— Мам, может, хватит на сегодня? От тебя уже пахнет нафталином и прошлым.
Ирина брезгливо повела носом, стоя в дверях спальни отца. Вера Кольцова даже не обернулась.
Она методично, словно совершая ритуал, складывала его рубашки в картонную коробку. Одна к одной. Воротничок к воротничку.
— Я просто хочу закончить с этим шкафом.
— Ты с ним уже неделю заканчиваешь. Он был хорошим человеком, мам. Тихим, правильным, спокойным. Но он умер. А вещи — это просто вещи.
Вера замерла, держа в руках его любимый свитер крупной вязки. Хорошим. Тихим. Спокойным. Эти слова, как три гвоздя, вбивали в крышку гроба их брака. Пятьдесят лет оглушающей, вязкой тишины.
Она боялась не его смерти как таковой. Она до дрожи боялась вот этой пустоты после. Той самой, что сейчас, казалось, сочилась из щелей старого шкафа вместе с запахом пыли, заполняя собой легкие.
— Я сама разберусь, Ириш. Иди, тебя муж ждет. Не заставляй его ужинать в одиночестве.
Дочь вздохнула, но спорить не стала. Ушла. Вера осталась одна. Она с ожесточением, которого сама от себя не ожидала, дернула дверцу шкафа, и та со скрипом подалась.
Нужно было его отодвинуть, протереть за ним пол. Леонид был педантом в вопросах чистоты. Еще одна его тихая, правильная странность.
Она уперлась плечом в тяжелое, неподатливое дерево. Шкаф нехотя сдвинулся с места, прочертив по паркету две глубокие, ноющие борозды.
И на стене за ним, на уровне ее глаз, под отошедшим краем старых обоев, виднелась тонкая, почти незаметная линия. Не трещина. Что-то иное.
Вера провела по ней пальцем. Бумага поддалась, открывая контур небольшой, утопленной в стену дверцы без ручки. Сердце сделало неуклюжий, болезненный кульбит.
Внутри, плотно прижавшись друг к другу, будто храня тепло, лежали несколько толстых тетрадей в твердом коленкоровом переплете. Дневники.
Ее пальцы дрожали, когда она доставала первую. Леонид? Дневники? Человек, из которого за ужином приходилось клещами вытягивать, как прошел его день? И в ответ получать неизменное: «Нормально. Поужинал?».
Она открыла наугад. Знакомый, чуть угловатый почерк.
«14 марта. Сегодня встретил у магазина Софью Петровну из третьего подъезда. Опять плакала, пенсию задержали, а на лекарства не хватает. Сказал Вере, что пойду прогуляться, а сам сбегал в аптеку и оставил пакет у ее двери. Сказал фармацевту, что это сюрприз от старого друга. Главное, чтобы Вера не узнала. Она скажет, что мы сами еле сводим концы с концами. Она права, конечно. Но как тут не помочь?»
Вера вцепилась в страницу. 14 марта. Она прекрасно помнила тот день. Леонид пришел с прогулки молчаливый, какой-то отстраненный, отказался от ужина.
Она тогда еще обиделась, что он снова замкнулся в себе, в своей неприступной крепости.
Она лихорадочно открыла другую тетрадь.
«2 мая. Сын соседей, Витька, опять связался с дурной компанией. Разбил мотоцикл. Отец его чуть не убил. Ночью тайком отдал ему деньги из заначки на ремонт. Сказал, что это долг, который я ему возвращаю за деда. Парень хороший, просто глупый еще. Вера бы меня не поняла. Она считает, что чужие проблемы нас не касаются. Она бережет наш дом. А я… я не могу жить в крепости, когда вокруг рушатся другие дома».
Заначка. Та самая, которую они копили на новый холодильник. И которая однажды просто «пропала».
Леонид тогда развел руками, сказал, что, наверное, потерял где-то. А она… она почти поверила, что это он пропил. И молча, неделями, презирала его за эту мнимую слабость.
