— Твоя мама сегодня была, — голос Алины прозвучал ровно и безжизненно, разрезав тишину кухни, в которой до этого слышалось лишь монотонное тиканье настенных часов и приглушённый гул холодильника.
Павел, только что усевшийся за стол и с аппетитом подвигавший к себе тарелку с ужином, замер с вилкой в руке. Он медленно поднял глаза на жену. Алина не смотрела на него. Её взгляд был прикован к центру стола, где вызывающе белел новый предмет — громоздкая фарфоровая солонка с нарисованными на боку петухами. Старую, лаконичную и стеклянную, которую они вместе выбирали полгода назад, она нашла задвинутой в самый дальний угол кухонного шкафчика, за пачками с крупой.
— А, да, она звонила, что зайдёт, — неопределённо пробормотал он, возвращаясь к еде. — Что-то принесла?
— Порядок принесла, — всё так же бесцветно ответила Алина. Она медленно помешивала свой остывающий чай, и маленькая ложечка издавала тихий, раздражающий звон, ударяясь о стенки чашки. — Полотенца в ванной перевесила. Теперь они висят по цвету, а не так, как нам удобно. Мои кружки, которые всегда стояли справа от кофемашины, теперь аккуратно убраны в шкаф. Видимо, они портили ей общую композицию.
Павел тяжело вздохнул и отложил вилку. Он понял, что ужин испорчен. Он посмотрел на жену, на её напряжённую спину, на пальцы, крепко сжимавшие чашку, и почувствовал знакомую, вязкую тоску. Опять. Снова одно и то же.
— Алин, ну что ты начинаешь? Мама просто помочь хотела. Она же не со зла.
— Помочь? — Алина наконец подняла на него глаза. В них не было ни злости, ни обиды. Только холодное, усталое недоумение. — Помочь мне найти мои же вещи в моём же доме? Или она считает, что я не в состоянии отличить правильную солонку от неправильной? Вот эта, с петухами, видимо, правильная. Она соль лучше солит?
Он промолчал, потому что на это ответить было нечего. Любой его ответ был бы неверным. Он прекрасно знал, что эта солонка — очередное молчаливое послание его матери, очередное указание на то, что Алина — плохая хозяйка. И он так же прекрасно знал, что его жена это послание прочла и поняла.
— В шкафу с бельём она тоже «помогла», — продолжила Алина, и её голос стал твёрже. — Моё нижнее бельё теперь сложено в три аккуратные стопочки. По цветам. Ты можешь себе это представить, Паша? Твоя мама копалась в моих трусах, чтобы навести там свой порядок.
Павел поморщился, словно от зубной боли, и отвёл взгляд. Это было уже слишком. Он чувствовал, как внутри закипает глухое раздражение, направленное сразу на всех: на мать с её неуёмной заботой, на Алину с её принципиальностью, и больше всего — на самого себя за то, что он снова оказался между ними.
— Я поговорю с ней, — выдавил он, глядя в свою тарелку.
— Ты уже говорил. Три раза. После того, как она без спроса пересадила мои цветы. После того, как выбросила твои старые футболки. И после того, как объясняла мне, что борщ я варю неправильно. Что-то изменилось? Нет. Стало только хуже. Теперь она уже не советует, она просто приходит и делает по-своему, пока меня нет дома.
Он молчал, не зная, что сказать. Алина была права. Каждый его «разговор» с матерью заканчивался тем, что он чувствовал себя неблагодарным сыном, а мать — обиженной и непонятой.
— Паш, я устала, — сказала она тихо, но в этой тишине было больше металла, чем в любом крике. — Я не хочу приходить в свой дом как в гости. Я не хочу искать свои вещи. Разберись с этим.
Он снова поднял на неё глаза, и в его взгляде была откровенная мольба.
— Алин… Ну, может, ты сама с ней поговоришь? По-женски. Ты же умеешь слова подбирать… Объяснишь как-нибудь помягче, что нам это не нравится. Она тебя послушает, наверное. Просто… я не хочу её обижать.
