Лезвие ножа ритмично ударялось о деревянную доску, превращая вареный картофель в идеальные, ровные кубики. От каждого удара по столешнице расходилась мелкая вибрация, но руки Антонины оставались твердыми, словно высеченными из камня. Она готовила этот стол не просто для праздника, а по инерции многолетней привычки держать этот дом в порядке.
За окном выл ветер, швыряя горсти сухого снега в темное стекло, а здесь, на кухне, было душно от работающей духовки.
— Тонечка, ну где там майонез? — голос мужа, Бориса, долетел из гостиной вместе со звуками телевизора. — Костя не звонил?
Антонина смахнула нарезанные овощи в глубокий эмалированный таз, вытирая влажные ладони о передник.
— Едет Костя, пробки в городе, сам знаешь, тридцать первое число — все с ума посходили.
В дверном проеме нарисовалась Света, зябко кутаясь в пушистый плед, хотя батареи в доме жарили так, что к ним невозможно было прикоснуться. Невестка поморщилась, словно унюхала что-то неприятное, и демонстративно передернула плечами.
— Антонина Петровна, у вас тут сквозняк по полу тянет, я прямо чувствую, как ноги леденеют. Может, всё-таки окно где-то не закрыто?
— Окна заклеены еще с октября, Света, на улице минус двадцать, кто ж их открывать будет? — спокойно ответила Антонина, доставая из холодильника банку горошка.
Света закатила глаза, демонстрируя всю тяжесть своего существования в этом «ледяном замке», где её тонкая душевная организация страдала от сурового быта. Ей было уже тридцать, но вела она себя как капризный подросток, которого злые родители заставили ехать на дачу вместо модного клуба.
— Ой, Борис Иваныч! — крикнула она в сторону гостиной, резко меняя тон на игривый и звонкий. — Я так продрогла, сил нет, зуб на зуб не попадает! Может, баньку истопим? Пока Костик доедет по этим пробкам, мы бы хоть косточки погрели, а то встречать Новый год с насморком совсем не хочется.
Борис возник на пороге мгновенно, словно только и ждал этого приглашения. Подтянутый, в новой клетчатой рубашке, которую Антонина подарила ему на юбилей, он выглядел подозрительно бодрым для человека, который еще час назад жаловался на радикулит.
— А что? Дело говоришь, Светочка, отличная идея! — он подмигнул невестке, и этот сальный жест кольнул Антонину куда-то под ребра острой иглой. — Я сейчас мигом растоплю, дрова сухие, березовые, жар будет — ух! Костя приедет, а мы уже чистенькие, распаренные, как огурчики. Тоня, ты как, с нами?
Антонина посмотрела на гору нечищеной селедки, лежащей на газете, и перевела взгляд на свои огрубевшие от работы руки.
— Идите, мне еще стол накрывать и горячее в духовку ставить.
Она видела, как хищно загорелись глаза мужа, как он, забыв про больную спину, метнулся к серванту. Звякнуло стекло — звук, который она узнала бы из тысячи. Это была бутылка дорогого коньяка, которую они берегли пять лет, планируя открыть на окончание ремонта крыши.
— Боря, ты что берешь? — спросила она, не оборачиваясь, но чувствуя спиной его суетливые движения.
— Да так, Тонечка, для сугрева, чисто символически! — голос мужа дрогнул фальшивой веселостью. — Праздник же, имеем право!
Света уже скинула плед, оставшись в коротком шелковом халатике, который явно не предназначался для суровой русской зимы.
— Ой, спасибо, Борис Иваныч, вы настоящий джентльмен, спасаете даму от холода! — прощебетала она.
Они ушли, хихикая и перешептываясь, как школьники, прогуливающие скучный урок химии. Тяжелая входная дверь хлопнула, впустив в прихожую облако морозного пара, который тут же растворился в тепле дома.
Антонина осталась одна.