Вера сидела на полу, среди пыли и чужих тайн. Воздуха не хватало. Каждая строчка в этих тетрадях кричала о человеке, которого она совершенно не знала.
О человеке, который жил рядом с ней, спал в одной постели, но его настоящая жизнь протекала где-то в параллельной вселенной, скрытой за плотной завесой его молчания.
И в этот момент, разбирая его вещи, она с оглушительной ясностью поняла — пятьдесят лет она прожила с совершенно чужим человеком.
Она читала до тех пор, пока буквы не начали расплываться перед глазами. Час, два, три. Комната погрузилась в сумерки, а Вера все сидела на полу, окруженная раскрытыми тетрадями, как обломками другой, незнакомой жизни.
Стыд обжигал щеки. Горячий, едкий. Она вспомнила все упреки. Все свои вздохи о его «безынициативности».
Все вечера, когда она пилила его за молчание, не понимая, что оно было не пустым, а полным. Полным мыслей, чувств, поступков, которые он просто прятал от нее, как контрабандист.
«10 сентября. Вера сегодня опять говорила, какая у Зинки деятельная жизнь. А я что? Работа-дом. Ей, наверное, скучно со мной. Она ведь как огонь. А я — вода. Боюсь зашипеть и испариться рядом с ней. Проще молчать. Пусть думает, что у меня все в порядке. Лишь бы она была спокойна».
Она не была спокойна. Она бесилась от этого его спокойствия. Она принимала его заботу за равнодушие.
Дверь снова открылась. На пороге стояла Ирина с пакетом из супермаркета.
— Мам, ты так и сидишь? Я тебе кефир купила.
Она включила свет. Яркая лампа вырвала из полумрака растрепанную Веру на полу и разбросанные вокруг дневники.
— Господи, что это за макулатура? Ты решила еще и хлам со всего дома собрать?
— Это не хлам. Это… папино.
Ирина подошла ближе и с сомнением взяла одну из тетрадей. Пробежала глазами по строчкам. Ее брови поползли вверх.
— «Заметки о разведении фиалок»? Серьезно? Папа и фиалки? Мам, ты чего. Он же цветы на дух не переносил. Вечно ворчал, когда ты очередной горшок притаскивала.
— Он не ворчал, — тихо, но твердо сказала Вера, поднимая на дочь глаза. — Он делал вид.
«12 апреля. Подарил Вере фиалку. Сказал, что на сдачу дали в магазине. А сам три рынка объехал, искал именно этот сорт, «голубой дракон». Она так радовалась. Когда она улыбается, я только и хочу, что все рынки скупить. Главное, чтобы не догадалась, как долго я выбирал. Скажет еще, что ерундой страдаю».
— Ой, мам, перестань, — отмахнулась Ирина, кладя тетрадь на место. — Нашел чем заняться на пенсии. Писаниной всякой. Ты лучше вставай, пойдем поужинаем.
— Он не на пенсии это писал. Он писал это всю жизнь. Про нас. Про тебя.
Ирина тяжело вздохнула. Тот самый вздох, который означал: «мама опять за свое».
— Мам, я все понимаю, тебе тяжело. Но не нужно выдумывать. Папа был простой, хороший мужик. Он не был писателем или тайным героем. Он просто жил. Работал на заводе, смотрел телевизор и молчал. Таким мы его и любили. Зачем сейчас что-то придумывать?
Слова дочери били наотмашь. «Простой мужик». «Смотрел телевизор и молчал». Это было так несправедливо. Так чудовищно неверно.
— Ты ничего не понимаешь.
— Нет, это ты не понимаешь! — повысила голос Ирина. — Ты сидишь в пыли и читаешь какие-то старые каракули, вместо того чтобы принять реальность. Хватит делать из него того, кем он никогда не был! Это нездорово!
Вера медленно поднялась с пола. Ее колени затекли, но она этого не чувствовала.
Она смотрела на свою дочь, такую взрослую, такую уверенную в своей правоте. И с ужасом видела в ней себя. Ту себя, которая пятьдесят лет смотрела на мужа и не видела ничего.
