— Ир, ну сколько можно?
Голос Кирилла, нарочито спокойный, но с плохо скрытой нервной дрожью, разрезал уютную тишину вечера. Ирина, сидевшая в глубоком кресле под торшером, не сразу оторвалась от пачки счетов и рекламных проспектов, которые она только что вытащила из почтового ящика и разбирала на журнальном столике. Весь этот бумажный хлам был неотъемлемой частью владения собственностью в Москве. Её собственностью.
— Что «сколько можно», Кирилл? Говори яснее, я не люблю ребусы, — она не подняла головы, её пальцы продолжали скользить по глянцевым листовкам.
Он поёрзал на диване, на котором всегда выглядел немного чужеродным, слишком крупным для старой, но добротной мебели. Месяц он ходил вокруг да около, подбирая слова, прощупывая почву, и вот, видимо, его прорвало. Он глубоко вздохнул, собирая в кулак всю свою решимость.
— Я про квартиру. Про эту квартиру. Я в ней как гость, понимаешь? Мы женаты почти год, а я тут на птичьих правах. Друзья уже в открытую смеются, мол, приживалка. Спрашивают, когда своё гнездо вить будем. Ирин, давай перепишем её на нас обоих? Чтобы была настоящая семья, общее будущее. Чтобы я чувствовал себя хозяином, а не квартирантом.
Ирина замерла. Её рука, державшая очередной счёт за коммунальные услуги, застыла в воздухе. Бумажный листок выскользнул из ослабевших пальцев и медленно спланировал на ковёр. Она медленно, очень медленно подняла на мужа глаза. В её взгляде не было удивления или возмущения. Было что-то другое — тяжёлое, оценивающее, будто она впервые видела человека, сидящего напротив. Она смотрела на его лицо, на напряжённо сжатые губы, на бегающие глаза, и пыталась соотнести этот образ с мужчиной, за которого вышла замуж.
— Что ты сказал? — её голос был тихим и ровным, без единой эмоции. Она хотела, чтобы он повторил. Чтобы этот абсурд прозвучал ещё раз, подтверждая, что ей не послышалось.
Кирилл, восприняв её спокойствие как знак для наступления, набычился, чуть подался вперёд. В его голосе появились требовательные, почти капризные нотки.
— Я сказал, давай сделаем её общей! Чтобы у нас была нормальная, полноценная семья! Чтобы я не чувствовал себя униженным каждый раз, когда открываю дверь своим ключом! Я тоже хочу вкладываться, делать ремонт, но как я могу это делать в чужом доме?
И в этот момент Ирина рассмеялась. Это был не весёлый и не истеричный смех. Это был холодный, злой, режущий слух смех абсолютного презрения. Он вырвался из её груди коротким, лающим звуком, от которого Кирилл вздрогнул и отшатнулся. Она откинулась на спинку кресла, и её лицо превратилось в жёсткую, неприятную маску.
— Нормальная семья? — переспросила она, смакуя каждое слово. Воздух в комнате, ещё минуту назад пахнувший свежезаваренным чаем и пылью старых книг, вдруг стал плотным и колким, как стекловата. — Нормальная семья, Кирилл, это когда муж пытается отжать у жены её единственную собственность? Её крепость? Квартиру, в которой она выросла, которая досталась ей от бабушки? Это ты называешь «вить гнездо»? По-моему, это называется по-другому. Это называется приехать на всё готовое и попытаться запустить руки в чужой карман.
Она встала. Невысокая, стройная, она вдруг показалась огромной и несокрушимой на фоне своего растерявшегося мужа.
— Чтобы ты почувствовал себя мужиком? Мужчина не просит подарить ему дом. Он его строит. Или хотя бы зарабатывает на него. А ты хочешь, чтобы я подарила тебе половину своей жизни, половину памяти о моей семье, просто чтобы потешить твоё самолюбие и заткнуть рты твоим дружкам? Ты вообще в своём уме?
Слова Ирины повисли в воздухе, густые и тяжёлые, как предгрозовая духота. Кирилл смотрел на неё, и краска медленно сходила с его лица, оставляя после себя бледную, растерянную маску. Он открыл рот, словно хотел что-то возразить, что-то сказать в своё оправдание, но слова застряли в горле. Он напоминал рыбу, выброшенную на берег, судорожно хватающую ртом воздух, но не находящую спасительной влаги. Что он мог сказать? Что он не это имел в виду? Что его неправильно поняли? Любое оправдание сейчас прозвучало бы жалко и неубедительно.