Она взяла холодную, скользкую рыбу, привычно отделяя филе от костей, но мысли её были далеко от праздничного стола. Что-то было неправильное в их поведении, не в самом факте бани, а в том, как они смотрели друг на друга — как сообщники. В доме гудел холодильник, потрескивали дрова в камине, но Антонина слышала только нарастающую тревогу внутри себя.
«Веник, — подумала она вдруг, вытирая руки полотенцем. — Я забыла дать им свежий дубовый веник, тот, что там висит, совсем облетел».
Это был повод, жалкий, надуманный, но достаточный, чтобы успокоить свою совесть. Она накинула на плечи старый пуховик, который пах дымом и землей, сунула ноги в валенки и вышла на крыльцо.
Мороз ударил в лицо жестко, без предупреждения, обжигая кожу ледяным ветром. Воздух был плотным, колючим, каждое движение сопровождалось хрустом снега, который в такую погоду звучал особенно громко. Луна висела над участком ледяным осколком, освещая протоптанную дорожку к бане, из трубы которой уже валил густой, жирный дым.
Антонина подошла к предбаннику, стараясь ступать след в след, чтобы не скрипеть. Окно светилось теплым оранжевым светом, обещая уют, но Антонина замерла, взявшись за холодную металлическую ручку двери.
Изнутри доносился смех — громкий, раскованный, чужой.
— …ну ты даешь, Борис Иваныч, умеешь удивить! — голос Светы звенел, отражаясь от деревянных стен. — А Тонька-то твоя, небось, думает, мы тут о политике говорим или судьбы родины обсуждаем?
Антонина отдернула руку, словно металл раскалился добела. «Тонька». Не Антонина Петровна, не мама, даже не свекровь. Просто Тонька.
— Да ну её, старую! — голос мужа звучал пьяно, развязно и до боли знакомо. — Вечно она со своими салатами, как наседка над яйцами, скучная, пресная. А с тобой, Светик, я будто лет двадцать скинул, кровь играет!
— Ой, льстец! — Света хихикнула, и звук этот был похож на звон разбитого стекла. — Ну, раз так, может, обсудим мой подарок?
— Слушай, я вот что решил, — Борис понизил голос, но в морозном воздухе, через тонкую дверь предбанника, слышно было каждое слово. — Я ту заначку, что мы на крышу откладывали… Ну, помнишь, в коробке из-под обуви в шкафу? Я её тебе отдам. Купишь себе шубу, нормальную, песцовую, а то ходишь в этом пуховике, как сирота.
— Правда?! — взвизгнула Света, захлебываясь от восторга. — Борис Иваныч, вы чудо! А… а Антонина Петровна? Она же заметит, там же много, вы же копили.
— А Тоньке скажем, что… ну не знаю… что моль съела! Или что материалы подорожали, инфляция, кризис. Придумаю что-нибудь, она у меня доверчивая, поверит, никуда не денется. Главное, чтоб ты улыбалась, моя красавица.
Антонина стояла, прижавшись спиной к шершавой бревенчатой стене, чувствуя, как холод пробирается под пуховик. Ей было жарко, невыносимо жарко от стыда — не за себя, а за них.
Заначка. Пятьсот тысяч рублей.
Они копили их три года, откладывая с каждой пенсии, с каждой подработки. Антонина ходила в старых, клееных сапогах, экономила на лекарствах, а Борис сам чинил старую машину на морозе, лишь бы не тратиться на сервис. «На крышу, Тоня, на крышу, чтобы на старости лет не текло, чтобы дом внукам достался крепкий».
И теперь — «моль съела».
Шуба. Песцовая. Для Светы, которая ни дня в жизни не работала, сидя на шее у Кости и требуя все новые и новые игрушки.
Антонина медленно выдохнула, и пар вырвался изо рта белым облаком, растворяясь в темноте. Она не закричала, не стала бить окна, не ворвалась внутрь с кулаками. Внутри неё вдруг стало пусто и ясно, как в вымерзшем лесу, где нет места лишним эмоциям.