Она ничего не ответила. Просто взяла в руки последнюю, самую тонкую тетрадь. Открыла ее. И замерла.
Потому что эта тетрадь была исписана не его почерком. Аккуратные, почти каллиграфические буквы принадлежали женщине. А на первой странице было выведено: «Для моего Лёни. В память о наших встречах».
Ирина замолчала на полуслове, увидев, как окаменело лицо матери. Она проследила за ее взглядом и увидела чужой почерк.
— А это еще что? — она шагнула вперед и попыталась взять тетрадь. — Дай сюда.
Вера отстранилась. Движение получилось резким, почти враждебным.
— Не трогай.
— Ну вот, приехали, — с горькой усмешкой сказала Ирина. — Тайные поклонницы? Мам, я же говорила, не надо было лезть в его вещи. Теперь будешь себя накручивать.
Она говорила это почти с облегчением. Будто этот женский дневник подтверждал ее правоту: отец был обычным мужиком, со своими простыми, возможно, даже грязными тайнами.
Этот образ был ей понятен. Он был лучше, чем образ святого, который мать начала лепить из него полчаса назад.
Вера не слушала. Она впилась взглядом в первые строки.
«20 января. Лёня сегодня принес мне книги. Сказал, что это поможет отвлечься. Он такой… внимательный. Смотрит не на мою болезнь, а на меня. Единственный, кто до сих пор видит во мне человека, а не ходячий диагноз. Мы говорили о звездах. Он знает названия всех созвездий. Кто бы мог подумать».
Болезнь? Созвездия? Вера помнила, как он пытался ей рассказывать про Орион и Большую Медведицу, когда они были молодыми. А она отмахивалась, говорила, что голова занята другим. Пеленками, кастрюлями, жизнью.
— Мам, выброси это, — настойчиво повторила Ирина. — Тебе же хуже будет.
Вера перевернула страницу.
«5 февраля. Приходил после работы. Очень уставший. Рассказывал про свою Веру. Он так ее любит. Говорит, она — его крепость, его земля. А он — просто тихий спутник, который вращается вокруг нее. Он боится ее расстроить, боится показаться ей слабым, непрактичным мечтателем. Поэтому все свои мечты он приносит мне. А я их просто слушаю. Мне не страшно. Мне уже ничего не страшно».
Это писала не любовница. Это был крик души другого человека, умирающего. И ее муж был рядом с ней. Не как мужчина, а как… друг. Единственный друг.
— Где он мог с ней познакомиться? — прошептала Вера, обращаясь скорее к себе, чем к дочери.
Ирина фыркнула.
— Да где угодно! На работе, в санатории… Мало ли. Все они одинаковые. Сначала герой, который старушкам помогает, а потом выясняется, что у него вторая семья на стороне. Классика.
— Замолчи, — сказала Вера. Голос ее был настолько лишен эмоций, что прозвучал страшнее крика. Ирина отшатнулась.
Вера нашла последнюю запись. Датированную за три года до смерти Леонида.
«16 июня. Сегодня Лёня рассказал, как его Вера смеялась над их соседом, дядей Колей, когда тот потратил свою премию на огромный телескоп. Она назвала его ‘взрослым дурачком, который деньги на ветер пускает’. Лёня сказал, что в этот момент понял — он никогда не сможет показать ей свои стихи.
Он сжег ту тетрадь вечером. Сказал, что его земля не примет такие семена. Мне стало так больно за него. За них обоих. Ведь она, его крепость, даже не подозревает, какие сокровища сама же обращает в пепел».
Всё. Щелчок.
Вера медленно закрыла дневник. Она помнила тот случай. Помнила свой смех. Помнила презрительную фразу про телескоп.
И помнила, как Леонид в тот вечер молча сидел у окна и смотрел на темное небо. Она еще тогда подумала, что он опять чем-то недоволен.
Он не был недоволен. Он прощался с мечтой. Он хоронил часть себя, потому что боялся ее насмешки. Ее, своей «крепости».
