— Лид, я тут решил, — голос Павла, прозвучавший за её спиной, был полон той особенной, густой важности, которая появляется у человека, принявшего великое и, по его мнению, неоспоримо правильное решение. — В общем, я следующие полгода буду всю свою зарплату переводить Ленке. На Сашку.
Лида не обернулась. Её рука, сжимавшая рукоять тяжёлого кухонного ножа, на мгновение замерла над разделочной доской, где яркой оранжевой россыпью лежала нарезанная морковь. Ритмичный, успокаивающий стук ножа о дерево оборвался. На сковороде рядом продолжало шкворчать масло с луком, наполняя кухню тёплым, домашним ароматом, который вдруг показался неуместным, фальшивым.
Он подошёл ближе, сбросил на стул портфель и ослабил узел галстука, словно совершив тяжёлый трудовой подвиг.
— Ему нужен новый компьютер, нормальный, игровой. Ты же знаешь, у них сейчас всё на этом завязано. Одежду надо обновить, он растёт как на дрожжах. Плюс репетиторы, английский, математика… В общем, ему нужно обеспечить только самое лучшее. А это, сама понимаешь, стоит много денег.
Он говорил это с гордостью, с расстановкой, наслаждаясь каждым словом, каждым оттенком своего благородства. В его картине мира он сейчас выглядел почти героем — ответственным отцом, готовым на любые жертвы ради своего ребёнка. Он обошёл стол и заглянул Лиде в лицо, ожидая увидеть одобрение, восхищение, возможно, даже лёгкую женскую зависть к его бывшей жене, которой достался такой замечательный мужчина.
Лида медленно подняла голову. Её лицо, ещё минуту назад бывшее расслабленным и сосредоточенным на готовке, превратилось в неподвижную, непроницаемую маску. Она смотрела на него так, словно видела впервые. Не было ни удивления, ни возмущения, только холодное, пристальное внимание, которое заставило Павла почувствовать себя неуютно. Его самодовольная улыбка дрогнула и сползла с лица.
— А мы на что жить будем, Паш? — тихо спросила она.
Вопрос был настолько простым и логичным, что Павел на секунду растерялся. Он ожидал чего угодно — упрёков, споров о сумме, но не этого примитивного, бытового вопроса, который рушил всю величественную конструкцию его поступка. Он отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
— Ну ты же работаешь, — беззаботно бросил он, словно это объясняло всё. Словно её зарплата была не её личным вкладом в их общую жизнь, а неким общественным фондом, существующим как раз для таких случаев.
И это было всё. Эта фраза, сказанная с лёгкостью и полным непониманием её веса, стала тем камнем, который обрушил лавину. Лида молча положила нож на доску, идеально ровно, параллельно краю. Затем она так же медленно и аккуратно вытерла руки о кухонное полотенце. Каждое её движение было лишено суеты. В ней не было гнева, который выплёскивается наружу криком. В ней рождалось нечто иное — твёрдое, холодное и острое, как лезвие ножа, который она только что отложила в сторону. Она выпрямилась, и Павлу вдруг показалось, что она стала выше ростом. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он не увидел больше ни жены, ни партнёра. Он увидел чужого человека.
— А ты думаешь, что пока ты всю свою зарплату тратишь на своего сына от другого брака, я тебя буду содержать? Сейчас вот, ага! Разбежалась прям! Теперь у нас раздельный бюджет, милый мой!
Последние два слова она выцедила с такой ядовитой, ледяной учтивостью, что Павел вздрогнул. Он смотрел на неё, моргая, как будто пытался сфокусироваться и понять, кто стоит перед ним. Его благородный порыв, его красивая жертвенная поза — всё это рассыпалось в прах от одного её взгляда.
— Лид, ты чего? Какие ещё бюджеты? Ты в своём уме? — Он попытался вернуть себе инициативу, перейти в наступление, используя привычный снисходительный тон. — Мы же семья. Какие могут быть счёты между нами?
Он сделал шаг к ней, намереваясь, возможно, обнять её, свести всё к женским капризам, которые лечатся лаской. Но Лида отступила на шаг назад, выставив ладонь вперёд в останавливающем жесте. Этот жест был не просительным, а приказывающим.
— Семья закончилась пять минут назад, Павел. В тот самый момент, когда ты решил, что я — это твой бесплатный обслуживающий персонал с функцией банкомата. Так что давай без этих дешёвых манипуляций. С этой минуты всё будет очень просто и понятно. Тебе ведь нравятся простые решения? Вот оно.
Она развернулась и указала тем самым ножом, который только что отложила, в сторону сковороды, где лук уже начал приобретать золотистый оттенок.
