— Что опять стряслось? Лица на тебе нет, — Марина оторвалась от шинковки капусты, лезвие ножа замерло над разделочной доской. Андрей вошёл на кухню молча, не раздеваясь, бросил ключи на стол с таким стуком, будто это были не связка металла, а гиря. Он рухнул на табурет, откинулся спиной к холодной плитке стены и закрыл глаза. Под ними залегли тени, которых ещё утром, казалось, не было.
Он не ответил сразу, лишь шумно выдохнул, словно только что тащил мешки с цементом на девятый этаж. Кухня, обычно наполненная предвечерней суетой, запахами еды и детским смехом из соседней комнаты, на мгновение застыла в ожидании. Даже вечно булькающий суп на плите, казалось, притих.
— Да так, — наконец выдавил он, не открывая глаз. — На работе… не всё гладко.
Марина отложила нож. Её пальцы, пахнущие луком и морковью, сжались. Она знала это «не всё гладко». За последние полгода, с тех пор как в их гараже появился сверкающий чёрный внедорожник, это «не всё гладко» слишком часто становилось предвестником очередной финансовой дыры, которую приходилось латать ей.
— И что конкретно не гладко? Премию опять задерживают? — спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно, без той смеси раздражения и усталости, что уже клокотала где-то в районе солнечного сплетения. Она помнила, как отговаривала его от этой покупки. Помнила его самоуверенное: «Справлюсь! Это же статус, Маринка, ты не понимаешь! Мне нужна нормальная тачка!» И вот, полгода спустя, «нормальная тачка» регулярно требовала жертв, а статус почему-то отражался только на количестве нулей в кредитном договоре.
Андрей открыл глаза, посмотрел на неё мутным взглядом.
— Хуже. Сказали, в этом месяце премии не будет совсем. Какая-то оптимизация, сокращение расходов… Короче, фиг нам, а не премия. А у меня платёж по кредиту через три дня.
Марина молча смотрела на него. В голове пронеслись цифры: ипотека, коммуналка, кружки для старшего, памперсы для младшего, продукты… И вишенкой на этом торте – ежемесячный платёж за его «статус», сумма, равная её половине зарплаты.
— И? — она всё же не сдержала ледяных ноток.
— И всё, — он развёл руками, в его голосе появились капризные, требовательные интонации, которые она так ненавидела. — Платить нечем. Вообще. Голяк.
Он смотрел на неё так, будто это она была виновата в его проблемах, будто это она должна была наколдовать ему денег из воздуха. Марина почувствовала, как внутри всё закипает. Она столько раз говорила, предупреждала, просила подумать. Но он всегда отмахивался, называл её паникёршей, говорил, что она ничего не смыслит в этом.
— Я же говорила тебе, Андрей, — начала она, но он тут же перебил:
— Опять ты за своё! «Говорила, говорила»! Что толку сейчас от твоих «говорила»? Мне деньги нужны, понимаешь? Срочно!
— Понимаю, — медленно проговорила она, чувствуя, как злость обжигает горло. — И где ты их собираешься брать? У друзей опять занимать, чтобы потом прятаться от них по полгода?
— Причём тут друзья? — он нахмурился, его взгляд забегал по кухне, и остановился на ней, оценивающий, почти хищный. — У тебя же есть. Ты же откладывала на ремонт в детской. Вот и дай оттуда. Потом, как только разрулю, сразу верну. Честное слово.
Марина замерла. Её деньги. Те самые, которые она собирала по крупицам, отказывая себе в новой кофточке, в походе в парикмахерскую, чтобы наконец-то сделать детям нормальную комнату, а не этот склад старой мебели. Чтобы у детей было своё пространство. И он, вот так просто, «дай оттуда».
Она посмотрела на его холёное, но сейчас растерянное лицо, на дорогую куртку, небрежно брошенную на стул, на ключи от машины, которые он всё ещё сжимал в кулаке, словно боялся, что их отберут. И чаша её терпения, наполнявшаяся долгие месяцы мелкими обидами, его эгоизмом, её вынужденной экономией, внезапно переполнилась. Горячая волна гнева ударила в голову.
— А может, ты лучше свою машину продашь, на которую взял этот кредит, раз тебе платить нечем его? Почему ты сразу в мой кошелёк лезешь?!