Она осторожно открыла дверь предбанника, стараясь, чтобы петли не скрипнули.
Тепло ударило в лицо влажной волной, пахло распаренным деревом, березовым веником и дорогим коньяком. В предбаннике никого не было — они сидели в самой парилке, за закрытой стеклянной дверью, где виднелись лишь смутные силуэты в клубах пара.
На деревянной лавке в предбаннике лежала их одежда.
Аккуратная стопка вещей Бориса: потертые джинсы, рубашка, теплая тельняшка, сверху небрежно брошена дубленка. Рядом — живописный ворох вещей Светы: тот самый шелковый халатик, узкие джинсы, пушистый свитер, кружевное белье, брошенное как попало. И сапоги — дорогие кожаные сапоги на шпильке, стоящие рядом с грубыми ботинками мужа.
— А телефон ты где оставила, зайка? — донеслось глухо из парилки.
— Да в кармане пуховика, не стала брать, там влажно, еще замкнет или разрядится на холоде, он же нежный, — ответила Света.
Антонина действовала быстро, механически, словно выполняла привычную домашнюю работу.
Она сгребла в охапку одежду Светы — пуховик, джинсы, свитер, белье, всё до последней нитки.
Затем вещи Бориса — дубленку, штаны, ботинки, даже носки, которые он свернул в комок.
Она огляделась, проверяя, не забыла ли чего. На лавке остались только два жестяных таза и старый, облезлый веник, который она давно собиралась выбросить.
Антонина вышла в ночь.
Руки были заняты чужой одеждой, тяжелой, пахнущей чужими духами и предательством. Она донесла все это до дома, ступая по снегу твердо, не боясь поскользнуться.
Вошла в дом, заперла входную дверь на тяжелый засов.
В прихожей она свалила все вещи в большой черный пакет для мусора, завязала узел крепко, морским узлом. Подумала секунду и убрала пакет в шкаф в коридоре, заперев дверцу на ключ, а ключ положила в глубокий карман фартука.
Вернулась на кухню.
Салат был недорезан, рыба смотрела на неё мутным глазом, ожидая своей участи. Антонина села на табурет, чувствуя, как начинают дрожать колени, налила себе чаю из заварочного чайника — холодного, крепкого, горького, как хинин.
Взгляд упал на настенный календарь с изображением символа года. 31 декабря. Семейный уют.
Она посмотрела в темное окно, где в конце участка, из трубы бани все еще шел дым, но она знала: дрова скоро прогорят. А новые лежат в дровнике, на улице, до которого надо бежать по двадцатиградусному морозу.
Она сидела и ждала, и время, казалось, замедлило свой бег.
Прошло двадцать минут, потом тридцать.
В бане, должно быть, начал остывать пар, ведь каменка, если не подкидывать дрова, держит жар совсем недолго. Антонина представила, как они выходят в предбанник, распаренные, красные, довольные собой и своим маленьким грязным секретом. Тянутся за полотенцами, чтобы обтереться… А полотенец нет.
«— Борис Иваныч, а где?..»
Антонина усмехнулась, и усмешка эта вышла кривой, злой, совсем не праздничной.
Она включила телевизор, убрав звук почти в ноль. Ей нужно было слышать другое.
И она услышала.
Сначала это был неясный шум, глухой стук, будто кто-то в панике долбился в дверь бани изнутри.
Они поняли.
Они поняли, что одежды нет, что телефоны остались в карманах курток — тех самых, что теперь лежат в запертом шкафу. Они осознали, что выйти на улицу в минус двадцать голышом — это не просто неудобно, это смертельно опасно.
Антонина подошла к окну, прижавшись лбом к холодному стеклопакету.
Дверь бани приоткрылась на пару сантиметров. Оттуда высунулась красная голова Бориса, пар вырвался наружу, но тут же был сбит ледяным ветром. Борис что-то крикнул, озираясь по сторонам, и лицо его исказилось от животного ужаса, когда он понял, что на лавке пусто.