Первой нарушила оцепенение Ирина. Она с прежним холодным спокойствием обошла его, словно он был предметом мебели, не заслуживающим внимания, и направилась на кухню. Через минуту оттуда донёсся звук льющейся из крана воды, потом щелчок зажигаемой конфорки. Обычные, будничные звуки, которые в этот момент казались оглушительно неуместными. Она собиралась пить чай. Как будто ничего не произошло. Как будто он не пытался только что провернуть самую гнусную, по её мнению, аферу.
Кирилл остался стоять посреди гостиной, раздавленный и униженный. Ярость Ирины была бы для него понятнее, крики, скандал — привычнее. Но это её ледяное презрение, этот спокойный, методичный разбор его ничтожных мотивов — это было невыносимо. Он чувствовал себя голым под микроскопом. Он медленно опустился на диван, ощущая, как уходят силы. План, который казался ему таким логичным и правильным, рассыпался в прах. Он действительно верил, что квартира, став общей, укрепит их семью, даст ему чувство уверенности, которого ему так не хватало. Он не считал это отъёмом. Он видел в этом шаг к «нормальности». Но её реакция показала ему пропасть между их мировосприятиями.
С этого вечера их совместная жизнь превратилась в тихий, изматывающий кошмар. Они продолжали делить одну крышу, одну постель, но между ними выросла невидимая стена, толстая и холодная, как тюремная. Ирина больше не заговаривала на больную тему. Она вела себя так, будто того разговора и не было. Но её вежливость стала подчёркнуто официальной, её взгляд — отстранённым. Она двигалась по квартире с грацией хозяйки, которая терпит в своём доме нежеланного, но пока ещё не выгнанного гостя.
Кирилл пытался найти новую тактику. Он начал играть роль оскорблённой невинности. Ходил по квартире с видом мученика, глубоко вздыхал, когда думал, что она не видит. Иногда он пытался завести разговор на отвлечённые темы, чтобы растопить лёд, но натыкался на односложные ответы, вежливую, но непробиваемую броню. Он жаловался на усталость, на проблемы на работе, надеясь вызвать сочувствие, но Ирина лишь кивала с непроницаемым лицом. Она больше не спрашивала, как прошёл его день, не интересовалась его делами. Она жила своей жизнью, параллельной и непересекающейся с его.
Она перестала готовить ему ужины. Не демонстративно, нет. Просто у неё «не было времени» или «она уже поела». Она могла прийти вечером с пакетом продуктов и приготовить что-то только для себя, не предложив ему. Или заказать еду из ресторана на одну персону. Это были мелкие, но болезненные уколы, которые чётко расставляли акценты. Он в этом доме не просто гость, он — чужой.
Иногда, по вечерам, он слышал, как она разговаривает по телефону с подругами или матерью. Голос её становился живым, тёплым, смеющимся. Но стоило ему войти в комнату, как разговор тут же сворачивался или переходил на формальный тон. Это было хуже открытой вражды. Это было исключение его из её жизни, планомерное и безжалостное.
Самым унизительным для Кирилла было её отношение к самой квартире. Она стала чаще что-то переставлять, покупать какие-то мелочи для интерьера — вазочки, картины, текстиль. Всё это она делала сама, не советуясь с ним, будто его мнения не существовало. Однажды он увидел, как она стоит на стремянке и пытается повесить новую полку в прихожей. Он шагнул было помочь, но она остановила его холодным:
— Не нужно, я справлюсь.
И справилась. Сама. Подчёркивая свою независимость и его ненужность в этом пространстве, которое он так неосмотрительно попытался присвоить. Он ощущал себя всё более и более лишним, призраком, бродящим по комнатам, которые когда-то считал почти своими. Атмосфера в квартире стала настолько гнетущей, что он старался приходить домой как можно позже, задерживаясь на работе или бесцельно слоняясь по городу, лишь бы оттянуть момент возвращения в этот холодный, молчаливый ад.
Разлом, произошедший в тот вечер, не затянулся. На его месте образовалась холодная, безжизненная пустошь, по которой они оба брели, как два чужих друг другу человека, запертые в одной камере. Неделя сменилась другой. Холодная война перешла в затяжную, позиционную фазу. Они существовали в одной двухкомнатной квартире, но в разных вселенных. Их траектории пересекались на кухне за утренним кофе, который каждый варил себе сам, и в коридоре, когда они молча расходились, стараясь не задеть друг друга плечами.