Слова мужа повисли в воздухе. Несколько секунд Алина просто смотрела на него, и за это время её лицо неуловимо изменилось. Усталость и раздражение, которые плескались в её глазах весь вечер, схлынули, уступив место чему-то другому — холодному, острому и очень внимательному, как у хирурга, разглядывающего безнадёжного пациента. Она медленно поставила свою чашку на стол. Звон ложечки прекратился.
— То есть, я правильно понимаю, — начала она говорить тихо, но каждое слово чеканила с предельной ясностью. — Твоя мать приходит в мой дом, роется в моём белье, наводит свои порядки, а разбираться с последствиями этой «помощи» должна я?
Павел съёжился под её взглядом. Он попытался сделать лицо поспокойнее, но вышло жалко.
— Ну почему сразу «разбираться»… Просто поговорить. Ты это сделаешь лучше. Деликатнее.
На лице Алины появилась кривая, лишённая всякого веселья усмешка. Она откинулась на спинку стула, не сводя с него глаз.
— А почему это я должна разбираться с твоей матерью, чтобы она перестала совать нос в наши дела, Паша? Это твоя родня, вот и разбирайся с ней сам! Нечего на меня это перекладывать! Или ты опять боишься своей же мамочки?
Последние слова она произнесла без крика, но они ударили Павла, как пощёчина. Он вспыхнул, обиженно поджав губы.
— Не боюсь я никого! Причём тут это вообще? Я просто не хочу ссоры. Ты же знаешь, как она всё воспринимает. Начнёт переживать, давление подскочит. Зачем нам этот конфликт? А ты сможешь преподнести всё так, будто это общая просьба. Мягко.
— Мягко, — повторила она, как эхо. — Понятно. То есть, её душевный комфорт и спокойствие для тебя важнее моего. Пусть лучше я буду чувствовать себя в собственном доме чужой, пусть я буду вздрагивать от каждого её визита, лишь бы Тамара Игоревна не расстроилась. Я всё верно поняла, Паша?
Он смотрел на неё с отчаянием, как будто она говорила на иностранном языке. Он не понимал, или не хотел понимать, что дело было уже давно не в солонке и не в переложенных полотенцах. Дело было в нём. В его вечном желании спрятаться, избежать, переложить ответственность на кого-то другого.
Алина смотрела на его растерянное лицо ещё мгновение, а потом в её взгляде что-то окончательно умерло. Она резко выпрямилась.
— Хорошо, — отрезала она. Голос её стал абсолютно ровным, почти деловым. — Конфликта не будет. Будет конструктивный диалог.
Не дожидаясь его ответа, она встала, обошла стол и подошла к нему вплотную. Павел инстинктивно вжался в стул. Она не кричала, не замахивалась. Она просто протянула руку и взяла его телефон, лежавший рядом с тарелкой. Её пальцы были холодными и твёрдыми. Павел растерянно моргнул, не понимая, что происходит. Алина разблокировала экран его же пальцем, который безвольно лежал на столе, зашла в контакты и уверенным движением нашла запись «Мама». Затем нажала кнопку вызова и включила громкую связь.
Раздался первый длинный гудок, оглушительно громкий в напряжённой тишине кухни.
Гудки в динамике телефона казались Павлу ударами молота по вискам. Второй, третий… Кровь отхлынула от его лица. Он смотрел на телефон, как на заведённую бомбу с тикающим таймером, лежащую посреди их обеденного стола. Он бросил затравленный взгляд на Алину, но её лицо было похоже на маску из слоновой кости — гладкое, непроницаемое, с двумя тёмными, внимательными провалами глаз, которые следили за каждым его движением. Она не собиралась ему помогать. Она не собиралась его спасать. Она была наблюдателем. Экспериментатором.
На четвёртом гудке в трубке щёлкнуло, и сахарно-заботливый, до боли знакомый голос заполнил кухню.