Голова исчезла, дверь захлопнулась с такой силой, что, казалось, дрогнули стены.
Они сейчас там мечутся в тесном предбаннике, который остывает с каждой минутой, превращаясь в ловушку. Дров там нет — Борис всегда приносил их ровно на одну топку, он был экономным хозяином, бережливым.
Антонина вернулась к столу, взяла нож и продолжила резать картошку. Кубики получались идеальными.
Прошло еще пятнадцать минут.
Теперь они должны были начать мерзнуть по-настоящему, до дрожи в костях. Пар вышел, печь остыла, а стены бани тонкие, это был летний вариант, утепленный кое-как.
Снова приоткрылась дверь. На этот раз высунулась рука, пошарила по снегу на крыльце, словно надеясь найти там забытую шубу или хотя бы тряпку. Ничего.
Антонина налила себе еще чаю, теперь добавив кипятка. Кружка грела ладони, и это тепло было честным, настоящим.
Она знала, что у них есть выбор: сидеть там и ждать, пока не превратятся в ледяные статуи, или бежать. До дома метров тридцать, не больше. По глубокому снегу. В мороз.
«Бегите, — мысленно сказала она, глядя на пар над чашкой. — Бегите, мои хорошие. Это полезно для кровообращения, омолаживает лучше любых процедур».
Вдалеке, на поселковой дороге, мелькнул свет фар, разрезая темноту. Костя.
Сын ехал долго, пробиваясь через предновогоднюю суету, он вез шампанское, мандарины и подарки для любимой жены и родителей. Он был хорошим сыном, уважал отца, любил жену.
Антонина вытерла руки, поправила прическу перед зеркалом в прихожей, глубоко вздохнула.
Свет фар скользнул по забору, по воротам, машина заурчала мотором у въезда.
И в этот момент дверь бани распахнулась настежь.
Это было похоже на замедленную съемку из какого-то сюрреалистичного фильма. Клубы пара, уже редкие и жидкие, выплеснулись в морозную ночь.
Первым выскочил Борис.
Он бежал странно, боком, прижимая к паху тот самый жестяной таз, его ноги, обычно такие вальяжные, сейчас мелькали с невероятной скоростью. Голый зад сверкал в лунном свете неестественной белизной, и он что-то орал — нечленораздельное, визгливое, первобытное.
Следом вылетела Света.
На ней не было таза, она нашла где-то в углу старую, грязную мешковину, которой Борис обычно накрывал дрова от сырости, и замоталась в неё, как в тогу. Дерюжка едва прикрывала её наготу, она держала её одной рукой на груди, другой пытаясь прикрыть тылы.
Света визжала тонко, пронзительно, теряя остатки достоинства. Она потеряла один шлепанец на ступеньках, но даже не остановилась, продолжая скакать босиком по снегу, как подстреленный заяц.
— Открывай! Открывай, сука! — орал Борис, подлетая к крыльцу дома и колотя в дверь кулаками.
Антонина не спешила. Она стояла у окна и смотрела. Это было лучше любого «Голубого огонька», справедливее любого суда.
Они вломились на веранду, когда она наконец отодвинула засов, стуча зубами так, что казалось, сейчас эмаль посыплется на пол мелкой крошкой.
— Т-т-ты!!! — Борис трясся всем телом, таз дребезжал в его руках, как бубен шамана. — Ты н-н-нас у-у-убить х-х-хотела?!
Он был синий, губы фиолетовые, с редких волос свисали настоящие сосульки.
Света упала на коврик у двери, скуля и растирая побелевшие ноги грязной мешковиной, размазывая по лицу слезы вперемешку с тушью.
— Г-г-гестапо! — выдавил Борис. — Ф-ф-фашистка!
Антонина стояла в дверях кухни, держа в руках чашку с чаем, от неё веяло спокойствием и теплом.
— Что ж вы так кричите, Борис Иваныч? — спросила она тихо, без тени сочувствия. — Праздник же, соседей разбудите, неудобно.