Голос Марины, сорвавшийся и резкий, заставил Андрея вздрогнуть и уставиться на неё с открытым ртом. Он явно не ожидал такого отпора. Он привык, что она ворчит, дуется, но в итоге всегда уступает, всегда находит выход, всегда спасает его «статус». Но сегодня что-то пошло не так.
— Ты что, с ума сошла?! — Андрей подскочил с табурета, словно его кипятком ошпарили. Лицо его, ещё минуту назад выражавшее растерянность и усталость, исказилось гримасой негодования. — Продать машину?! Мою машину?! Да ты понимаешь, что ты несёшь?! Это же… это же не просто кусок железа!
Он взмахнул рукой, едва не смахнув со стола солонку. Его глаза метали молнии. Для него эта машина была не просто средством передвижения. Она была символом, материальным воплощением его амбиций, его представлений о мужском успехе. Отказаться от неё — значило расписаться в собственной несостоятельности, признать, что он не потянул, не справился.
— Я на этой… на этой помойке ездить буду, по-твоему? — Он ткнул пальцем в сторону окна, где недалеко от их дома была автобусная основка. — Чтобы Игорь с Лёхой, мои же коллеги, ржали надо мной за спиной? Чтобы шеф, когда я его подвозил на той неделе, видел, что я теперь на каком-то ведре с болтами передвигаюсь? Ты хочешь, чтобы все думали, что я неудачник, не способный даже машину содержать, которую сам же и выбрал?!
Марина смотрела на него, и горечь поднималась в ней с новой силой. Его «статус», его «что подумают коллеги» — вот что волновало его в первую очередь. Не то, что детям нужна новая мебель, не то, что ипотека занесённым мечом висит над их семейным бюджетом, а то, что какой-то Игорь или Лёха могут позволить себе ехидную усмешку.
— А я, по-твоему, должна на детях экономить, чтобы ты свой «статус» перед Игорем с Лёхой поддерживал? — Её голос, до этого сорвавшийся на крик, теперь звучал низко и жёстко, каждый слог был пропитан презрением.
— Чтобы твой шеф, не дай бог, не подумал, что ты не такой уж успешный, как пытаешься казаться? Мне плевать, Андрей, что подумает твой шеф или твои дружки! Мне не плевать, что у Артёма куртка уже трещит по швам, а Мишке нужны новые ботинки, потому что из старых он вырос!
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно отступил. В её глазах горел холодный огонь, который пугал его больше, чем любой крик.
— Тебе на новый спиннинг для рыбалки, который ты использовал ровно один раз, не жалко было пятнадцать тысяч выкинуть три месяца назад! «Это для души, ты не понимаешь!» — передразнила она его.
— А я младшему комбинезон на вырост на распродаже выискиваю, потому что полная цена для нас – это роскошь! Тебе на «обмыть» очередную мифическую «крупную сделку» с коллегами в баре – всегда пожалуйста, последние штаны снимешь, но погуляешь «как мужик». А у нас мясо на столе три раза в неделю – это уже праздник, потому что я экономлю на всём, чтобы как-то свести концы с концами, пока ты «статус» зарабатываешь!
Обвинения сыпались из неё, как камни из прорвавшейся плотины. Всё, что копилось месяцами, всё, что она молча проглатывала, надеясь, что он одумается, поймёт, изменится – всё вырвалось наружу.
— Ты вообще когда последний раз думал не о себе, а о нас? О детях? О том, как мы живём, а не как ты выглядишь в глазах посторонних людей? — она почти шипела, наклонившись к нему. — Твоя машина! Твой статус! А кто будет думать о том, что завтра есть детям, если твою «премию» снова задержат или отменят? Я?! Опять я должна всё разруливать, выкручиваться, пока ты будешь жаловаться на жизнь и требовать денег на свои игрушки?!
Андрей отшатнулся, его лицо побагровело. Он не привык к такой Марине. Обычно она была мягкой, уступчивой, даже когда ворчала. А сейчас перед ним стояла разъярённая фурия, каждое слово которой било точно в цель, в самые больные точки его самолюбия.
— Ах ты… пила! — прохрипел он, не находя других слов. — Только и можешь, что зудеть и деньги считать! Никакой поддержки от тебя, никакого понимания! Вечно всем недовольна! Мне нужно расслабляться, нужно чувствовать себя мужиком, а не твоим бухгалтером!