— Пашенька? Сынок, ты? Что-то случилось? Время-то позднее.
Павел вздрогнул. Он открыл рот, но из него не вырвалось ни звука. Алина молча, одним плавным движением, подвинула телефон ближе к нему. Жест был коротким, почти незаметным, но в нём было больше власти, чем в любом приказе. Говори.
— Мам, привет, — выдавил он наконец, и голос прозвучал чужим, сиплым. — Да нет, ничего не случилось. Всё нормально. Мы… это… дома. Ужинаем.
— Ужинаете? Молодцы, — в голосе Тамары Игоревны проскользнули медовые нотки одобрения. — А я вот только ноги гудят, всё бегала сегодня. К вам заскочила, порядок немного навела, а то у Алиночки, наверное, руки не доходят, работает девочка, устаёт.
Павел почувствовал, как напряглась сидевшая напротив жена. Он сглотнул. Сейчас или никогда.
— Да, мам, как раз об этом… Мы поговорить хотели.
Пауза на том конце провода была короткой, но очень выразительной. Медовые нотки мгновенно испарились, оставив после себя едва уловимую стальную интонацию.
— Поговорить? О чём, сынок? У тебя голос какой-то странный. Алина рядом? Она тебя не обижает?
Этот вопрос был классическим приёмом его матери — мгновенно выставить себя защитницей, а любого, кто смел высказать недовольство, — агрессором. Павел почувствовал, как по спине пробежал холодный пот.
— Нет, что ты, мам! Причём тут Алина? Всё хорошо, правда. Просто… Ты вот сегодня заходила. Спасибо тебе большое за помощь и… за солонку.
— А, солоночка! — голос матери снова потеплел, но теперь в нём слышалось показное радушие. — Увидела в магазине, сразу про вас подумала. Красивая, правда? Не то что та ваша стекляшка обшарпанная. Я же для уюта, для вашей семьи стараюсь.
Вот он, идеальный момент. Нужно было просто сказать: «Мама, мы ценим твою заботу, но, пожалуйста, не нужно ничего менять в нашем доме без нас». Просто. Десять слов. Павел набрал в грудь воздуха и посмотрел на Алину. Она всё так же сидела, подперев подбородок рукой, и её взгляд был прямым и безжалостным. Он не давал ему шанса соврать или уйти от ответа.
— Да, красивая, — промямлил он, чувствуя себя последним предателем. — Очень… Просто, мам, мы хотели попросить… В общем… Не нужно было так беспокоиться. Мы бы и сами справились.
На том конце провода снова повисла тишина. Тяжёлая, обиженная.
— Беспокоиться? — переспросила Тамара Игоревна, и в её голосе зазвенели слезливые нотки. — То есть, моя забота — это теперь «беспокойство» называется? Я поняла. Не понравилась вам моя солонка. И помощь моя не нужна. Так бы сразу и сказали. Зачем же вокруг да около ходить, Паша? Ты же знаешь, я всё пойму. Я же мать.
Павел закрыл глаза. Провал. Полный и оглушительный. Он попался в тот же капкан, в который попадал сотни раз до этого. Капкан из вины и неблагодарности, который его мать мастерски расставляла всю его жизнь.
— Нет, мам, ты всё не так поняла! — зачастил он, пытаясь исправить ситуацию, которая уже вышла из-под контроля. — Всё нам понравилось! Всё хорошо! Просто ты устаёшь, не нужно так надрываться ради нас…
— Для своих детей я никогда не устану, — с достоинством оскорблённой добродетели отчеканила Тамара Игоревна. — Ладно, сынок. Я не буду вам мешать ужинать. Отдыхайте.
В трубке раздались короткие гудки. Разговор был окончен. Тамара Игоревна повесила трубку, оставшись в своей правоте, обиженная, но великодушная.
Павел медленно открыл глаза и посмотрел на жену. Он ожидал увидеть гнев, ярость, крик. Но не увидел ничего. Алина смотрела на него так, как смотрят на пустое место.