В этот момент входная дверь открылась.
Костя Борисович вошел, отряхивая снег с плеч, в руках у него были пакеты с логотипами дорогих магазинов, пахло мандаринами и хвоей.
— Мам, пап, я доехал! Там такая пробка на выезде, ужас, думал, к курантам не успею…
Он осекся на полуслове.
Картина была эпической.
Отец, прикрывающийся помятым тазом, синий и сморщенный, как старая картошка, забытая в погребе.
Жена, замотанная в грязную тряпку, с размазанной косметикой и соплями до подбородка.
И мама. Спокойная, в чистом накрахмаленном фартуке, с чашкой горячего чая.
Пакеты выпали из рук Кости, бутылка шампанского звякнула, но чудом не разбилась, мандарины раскатились по полу яркими оранжевыми мячиками, создавая сюрреалистичный контраст с происходящим.
— Мам… — голос Кости сел, став хриплым. — Что тут происходит? Вы чего… в карты на раздевание играли?
— Костя! — взвизгнула Света, вскакивая и пытаясь прикрыться дерюжкой, которая предательски сползала. — Твоя мать… она сумасшедшая! Она нас заперла! Она одежду украла! Мы чуть не сдохли там, ты понимаешь?!
Борис кивал, продолжая стучать зубами:
— Она… она… из ума выжила! В дурку её надо! Убийца!
Костя перевел растерянный взгляд на мать, ища в её глазах опровержение.
— Мам? Это правда?
Антонина поставила чашку на тумбочку. Медленно, аккуратно, чтобы не расплескать ни капли.
Она сунула руку в глубокий карман фартука.
— Нет, сынок, — сказала она. Голос её был ровным, твердым, без единой дрожи. — Папа просто решил показать нам фокус, новогодний сюрприз.
Она достала из кармана толстую пачку денег, перетянутую аптечной резинкой. Те самые пятьсот тысяч, купюры были немного влажными от пара, но вполне настоящими. Она нашла их в кармане дубленки Бориса, пока перепрятывала вещи.
— Смотри, Костя. Это — наша новая крыша. Точнее, была крыша. А теперь это — песцовая шуба для Светы.
Костя моргнул, не понимая.
— Какая шуба? Мам, ты о чем?
— О том, сынок, — продолжила Антонина, глядя прямо в глаза мужу, который вдруг перестал трястись и замер, вжав голову в плечи, словно ожидая удара. — Папа решил, что крыша подождет, потерпит. И что деньги эти, оказывается, моль съела. Так он Свете в бане сказал, я слышала своими ушами через дверь.
В прихожей повисло тяжелое напряжение, слышно было только, как ветер выл за дверью, пытаясь прорваться внутрь.
— Это бред! — взвизгнула Света, но в голосе её уже не было уверенности. — Она врет! Костя, не слушай её, она просто ревнует!
Антонина достала из второго кармана айфон Светы, в розовом чехле со стразами.
— Кстати, Светочка, я твой телефон в куртке нашла. Он пищал все время, уведомления приходили. Я посмотрела — вдруг что срочное, мало ли, вдруг с мамой что.
Света побледнела так, что стала сливаться со снегом на улице, губы её задрожали.
— Отдай! Не имеешь права! Это личное пространство!
Антонина нажала кнопку, и экран вспыхнул ярким светом в полумраке прихожей.
— Тут смс, совсем свежее. От некоего «Артурчика». Читать вслух?
Костя шагнул вперед, лицо его окаменело, превратившись в маску.
— Читай, мам.
Антонина поднесла телефон к глазам, делая вид, что разбирает мелкий шрифт.
— «Потерпи, зайка, разведу этого старого дурака на шубу и свалю от его сыночка. Новый год встретим вместе, как договаривались, шампанское уже стынет».
Света осела на пол, ноги её подкосились. Дерюжка окончательно сползла, обнажая тощее, дрожащее тело, но теперь на это никто не смотрел, даже Борис.