— Мужиком?! — Марина рассмеялась, но смех этот был лишён веселья, он был полон яда. — Мужик, Андрей, это тот, кто отвечает за свою семью! Кто думает о ней, а не только о своей пятой точке и о том, как бы попонтовее выглядеть! А ты… ты просто эгоист, заигравшийся в крутого парня, пока твоя жена считает копейки, чтобы расплатиться за твои «мужские потребности»! Ты даже кредит на свою ненаглядную машинку платить не в состоянии без моей помощи!
— Это ты… это ты меня эгоистом называешь?! — Андрей задохнулся от ярости. Обвинение в финансовой несостоятельности, да ещё и от собственной жены, которую он привык считать если не приложением к своей жизни, то уж точно кем-то, кто должен восхищаться его «достижениями», ударило по самому больному. Его лицо исказилось, налилось тёмной кровью. Он перестал быть растерянным или капризным ребёнком, просящим игрушку. Теперь это был самец, чьё доминирование поставили под сомнение.
Его взгляд метнулся по кухне, лихорадочно ища то ли поддержки, то ли способ немедленно доказать свою правоту, свою силу. И остановился на потёртой кожаной сумке Марины, висевшей на спинке стула у обеденного стола.
Там, в её недрах, по его разумению, и скрывалось решение его проблемы, те самые деньги, которые она «зажала». Логика, доводы, уговоры – всё это больше не работало, не имело смысла. Оставалось только одно – взять.
— Раз ты такая принципиальная и жадная, раз тебе плевать на меня и мои проблемы, я сам возьму то, что мне нужно! — прорычал он, и в его голосе уже не было ни тени просьбы, только грубая, неприкрытая сила.
Прежде чем Марина успела осознать его намерения или среагировать, он рванулся к стулу. Это было неловкое, почти звериное движение, полное отчаяния и злобы. Он грубо схватил сумку, рывком расстегнул молнию и, не глядя, сунул внутрь руку. Его пальцы нащупали знакомые очертания кошелька. Он выдернул его, старый, немного потрёпанный, но такой желанный сейчас.
— Андрей, не смей! — крикнула Марина, бросаясь к нему, но он уже успел раскрыть кошелёк и, перевернув его, начал яростно вытряхивать содержимое прямо на кухонный стол.
Несколько помятых купюр, банковские карты, визитки, какая-то мелочь посыпались на клеёнчатую скатерть. Среди них была и маленькая, сложенная вчетверо фотография сыновей – Артёмка с серьёзным видом обнимал смеющегося Мишку. Фотография упала лицевой стороной вниз.
В этот момент что-то окончательно сломалось в Марине. Вид его рук, грубо потрошащих её личные вещи, её скромные сбережения, её маленький мир, заключённый в этом старом кошельке, вызвал в ней волну такого яростного отпора, какой она сама от себя не ожидала.
— Убери свои лапы! — закричала она не своим голосом и, прежде чем он успел схватить нужную ему карту, вцепилась ему в запястье, одновременно вырывая свой кошелёк. Её пальцы, привыкшие к домашней работе, оказались на удивление сильными.
Андрей, не ожидавший такого физического сопротивления, на мгновение ослабил хватку. Марина рванула кошелёк к себе с такой силой, что несколько монет и какая-то бумажка вылетели из него и со звоном покатились по полу. Она не обратила на них внимания. Отпихнув его руку, она сделала шаг назад, прижимая кошелёк к груди, словно раненого птенца. Её глаза горели яростью.
— Ты… ты что себе позволяешь?! — взревел Андрей, потёр запястье, на котором наверняка остались красные следы от её пальцев. Он был взбешён её сопротивлением, её дерзостью.
Марина тяжело дышала, её грудь вздымалась. Она смотрела на него снизу вверх, но в её взгляде не было страха, только холодная, концентрированная злость.
— Это ты что себе позволяешь, Андрей?! — отчеканила она, каждое слово как удар хлыста. — Лезть в мои вещи, как последний вор?! Думаешь, если я твоя жена, то всё моё – твоё по праву?! Ты ошибся! Глубоко ошибся! Ещё раз, — она сделала шаг вперёд, и теперь уже он невольно подался назад, — ещё раз ты протянешь свои руки к моим вещам, к моему кошельку, или, не дай бог, ко мне с такими намерениями, я тебя вышвырну из этой квартиры вместе с твоей драгоценной консервной банкой на колёсах! И поверь, я найду способ это сделать! Ты меня понял?!