Кирилл прекратил свои попытки вызвать жалость. Маска мученика слетела, обнажив угрюмое, озлобленное лицо человека, чьи ожидания были обмануты. Он больше не вздыхал по углам, а молча смотрел телевизор, увеличивая громкость до некомфортных для Ирины пределов. Он начал оставлять свои вещи там, где ему вздумается — носки под креслом, чашку с недопитым чаем на подоконнике, мокрое полотенце на двери спальни. Это были мелкие, но осознанные акты саботажа, попытки пометить территорию, на которую его больше не пускали.
Ирина игнорировала это с ледяным упорством. Раз в день она молча собирала его вещи и складывала на его половину дивана. Она не упрекала, не вступала в перепалку. Её молчание было громче любого крика. Оно говорило: «Ты можешь пачкать, мусорить, вести себя как свинья — это всё равно ничего не изменит. Хозяин здесь один».
Развязка наступила в субботу. Утром Ирина вернулась из фитнес-клуба, уставшая и довольная. Она тихо вошла в квартиру, думая, что Кирилл ещё спит. Но из спальни доносился его приглушённый, раздражённый голос. Он с кем-то разговаривал по телефону, и, судя по тону, разговор был не из приятных. Ирина замерла в коридоре, невольно прислушиваясь. Она не собиралась подслушивать, но слова, просачивающиеся сквозь неплотно прикрытую дверь, были слишком отчётливыми.
— Да, мам, я понимаю… Ну а что я сделаю, если она вцепилась в неё, как клещ? — в голосе Кирилла сквозило бессилие. — Говорил я ей, говорил. Про семью, про общее будущее… Она только смеётся. Называет меня… неважно.
Пауза. Видимо, на том конце провода ему давали ценные указания.
— Что значит «надо надавить»? Я и так давлю! Молчу, показываю, что мне не нравится! — он почти срывался на крик. — Ты думаешь, она такая простая? Тут так просто права не покачаешь. Она считает, что я ей обязан уже за то, что она меня сюда привезла… Да, да, из моего «захолустья», как она думает…
Ещё одна пауза, более долгая.
— Ладно. Хорошо. Я попробую ещё раз. Пожёстче. Ты права, время идёт. Нужно решать вопрос. Всё, давай.
Ирина стояла, прислонившись спиной к холодной стене в прихожей. Всё встало на свои места. Каждая деталь этого отвратительного пазла нашла свою ячейку. Это была не его спонтанная идея, рождённая уязвлённым самолюбием. Это был продуманный, хладнокровный план. Семейный подряд. Там, в его «захолустье», сидела предприимчивая мамаша, которая дирижировала своим великовозрастным сыном, нацелившись на главный приз — московские квадратные метры.
Внутри у Ирины что-то оборвалось. Гнев, который она испытывала раньше, испарился, уступив место чему-то гораздо более страшному — холодному, кристаллическому презрению. Она больше не видела перед собой запутавшегося, слабого мужчину. Она видела члена слаженной семейной бригады, хищника, который прикидывался домашним животным, чтобы в удобный момент вцепиться в горло. В этот момент она поняла, что война только начинается. И вести она её будет уже по другим правилам.
Дверь спальни распахнулась, и на пороге появился Кирилл. Он не видел её, застывшую в полумраке коридора. На его лице была написана свежая, накачанная материнскими советами решимость. Он прошёл в гостиную, огляделся хозяйским взглядом и остановился перед новой книжной полкой, которую Ирина с таким трудом повесила на прошлой неделе.
— Кривовато висит, — произнёс он громко, не оборачиваясь. Это был первый выстрел после долгого затишья. Проверка реакции.
Ирина медленно вышла из тени. Её голос прозвучал спокойно, но в нём звенела сталь.
— Тебя забыла спросить, как в моей квартире полки вешать.
Кирилл медленно обернулся. Их взгляды встретились. Он увидел в её глазах не страх и не обиду, а твёрдую, беспощадную готовность к бою. И он понял, что следующий разговор будет последним.
Слова Ирины, брошенные в него как камень, заставили Кирилла застыть. Он медленно обернулся, и на его лице проступило то самое выражение упрямой, бычьей настойчивости, которое она так хорошо изучила за последний месяц. Накачка, полученная от матери, ещё действовала, придавая ему уверенности, которой у него самого отродясь не было. Он решил идти до конца.