Борис выронил таз. Он с грохотом покатился по плитке, ударился о стену и замер. Звук был резким, неприятным, финальным.
— Костя… — прохрипел Борис, протягивая руку к сыну. — Сынок… это не так… я просто… пошутил… хотел приятное сделать…
Костя смотрел на отца, потом на жену, которая теперь закрывала лицо руками. В его глазах что-то умирало — то самое доверие, которое заставляло его ехать два часа по пробкам, везти подарки, стараться быть хорошим мужем и сыном.
Он наклонился, поднял с пола мандарин, покрутил его в руке, чувствуя упругую кожуру. И с силой швырнул в стену над головой жены. Оранжевые брызги разлетелись по светлым обоям, как маленькие взрывы.
— Пошутил, значит, — тихо сказал он, и от этого шепота стало страшнее, чем от крика. — Крыша, значит. Моль. Артурчик.
Он решительно повернулся к двери.
— Костя! Ты куда?! — закричала Света, пытаясь схватить его за ногу, ползая по коврику. — Прости! Это не то, что ты думаешь! Это просто переписка!
Он стряхнул её руку брезгливо, как грязь.
— Я в город. К другу. А вы… — он обвел тяжелым взглядом отца, прикрывающегося руками, и жену в дерюжке. — Разбирайтесь сами. С наступающим вас.
Хлопнула дверь, отрезая их от внешнего мира. Заревел мотор, машина резко сдала назад, осветив фарами окна, и умчалась в темноту.
Остались трое. Антонина, Борис и Света.
Борис и Света жались к теплой батарее, пытаясь впитать в себя хоть каплю тепла. Их трясло уже не от холода. Холод на улице — это была ерунда по сравнению с тем ледяным вакуумом, который сейчас заполнял дом, уничтожая остатки семьи.
Антонина подошла к шкафу, достала ключ из кармана, открыла дверцу. Вытащила черный пакет с вещами, который казался теперь мешком с мусором. Бросила его на пол перед ними.
— Одевайтесь, — сказала она ровно. — И убирайтесь. Оба.
— Тоня… — начал было Борис, делая жалкую попытку улыбнуться, но губы его не слушались. — Ну ты чего… Ну погорячились… Ну с кем не бывает… Праздник же… Куда мы на ночь глядя?
Антонина посмотрела на него внимательно, как на посторонний предмет, как на старый, треснувший стул, который давно пора было выбросить на свалку.
— Нет у меня праздника, Боря. И мужа у меня больше нет. И невестки нет. И денег ваших мне не надо, заберите свою «шубу».
Она кинула пачку денег в пакет с вещами.
Она пошла на кухню, взяла таз с оливье, который так старательно резала весь вечер. Подошла к мусорному ведру и перевернула таз. Салат шлепнулся в ведро тяжелым, бесформенным комом.
Потом она села за стол, взяла свою чашку с чаем. Отпила.
Из коридора доносился шорох, всхлипывания, звон пряжек ремней. Они одевались быстро, суетливо, как воры, которых застали на месте преступления, боясь поднять глаза.
Антонина смотрела в темное окно. Там, в небе, кто-то запустил первый салют, раскрасив ночь. Красные и зеленые огни рассыпались над поселком, озаряя снег. Красиво.
Эпилог
Когда входная дверь за ними окончательно захлопнулась, оставив её одну в большом, теплом доме, в коридоре воцарился покой.
— Ну что, — сказала она в пустоту, чувствуя, как расправляются плечи, с которых свалился невидимый груз. — С легким паром, Антонина Петровна.
Она достала из буфета ту самую початую бутылку коньяка, которую Борис так и не успел допить. Налила себе в красивый хрустальный фужер, глядя, как янтарная жидкость играет на свету.
Наконец-то в доме было по-настоящему тепло. И воздух был чистым, без примеси лжи.
Впервые за много лет она сделала глубокий вдох и поняла, что жизнь только начинается.