Тишина, последовавшая за короткими гудками, была плотнее и тяжелее, чем любая предшествующая ей. Она впитала в себя невысказанные слова, трусливое мямлинье Павла и обиженное достоинство его матери. Несколько долгих секунд Павел сидел неподвижно, глядя на экран погасшего телефона. Потом он медленно поднял голову, и его лицо было искажено гримасой обиды и гнева. Вся его растерянность, весь его стыд за только что проваленный разговор требовали выхода, и он нашёл самую простую и очевидную цель.
— Довольна? — выплюнул он, и голос его был низким и вибрирующим. — Устроила представление? Именно этого ты и добивалась, да? Чтобы столкнуть меня с матерью лбами?
Он ожидал ответной реакции: крика, упрёков, чего угодно, что превратило бы эту унизительную сцену в привычную семейную ссору, где можно было бы кричать друг на друга, обвинять и в итоге свести всё к ничьей. Но Алина молчала. Она смотрела на него так же спокойно и отстранённо, как и во время разговора. Её спокойствие выводило из себя гораздо больше, чем любой скандал.
— Чего ты молчишь? — он почти закричал, ударив ладонью по столу. Тарелки дребезгнули. — Скажи что-нибудь! Обвини меня! Давай, чего ждёшь? Скажи, что я тряпка и маменькин сынок!
Алина медленно встала из-за стола. Она взяла свою тарелку с остывшим ужином и чашку, подошла к раковине и аккуратно поставила их внутрь. Каждое её движение было выверенным, лишённым суеты и нервозности. Она действовала так, будто его здесь не было, будто его крики были не более чем фоновым шумом, как гул холодильника или капающая вода из крана. Закончив, она вытерла руки о полотенце, повернулась к нему и заговорила. Её голос был тихим, но он заполнил собой всю кухню, заставив Павла замолчать на полуслове.
— А зачем что-то говорить, Паша? Ты всё сказал сам. И показал.
— Я ничего не…
— Ты всё показал, — прервала она его, не повышая голоса. — Дело ведь не в твоей маме. Она такая, какая есть, и другой уже не станет. Она будет приходить, переставлять вещи, дарить «правильные» солонки и дальше. Проблема никогда не была в ней.
Она сделала паузу, глядя ему прямо в глаза. В её взгляде не было ненависти. Было что-то гораздо хуже — окончательный диагноз.
— Проблема в том, что у неё есть сын. А у меня нет мужа. Я всё это время жила с её сыном. Мальчиком, который боится огорчить маму. Мальчиком, который готов позволить вытирать об меня ноги, лишь бы его не отругали. Я всё ждала, когда же он вырастет и станет мужчиной. Сегодня я поняла — не станет. Никогда.
Павел смотрел на неё, и краска медленно сходила с его лица, оставляя после себя бледные, некрасивые пятна. Слова Алины не были оскорблением. Они были констатацией факта, холодной и объективной, как заключение врача. И от этого было ещё страшнее.
— Ты… что ты несёшь? — прошептал он.
Алина не ответила. Она подошла к столу, взяла новую фарфоровую солонку с петухами, которую он так и не смог отстоять, и с подчёркнутой аккуратностью поставила её прямо перед его тарелкой. В центре. Как маленький уродливый памятник его поражению.
— Кушай, Паша, — сказала она всё тем же ровным голосом. — Мама старалась. Для тебя.
После этого она развернулась и молча вышла из кухни. Он слышал её удаляющиеся шаги по коридору, потом тихий щелчок замка в двери спальни. Не хлопок, не удар. Просто тихий, окончательный щелчок. Павел остался один на кухне. Перед ним стояла тарелка с остывшим ужином и эта дурацкая солонка. Он смотрел на нарисованного на ней петуха, и ему казалось, что тот издевательски смотрит на него в ответ. В квартире было тихо. И в этой тишине он впервые в жизни со всей ясностью осознал, что остался совершенно один. И винить в этом, кроме себя, было некого…