— Этот ужин, кстати, последний из нашего общего котла. Можешь считать это прощальным жестом. Завтра я покупаю продукты для себя. Ты — для себя. Квартира, как ты знаешь, съёмная. Ровно половину суммы за следующий месяц жду от тебя на карту. И так далее. Всё пополам. Чётко, честно, без обид.
Павел смотрел то на неё, то на нож в её руке, который она держала уже не как кухонный прибор, а как указку, чертящую в воздухе новые, жёсткие границы. Его лицо побагровело. Легкомысленная беззаботность сменилась уязвлённым гневом.
— Да что ты несёшь такое?! — Он наконец взорвался, повысив голос. — Ты это делаешь, потому что ненавидишь моего сына! Просто признай это! Тебя бесит, что я хочу дать ему всё самое лучшее! Тебя жаба душит, что деньги пойдут не на твои новые платья, а на ребёнка!
Он бил по самым больным точкам, пытаясь вызвать в ней чувство вины, заставить её оправдываться, втянуть в привычную эмоциональную перепалку, где он всегда выходил победителем. Но он стрелял в пустоту. Лида даже бровью не повела.
— Это не имеет никакого отношения к твоему сыну, Павел, — её голос стал ещё тише и от этого ещё страшнее. — Абсолютно никакого. Можешь хоть все деньги мира на него потратить, это твоё отцовское право. Но это имеет прямое отношение к тебе. И ко мне. Ты решил, что твоя зарплата — это твои личные деньги, которые ты можешь тратить по своему усмотрению. Я с тобой полностью согласна. Это гениальная идея. Поэтому моя зарплата — это мои личные деньги. А всё, что у нас было «общего», — она обвела рукой кухню, их уютный, выстроенный по кирпичику мир, — теперь будет делиться на два. Посмотрим, как тебе это понравится. Зарабатывай на своё «самое лучшее» в свободное от оплаты своей половины жизни время.
Прошло три дня. Три дня густой, вязкой тишины, нарушаемой лишь бытовыми звуками: щелчком чайника, гудением стиральной машины, шелестом страниц книги, которую Лида читала вечерами, устроившись в кресле. Павел решил, что это просто затянувшийся женский каприз, тактика, призванная измотать его и заставить пойти на попятную. Он держался. Он демонстративно игнорировал её холодность, вёл себя как ни в чём не бывало, уверенный, что вот-вот эта нелепая игра ей надоест, и всё вернётся на круги своя. Голод был лучшим аргументом в любом споре, а он знал, что холодильник полон.
Вечером четвёртого дня, вернувшись с работы, он сбросил пиджак и решительно направился на кухню. Хватит. Пора было ломать эту комедию. Он поведёт себя как обычно, приготовит ужин на двоих и этим молчаливым жестом покажет ей, насколько мелочны и глупы её ультиматумы. Он распахнул дверцу холодильника, и привычный мир рухнул.
Внутреннее пространство, ещё недавно бывшее хаотичным, но единым царством еды, теперь было поделено с хирургической точностью. Средняя полка была пуста. Она служила демаркационной линией. На верхних полках, на её территории, царил продуктовый рай: аккуратно упакованный кусок пармезана, связка свежих томатов черри, упаковка охлаждённой индейки, пучок рукколы, баночка оливок, сливки. На его, нижних полках, сиротливо ютились три сосиски в целлофане, купленный им вчера по акции плавленый сырок «Дружба», полбатона почерневшего хлеба и одинокий, сморщенный лимон. Это была не просто еда, это было наглядное пособие по его новому финансовому положению.
— Что это такое? — вырвалось у него прежде, чем он успел подумать.
Лида возникла в дверном проёме так тихо, что он не услышал её шагов. Она не была одета в домашнее, как обычно. На ней были джинсы и строгая рубашка, словно она тоже только что вернулась с работы, а не из их общей спальни.
— Это холодильник, — спокойно ответила она. — Верхние две полки — мои. Нижние — твои. Пользуйся, пожалуйста, только своими. Я не хочу потом искать свои продукты.
Она не преграждала ему путь, не становилась в позу. Она просто стояла и смотрела, как он переводит взгляд с её сытого, благополучного продуктового набора на свою убогую провизию. Это было унизительнее любого крика. Это было методичное, холодное издевательство.
— Ты… ты что, серьёзно? Ты поделила еду? — в его голосе смешались ярость и растерянность. — Ты превратила наш дом в коммуналку! Ты издеваешься надо мной!
Он захлопнул дверцу холодильника с такой силой, что зазвенели банки на полках. Он ждал, что она испугается, отступит перед его гневом. Но Лида даже не моргнула.