Атмосфера на кухне накалилась до предела. Запах готовящегося ужина смешался с тяжёлым запахом ненависти и отчуждения. Разбросанные по столу купюры, забытая фотография детей, монеты на полу – всё это было немым свидетельством того, как глубоко зашёл их конфликт, как близко они подошли к черте, за которой уже не будет возврата к прежней жизни. Андрей смотрел на неё, и в его глазах ярость боролась с изумлением и чем-то, похожим на страх. Он впервые видел свою жену такой – не просто рассерженной или обиженной, а готовой на всё.
— Вышвырнешь?! Меня?! Из моего же дома?! — Андрей смотрел на неё так, будто она только что предложила ему выпить яду. Слово «вышвырнешь», произнесённое ею с такой ледяной уверенностью, эхом отдавалось в его гудящей голове.
Его дом. Его крепость. И эта женщина, его жена, которую он всегда подсознательно считал частью интерьера, частью его жизни, смеет ему угрожать? Смеет указывать ему на дверь? Это было не просто оскорбление, это было покушение на основы его мира, на его мужское эго, которое и так кровоточило от её предыдущих обвинений.
Унижение, смешанное с бессильной яростью, захлестнуло его. Слова кончились. Доводы были смешны. Осталось только первобытное желание доказать свою силу, поставить её на место, заставить замолчать, подчинить.
Мысль о том, что она физически оттолкнула его, вырвала свой кошелёк, стояла сейчас перед ним, не опуская глаз, — всё это слилось в один невыносимый клубок. Он перестал видеть в ней Марину, мать его детей, женщину, которую когда-то, кажется, любил. Он видел только препятствие, бунтующую собственность, которую нужно было усмирить.
Его рука дёрнулась. Это было быстрое, злое движение. Ладонь, ещё недавно беспомощно шарившая в её кошельке, взметнулась вверх, нацеленная на её лицо. Замах был коротким, но полным той слепой ярости, которая уже не контролируется разумом. Удар должен был стать точкой в этом споре, финальным аргументом, который не требует ответа.
И этот ответ последовал незамедлительно. Он резко замахнулся и ударил жену по лицу. Но понимание того, что он сделал пришло уже позже…
Она смотрела ему прямо в глаза. Её лицо было бледным, но спокойным, пугающе спокойным. Губы почти не разжимались, когда она произнесла, тихо, но так, что каждое слово впивалось в мозг:
— Только тронь ещё хоть раз. Попробуй. И пеняй на себя, Андрей. Ты даже не представляешь, на что я способна, если ты перейдёшь ещё раз эту черту. Ты будешь жалеть об этом до конца своих дней. Я не та, кто будет молчать и утираться. Запомни это.
В её голосе не было истерики, не было угрозы позвать на помощь. Была только абсолютная, непоколебимая уверенность в своих словах и какая-то тёмная, глубинная решимость, от которой у Андрея по спине пробежал холодок, несмотря на бушующую внутри ярость. Он не знал, что она имела в виду, но её взгляд, прямой, безжалостный, не оставлял сомнений – это не пустые слова.
Секунда растянулась в вечность. Он смотрел в её глаза и видел там не свою жену, а чужого, опасного человека. Медленно, очень медленно, он опустил руку. Марина разжала пальцы, отступая на шаг.
Они стояли друг напротив друга посреди кухни, ставшей полем битвы. Тяжёлое дыхание обоих было единственным звуком, нарушавшим давящую атмосферу. Разбросанные монеты на столе, упавшая фотография детей, которую никто не поднял, – всё это казалось декорациями к финалу пьесы об их совместной жизни.
Никто не просил прощения. Никто не пытался что-то исправить. Пропасть между ними стала непреодолимой. Взгляды, которыми они обменялись, были полны не просто злости – в них сквозили ненависть и глубочайшее отвращение.
Андрей смерил её долгим, тяжёлым взглядом, в котором читалось окончательное решение. Потом он коротко, зло сплюнул в сторону, едва не попав на разбросанные монеты.
— Ненавижу тебя, дрянь, — прошипел он сквозь зубы, не для неё даже, а просто в воздух.
И, не говоря больше ни слова, резко развернулся и вышел из кухни. Не хлопнув дверью, не крикнув на прощание. Просто ушёл, оставляя её одну посреди этого хаоса, который они только что сотворили вместе. Марина осталась стоять неподвижно, глядя на пустой дверной проём. Она не плакала. Просто смотрела перед собой, и в её глазах застыло холодное, пустое осознание: это конец. Настоящий, бесповоротный конец…