— Я просто сказал, что криво, — он скрестил руки на груди, пытаясь выглядеть внушительно. — Хозяин должен следить за порядком в своём доме. И мне не нравится, когда в моём доме что-то висит криво.
Ирина сделала шаг ему навстречу. В её глазах не было страха, только холодное, почти научное любопытство. Она рассматривала его, как энтомолог рассматривает особенно уродливое насекомое.
— Хозяин? Ты так быстро вжился в роль, которую тебе мама по телефону продиктовала? Или это твоя личная инициатива — называть моё жильё своим домом?
Кирилл дёрнулся, как от удара. Попала. Прямо в цель. Его лицо на мгновение исказилось, но он быстро взял себя в руки. Отступать было поздно, да и некуда. За спиной маячил укоризненный образ матери и унизительная перспектива возвращения в родной город с пустыми руками.
— Не приплетай сюда мою мать! — его голос стал громче, теряя последние нотки спокойствия. — Это наше с тобой дело! Я твой муж, а не сосед по коммуналке. Я имею право на нормальную жизнь, а не на подачки! На свой угол в этой чёртовой Москве! Я устал чувствовать себя никем!
Он перешёл в наступление, шагнув к ней вплотную. От него пахло раздражением и дешёвым парфюмом.
— Я тебе предлагаю по-хорошему, Ира. Мы семья. И у семьи всё должно быть общее. Это правильно. Это по-человечески. Твоя бабушка бы поняла. Она бы хотела, чтобы её внучка жила в крепкой семье, где муж — это опора, а не приживалка.
Это было последней каплей. Упоминание бабушки, женщины, которая вложила всю свою жизнь в эту квартиру, чтобы обеспечить будущее единственной внучке, стало для Ирины спусковым крючком. Весь тот холодный гнев, что она копила неделями, вся та брезгливость, что родилась в ней после подслушанного разговора, — всё это сконцентрировалось в одной точке, готовое вырваться наружу. Она отступила на шаг, чтобы лучше видеть его лицо, его алчные, бегающие глазки, его самодовольную уверенность в собственной правоте.
— Хватит! — выкрикнул Кирилл, видя, что его слова не производят должного эффекта. — Я устал от этих игр! Мы завтра же идём и переписываем квартиру на двоих. Я становлюсь полноценным совладельцем. Это мой ультиматум.
Ирина посмотрела на него, и её губы тронула лёгкая, почти весёлая усмешка. Она рассмеялась. Не зло, как в первый раз, а искренне, с каким-то даже облегчением. Смехом человека, который наконец-то увидел всю картину целиком, во всей её уродливой простоте.
— Ультиматум? — она отсмеялась и вытерла воображаемую слезу с уголка глаза. Её взгляд стал твёрдым, как гранит. — Ты мне ставишь ультиматум в моей квартире? Милый мой, ты, кажется, окончательно потерялся в пространстве.
Она подошла к нему вплотную, глядя прямо в глаза. Её голос упал до тихого, ядовитого шёпота, от которого у Кирилла по спине пробежал холодок.
— А кроме своей квартиры я тебе больше ничего не должна подарить? Губозакаталку может, и билет в твоё захолустье?
Она сделала паузу, давая словам впитаться, дойти до самого его нутра.
— Вот это будет мой тебе царский подарок. В один конец. Чтобы ты поехал к своей мамочке и рассказал ей, что её гениальный план по завоеванию Москвы провалился. Чтобы она тебя по головке погладила и сказала, что ты всё равно у неё самый лучший. А теперь, будь добр, освободи помещение. Моё помещение. Подумай над моим предложением. Билет я тебе куплю. Сама.
Она обошла его, застывшего, как соляной столб, подошла к журнальному столику, взяла первый попавшийся глянцевый журнал и с преувеличенным интересом начала его листать, словно Кирилла больше не существовало в этой комнате. Война закончилась, не успев перейти в горячую стадию. Это был не нокаут, это было аннигилирование.
Кирилл стоял посреди комнаты, и на его лице не было ничего, кроме пустоты и медленно закипающей, бессильной, чистой ненависти. Он смотрел на её спину, на то, как она спокойно перелистывает страницы, и понимал, что проиграл всё. И семьи больше нет. И дома. И даже иллюзии, что он когда-либо был здесь кем-то, кроме досадной ошибки…