— Нет, Паша. Это не я превратила. Это сделал ты. Ты первый поделил наши деньги на «мои» и «твои». Ты решил, что у тебя есть свой личный фонд на «самое лучшее». Я просто довела твою идею до логического завершения. Теперь у тебя есть не только личный фонд, но и личная полка в холодильнике. Разве это не справедливо?
Она говорила с ним как с неразумным ребёнком, которому объясняют простые правила игры, им же самим и придуманной. Павел чувствовал, как кровь приливает к его лицу. Он хотел накричать на неё, схватить, встряхнуть, но стоял как парализованный, сражённый её убийственной логикой.
— Так что готовь себе ужин, — закончила Лида, развернулась и ушла в комнату. — Приятного аппетита.
Он остался один на кухне. Гудение холодильника казалось оглушительным. Он снова открыл дверцу и уставился на свои три сосиски. И впервые за четыре дня он с леденящим ужасом понял, что это не игра. Это война. И он её проигрывает.
Неделя превратилась в тягучее, унизительное испытание. Павел питался кое-как, давясь сухими бутербродами и теми самыми сосисками, в то время как с кухни доносились ароматы жареного мяса или свежей выпечки, которые Лида готовила исключительно для себя. Он похудел, осунулся, в глазах появился злой, загнанный блеск. Его гордость, его мужское самолюбие было растоптано и размазано по линолеуму их кухни. Он перевёл бывшей жене всю зарплату до копейки, получив в ответ восторженное сообщение, которое теперь казалось издевательством. Благородство на вкус оказалось горьким.
Он понял, что логикой и уговорами эту ледяную стену не пробить. Нужно было нанести ответный удар. Не криком, не скандалом, а действием. Он должен был показать ей, что этот дом — всё ещё его территория, что он здесь не бесправный жилец, а хозяин. В субботу он потратил последние оставшиеся у него деньги на новую игровую приставку — самую современную, блестящую, кричащую о своей дороговизне. Это была его декларация независимости.
Вечером он молча вошёл в гостиную, где Лида читала на диване. Он не обратил на неё внимания. Он подошёл к большому телевизору — центру их общей вселенной, месту, где они вместе смотрели фильмы, — и начал методично отключать провода. Он отодвинул их старый медиаплеер, смахнул стопку её журналов с тумбы. Всё это он делал с нарочитой деловитостью, словно колонизатор, водружающий свой флаг на завоёванной земле.
— Что ты делаешь? — её голос прозвучал ровно, без удивления, словно она ждала этого.
— Обустраиваю свою зону отдыха, — не оборачиваясь, бросил Павел, распаковывая блестящий чёрный пластик приставки. — Я купил это на свои деньги. Буду пользоваться этим в своё свободное время. У тебя ведь нет возражений? Я использую твою же логику.
Он торжествовал. Он нашёл её слабое место, ударил её же оружием. Сейчас она взорвётся, начнёт кричать, что телевизор общий, что он не имеет права тут хозяйничать. И тогда её хвалёная система «раздельного бюджета» даст трещину, и он победит. Он подключил приставку, и экран вспыхнул яркой, агрессивной заставкой новой игры.
Лида молча смотрела на него несколько секунд. Потом она отложила книгу, встала и подошла не к нему, а к большому, уютному креслу, стоявшему у окна. Это было её любимое кресло, купленное на её первую премию. Павел ухмыльнулся, думая, что она просто уходит в свой угол. Но Лида не села в него. Она ухватилась за подлокотники и, чуть напрягшись, сдвинула его с места. Ножки кресла с противным скрежетом проехались по паркету. Она потащила его из гостиной в коридор.
— Ты что творишь? С ума сошла?! — крикнул он, ошеломлённый её действиями.
Она не ответила. Оставив кресло в коридоре, она вернулась. Подошла к журнальному столику, который они выбирали вместе, смеясь в мебельном магазине. Она молча сняла с него вазу и так же методично, ухватив за край, потащила его следом за креслом. Потом настал черёд торшера, создававшего в комнате тёплый, уютный свет. Она просто выдернула вилку из розетки и унесла его.
Гостиная на глазах пустела. Она не трогала диван, на котором сидела, и телевизор, который он только что оккупировал. Она забирала всё то, что делало эту комнату «их». Она выносила из неё уют, тепло, общие воспоминания. Она оставляла ему голые стены, диван и его победоносный, сияющий экран.
Когда последний предмет — стопка их общих фотоальбомов со столика — исчез из комнаты, она остановилась в дверном проёме и посмотрела на него. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Только холодная, иссушающая пустота.
— Я просто освобождаю свою половину от всего, что было куплено на мои деньги или в равных долях, — произнесла она спокойно. — Ты всё правильно сказал, это твоя зона отдыха. Вот и отдыхай. Только теперь это действительно только твоя зона. Наслаждайся игрой. Здесь больше нет ничего «нашего»…