Она подняла глаза на дочь. Ирина смотрела на нее с раздражением и жалостью. Она ждала слез. Скандала. Обвинений в адрес мертвого отца.
Она ждала понятной, предсказуемой реакции. Той самой, которой Вера и сама от себя ждала всю жизнь.
Но внутри Веры что-то окончательно перегорело. Стыд, обида, ревность — все это схлынуло, оставив после себя звенящую, холодную пустоту. И в этой пустоте родилось новое, незнакомое чувство.
Она больше не была жертвой обмана. Она была его соучастницей. И ее собственная дочь, плоть от плоти ее, сейчас с упоением продолжала ту же самую партию — партию упрощения, обесценивания, оглупления.
— Ты ничего не знаешь, — повторила Вера, но теперь это звучало не как защита, а как приговор. — Ни про него. Ни про меня. Но я тебе расскажу. О, поверь. Я расскажу тебе всё.
И она рассказала.
Она не кричала. Не плакала. Она просто читала. Спокойно, методично, страница за страницей.
Она читала про тайком купленные лекарства для старушки. Про деньги на ремонт мотоцикла для соседского парня. Про бессонные ночи, когда он писал стихи, которые потом сжег.
Ирина сначала слушала с усмешкой. Потом усмешка сползла с ее лица, уступив место недоумению. А затем и растерянности.
— Погоди, так это он тогда Витьке помог? А мы думали, тот украл где-то…
— Он не украл. Он получил помощь от человека, которого вы с отцом считали ни на что не годным слабаком. От твоего отца.
Вера взяла другую тетрадь.
— А помнишь, ты в десятом классе мечтала о поездке с классом в Петербург? А денег у нас не было. И я на тебя кричала, чтобы ты опустилась на землю.
Ирина кивнула, помрачнев. Она помнила. Это была ее первая большая обида на родителей.
— «30 октября. Иришка плачет в своей комнате. Хочет в Питер. Вера права, денег нет. Но как можно не хотеть увидеть Эрмитаж?
Я не могу этого допустить. Завтра возьму двойные смены на заводе. Скажу Вере, что друг попросил подменить. Она будет ворчать, что я гроблю здоровье, но это того стоит. Главное, чтобы Иришка не знала, откуда деньги. Пусть думает, что это премия. Пусть верит в чудеса».
Ирина закрыла лицо руками. Ее плечи задрожали.
— Он… он тогда почти месяц домой приходил еле живой. Я думала, он пьет. Мам, я думала, он пьет!
— Мы обе так думали, — безжалостно ответила Вера. — Нам так было проще. Проще жить с тихим, безвольным пьяницей, чем с человеком, который был в сто раз глубже и сильнее нас.
Она отложила тетради. Теперь она смотрела прямо на дочь.
— Мы не жили с ним. Мы жили с удобной версией, которую сами себе придумали. Мы его не любили, Ира. Мы его терпели.
А он любил нас. Так сильно и так тайно, что предпочел спрятать от нас всего себя, лишь бы не нарушить наш покой. Лишь бы его «крепость» не дала трещину от его мечтаний.
Последние слова она произнесла почти шепотом. И в этом шепоте было больше боли, чем в любом крике.
Ирина молчала, раздавленная. Весь ее мир, такой понятный и простой, где был хороший, но скучный отец и деятельная, но вечно недовольная мать, рассыпался в прах. Она оплакивала не того отца. И жалела не ту мать.
Вера подошла к окну. На улице зажигались фонари. Пятьдесят лет она боялась остаться одна. Боялась пустоты в этой квартире. Какая глупость.
Пустота была не снаружи. Она была внутри. И ее муж всю жизнь пытался заполнить эту пустоту, тайно, незаметно, как ночной садовник, который сажает цветы в чужом, заброшенном саду.
Вера повернулась к дочери.
— Мне нужно побыть одной.
— Мам…
— Уходи, Ира. И когда вернешься… попробуй вспомнить своего отца. Не того, про которого ты рассказываешь своим детям. А настоящего. Попробуй познакомиться с ним. Я вот… только начинаю.
