотри, — она показала на поясницу матери. — Кожа уже красная. Ещё один такой день, и начнутся язвы. Ты этого хочешь?
Стас молчал, глядя на красное пятно. Он чувствовал себя идиотом. Некомпетентным, жалким идиотом.
— А чем ты её кормил? — продолжила она допрос, заметив миску с засохшей кашей на тумбочке.
— Она не ест! Я пытался, она отворачивается!
И тут Стаса прорвало. Вся обида, усталость и унижение этого дня выплеснулись наружу.
— Чего ты от меня хочешь?! — закричал он, сжимая кулаки. — Я не сиделка! Я не умею всего этого! Ты специально это устроила! Тебе нравится, да? Нравится смотреть, как я тут копаюсь в этом дерьме! Ты наслаждаешься этим!
Марина медленно повернулась к нему. Её лицо было непроницаемым.
— Наслаждаюсь? Нет. Я просто хочу, чтобы ты понял, от чего именно ты так великодушно предлагал мне не отказываться. Это не просто «быть дома с мамой». Это вот. Каждый день. Каждый час. Без выходных и больничных. Так что привыкай. Твой месяц только начался.
Она развернулась и пошла к выходу.
— Ты… ты куда? — растерянно спросил он ей в спину.
— Домой. У меня был тяжёлый рабочий день. Встретимся через двадцать девять дней. Если что-то экстренное — звони. А с кашей и пролежнями разбирайся сам. Это теперь твоё «мужское дело».
Прошла неделя. Для Стаса она растянулась в вязкую, дурно пахнущую вечность. Семь дней превратились в один нескончаемый цикл: неудачные попытки накормить, смена белья, обтирания, короткие проветривания, от которых по спине матери шли мурашки, и бесконечная, гнетущая тишина, прерываемая лишь её слабым, хриплым дыханием. Он похудел, осунулся. Его лицо приобрело сероватый оттенок, а под глазами залегли тёмные, почти чёрные круги. Он перестал бриться, и колючая щетина делала его вид ещё более измождённым. Запах квартиры впитался в него намертво; он чувствовал его даже во сне.
Марина не звонила. Ни разу. Она словно испарилась, вычеркнула его и мать из своей жизни, оставив его наедине с этой реальностью, которую он так легкомысленно назвал «женским делом». Его самоуверенность и гнев испарились на третий день, сменившись сначала отчаянием, а потом — тупой, животной усталостью. Он был сломлен. Полностью и безоговорочно.
На восьмой день он, наконец, набрал её номер. Гудки тянулись мучительно долго.
— Да, — её голос был спокойным и ровным, будто она отвечала на деловой звонок.
— Марина… — выдохнул он, и его собственный голос показался ему чужим, надтреснутым. — Я больше не могу. Я сдаюсь. Ты победила.
В трубке помолчали. Он слышал отдалённый шум машин, доносившийся с её стороны. Она была где-то там, в другой, нормальной жизни.
— Пансионат, — сказал он быстро, боясь, что она бросит трубку. — Я согласен. Пятьдесят тысяч. Найду, займу, возьму кредит — неважно. Только давай закончим это. Пожалуйста.
— Я как раз собиралась тебе звонить, — ответила она неожиданно бодро. — Хорошо, что ты сам набрал. Я буду у тебя через час. Есть разговор.
И она повесила трубку.
Стас почувствовал укол надежды. Она приедет. Они всё решат. Этот кошмар закончится. Он даже попытался прибраться на кухне, сгребая в мусорное ведро грязные тарелки и упаковки от полуфабрикатов.
Марина приехала ровно через час. Она выглядела так, словно сошла со страницы журнала: идеально сидящее пальто, дорогие сапоги, лёгкий макияж. Контраст между ней и им, немытым и пахнущим больничной палатой, был оглушительным. Она вошла в квартиру, но не разулась, остановившись на пороге. В руках у неё была тонкая папка.
— Я рада, что ты созрел для конструктивного диалога, — начала она без предисловий. — Потому что, пока ты тут исполнял свой сыновий долг, я тоже не сидела сложа руки. Я нашла окончательное решение нашей проблемы.
Она открыла папку и протянула ему несколько листов.
— Что это? — не понял он.
— Это оценка рыночной стоимости этой квартиры. А это — договор с риелторским агентством на продажу моей доли. Моей половины.
Стас смотрел на бумаги, но буквы плыли у него перед глазами. Он не мог уловить смысл.
— Какой продажи? Какой доли? Ты в своём уме?
— Абсолютно, — её голос был твёрд, как гранит. — Я продаю свою часть. Можешь выкупить её ты. Сумма указана в отчёте оценщика. Если не можешь или не хочешь — не проблема. Мою долю купит агентство, и у тебя появится замечательный сосед. Или соседи. Может, они сдадут свою комнату бригаде рабочих. Будет весело.
Он смотрел на неё, и до него медленно, как яд по венам, начал доходить весь ужас её замысла.
— Ты… ты не можешь… Это же квартира матери! Наш дом!
— Это просто недвижимость, Стас. Три комнаты в старой панельке. И половина из них принадлежит мне по закону. Я не хочу больше иметь с этим ничего общего. Ни с квартирой, ни с расходами, ни с обязанностями. Ни с чем. Я выхожу из игры.
— А мать?! — закричал он, и его крик был похож на вой раненого зверя. — Ты её тоже продаёшь вместе со своей долей?! Оставить её здесь с чужими людьми?!
— Это больше не моя проблема, — холодно ответила Марина. Она убрала документы обратно в папку. — Ты ведь хотел быть главным? Решать всё за всех? Вот и решай. Ты можешь выкупить мою долю и ухаживать за ней здесь до конца её дней. Можешь продать всю квартиру вместе со мной, получить свою половину денег и устроить её в самый лучший пансионат в стране. У тебя на это хватит. Ты теперь свободный человек, который сам принимает решения. Ты ведь этого хотел, правда?
Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни капли сочувствия. Только холодный, окончательный расчёт.
— Ты назвал меня бессердечной, расчётливой эгоисткой. Что ж, спасибо за совет. Я решила, что быть ею гораздо проще и выгоднее, чем быть удобной и понимающей сестрой. Ты сам назначил мне эту роль, Стас. И я буду её играть.
Она повернулась и пошла к двери.
— С тобой свяжется мой риелтор. У тебя есть неделя на принятие решения о выкупе.
Он стоял посреди комнаты, раздавленный, уничтоженный. Он хотел что-то крикнуть ей вслед, проклясть, остановить, но не мог издать ни звука. Он остался один. Один на один с больной матерью в спальне, с квартирой, которая превратилась в капкан, и с полным, сокрушительным осознанием того, что война проиграна. Не просто проиграна — её никогда и не было. Был лишь точный и беспощадный план, который он сам же и запустил в действие.
Входная дверь тихо щёлкнула, отрезая его от мира, в котором ещё существовала его сестра. Из спальни донёсся тихий, требовательный стон. Его месяц только начался. И, кажется, он не закончится уже никогда…