Она осталась одна. Но впервые за много лет это одиночество не пугало ее. Оно было наполнено словами, мыслями, стихами, созвездиями и фиалками сорта «голубой дракон».
Она взяла все тетради и аккуратно сложила их на его прикроватной тумбочке. Это не было прощанием. Это было знакомством. Запоздавшим на целую жизнь.
Эпилог
Прошло полгода. Квартира Кольцовых изменилась. Из нее исчез запах нафталина и застарелой скорби. Вместо этого в воздухе витал тонкий аромат земли и цветущих растений.
Весь подоконник в гостиной теперь был уставлен горшками с фиалками. Среди них, в самом центре, красовался пышный куст с иссиня-черными цветами. «Голубой дракон».
Вера больше не разбирала вещи мужа. Она ими жила. Старый свитер крупной вязки теперь лежал на ее кресле.
Его книги по астрономии — на ее прикроватном столике. А дневники… дневники стали ее настольной книгой.
Она нашла Витьку, того самого соседского парня. Он давно вырос, стал солидным мужчиной, механиком в автосервисе.
Когда Вера пришла к нему и, смущаясь, рассказала про деньги на мотоцикл, он долго молчал, а потом тихо сказал: «Я ведь догадывался. Дядя Лёня тогда сказал, что возвращает старый долг.
А я знал, что мы ему ничего не должны. Он мне тогда жизнь спас, Вера Петровна. Не от отца, от самого себя».
Она разыскала и семью той женщины, чей дневник нашла последним. Женщины звали Надеждой. Ее дочь, уже взрослая, со слезами на глазах слушала Веру.
«Мама говорила, что у нее был ангел-хранитель, который приносил ей книги и рассказывал о звездах. Она до последнего дня ждала его, но стеснялась назвать адрес. А он, видимо, стеснялся спросить».
Ирина теперь приходила не с пакетом кефира, а с двумя билетами в планетарий.
Они сидели рядом в темноте, под огромным куполом, усыпанным искусственными звездами, и Вера тихим голосом пересказывала то, что вычитала в книгах Леонида.
— Смотри, вон то созвездие — Лира. А самая яркая звезда — Вега. Он писал, что она похожа на тебя. Такая же яркая и немного холодная.
Ирина не отвечала. Она просто протягивала руку и сжимала ладонь матери. В ее браке тоже все изменилось. Она начала разговаривать с мужем. Не о счетах и планах на выходные.
О мечтах. О страхах. О том, что прячется за усталым молчанием после работы. Оказалось, что ее муж, которого она считала простым и предсказуемым, всю жизнь мечтал научиться играть на саксофоне.
И в их доме теперь по вечерам раздавались неумелые, смешные, но абсолютно живые звуки.
Однажды вечером, сидя в кресле, Вера наткнулась на запись в дневнике Леонида, которую раньше пропускала.
«1-е сентября. Снова осень. Вера ее не любит. Говорит, что это умирание природы. А я люблю. В ней нет лжи. Все готовятся к покою, чтобы весной родиться заново. Может, и у людей так? Может, нужно сначала умереть в чьей-то памяти ‘простым и тихим’, чтобы потом родиться настоящим?»
Она закрыла тетрадь. На улице шел дождь. За окном умирала осень. Но Вера впервые в жизни не чувствовала тоски.
Она взяла с полки небольшую, изданную за свой счет книжечку в тонком переплете. «Тихий спутник. Леонид Кольцов».
Она собрала все его стихи, которые смогла найти, и те, что цитировала в своем дневнике Надежда.
Она не боялась больше пустоты. Леонид научил ее, что пустоты не существует. Есть только наше нежелание вглядываться в близких, боязнь потревожить их и себя сложными вопросами.
Она прожила с чужим человеком пятьдесят лет. Но теперь ей предстояла целая вечность, чтобы узнавать родного.
И эта вечность начиналась сегодня. С чашки горячего чая, тихого шороха дождя за окном и раскрытой книги стихов.
