— Ой, какой красивый виноград! — Ольга, войдя на кухню, невольно улыбнулась, заметив на массивном дубовом столе, занимавшем добрую половину просторного помещения, внушительную, иссиня-чёрную гроздь.
Ягоды, крупные, будто откалиброванные, плотно прижимались друг к другу, подёрнутые лёгким матовым налётом, и источали тонкий, едва уловимый медовый аромат. Тамара Семёновна, свекровь, как раз склонилась над этим великолепием, её пальцы с безупречным, хотя и несколько старомодным маникюром, аккуратно перебирали фрукты, привезённые Семёном, её единственным сыном, с утреннего рынка.
Кухня, как и вся квартира Тамары Семёновны, сверкала почти стерильной чистотой: начищенные до зеркального блеска кастрюли висели ровными рядами над плитой, белоснежные полотенца были идеально сложены, а на полках с фарфоровой посудой не найти было и пылинки. Всё здесь говорило о достатке и строгом порядке, хозяйка которого не терпела ни малейшего беспорядка.
Ольга, чувствуя себя немного расслабленно в этой субботней утренней атмосфере, машинально, без всякой задней мысли, протянула руку и отщипнула одну, самую крайнюю ягодку. Она была ещё слегка прохладной после улицы, упругой на ощупь.
— Сладкий, наверное? — скорее утвердительно, чем вопросительно, пробормотала она, отправляя виноградину в рот.
В то же мгновение лицо Тамары Семёновны, до этого выражавшее сосредоточенную хозяйскую деловитость, претерпело разительную перемену. Улыбка, если она и была, тут же сползла, словно её стёрли невидимой рукой.
Губы свекрови поджались в тонкую, жёсткую линию, а глаза, обычно светло-карие, почти медового оттенка, вдруг потемнели и сузились, превратившись в две колючие щелочки, из которых на Ольгу уставилась неприкрытая, ледяная враждебность. Она выпрямилась, отчего её и без того не маленький рост стал казаться ещё более внушительным.
— А ты покупала этот виноград, чтобы жрать его?! Это мой сын мне привёз, для меня! А ты уже, не успев глаза продрать, начала отбирать его у меня, как и моего мальчика!
Ольга от такой неожиданной, непропорциональной вспышки ярости буквально поперхнулась той самой злосчастной ягодой. Вкус, только что показавшийся ей приятным, сменился горечью. Она закашлялась, чувствуя, как краска стыда и недоумения заливает её лицо. Ей показалось, что она ослышалась, что это какая-то злая, нелепая шутка.
— Тамара Семёновна, я… я просто хотела попробовать, — пролепетала она, с трудом проглотив виноградину и растерянно глядя на свекровь. — Всего одну ягодку, право слово…
— Одну ягодку! — передразнила её Тамара Семёновна, её голос мгновенно набрал силу, переходя на открытый, почти базарный крик, от которого зазвенели бы, будь они тоньше, стаканы в серванте. Она сделала шаг к Ольге, её лицо исказилось гримасой презрения и плохо скрываемой ненависти.
— Сегодня одну ты попробовать захотела, завтра всю гроздь без спроса сожрёшь, глазом не моргнёшь! А послезавтра что? Квартиру мою просторную, которую я своим горбом наживала, пока ты по танцулькам бегала, отберёшь, да?
Выставишь меня на улицу, старую, больную? Я вас, хищниц городских, насквозь вижу, за версту чую! Присосалась к моему Сёмочке, как пиявка, кровь из него пьёшь, а теперь и до меня добралась, до моего добра!
Слова сыпались на Ольгу, как раскалённые угли, обжигая и унижая. Она стояла, ошеломлённая этой лавиной бредовых, чудовищных обвинений, не в силах вымолвить ни слова в свою защиту. Любая попытка оправдаться казалась ей сейчас бессмысленной и унизительной. Вся эта сцена была настолько абсурдной, что походила на дурной сон.
Именно в этот момент, когда напряжение на кухне, казалось, достигло такой плотности, что воздух можно было резать ножом, в дверном проёме показалась несколько растерянная физиономия Семёна. Он был привлечён на кухню явно не ароматом свежесваренного кофе, а совершенно иными, куда более резкими и неприятными звуками, доносившимися оттуда.
— Мам, ты чего? — он непонимающе переводил взгляд с побагровевшей от гнева матери на бледную, как полотно, жену. — Оля просто виноград попробовала, что случилось-то?
— Твоя Оля! — Тамара Семёновна, не удостоив сына даже мимолётным взглядом, продолжала буравить невестку своими колючими глазами, её голос не сбавлял оборотов, а, казалось, только набирал новую, утробную силу. Она картинно, с каким-то театральным надрывом, ткнула пальцем в сторону Ольги, словно указывая на источник всех мировых бед.
— Ты что, сынок, совсем ослеп или она тебя приворожила, околдовала своими городскими штучками? Не видишь, как она всё у меня отнимает? Потихоньку, исподтишка, с невинным личиком! Сначала внимание твоё украла, потом время, которое ты раньше со мной проводил, теперь вот до винограда добралась, до последнего, что мне радость приносит!
А скоро и тебя самого отнимет совсем, уведёт из родного дома, и забудешь ты, как мать зовут! Посмотри, какая наглая, какая бесцеремонная! Без спроса хватает, что ей не принадлежит, будто так и надо!
Семён, явно не готовый к такому градусу материнского негодования из-за, по его мнению, сугубого пустяка, выглядел совершенно потерянным. Он перевёл растерянный взгляд с матери на жену, его лицо выражало смесь недоумения и явного дискомфорта.
— Мам, ну перестань, пожалуйста, — его голос прозвучал неуверенно, почти просительно. — Оля же не со зла. Ну, взяла одну ягодку. Что тут такого? Винограда же много, всем хватит. Я специально побольше купил, чтобы и ты поела, и мы с Олей…
— Ах, ты ещё и защищаешь её?! — Тамара Семёновна переключила часть своего праведного гнева на сына, её щеки залил нездоровый румянец. — Ты всегда её защищаешь! А кто меня защитит от её посягательств? Кто обо мне подумает? Я для тебя всю жизнь старалась, каждую копейку в дом несла, чтобы у тебя всё было, чтобы ты ни в чём нужды не знал!
А она пришла на всё готовенькое и теперь свои порядки устанавливает! Вчера, между прочим, мою любимую чашку, из которой ещё твоя бабушка пила, чуть не разбила, поставила на самый край стола! Сегодня вот виноград мой без разрешения ест! А что завтра будет? Может, она прикажет тебе меня из этой квартиры выселить, потому что я ей, видите ли, мешаю тут жить припеваючи за твой счёт?
Ольга, к этому моменту немного оправившаяся от первоначального шока, почувствовала, как внутри неё поднимается волна холодного, расчётливого гнева. Обвинения свекрови были настолько абсурдны и несправедливы, что всякое желание оправдываться или извиняться пропало без следа. Она выпрямилась, посмотрела прямо в глаза Тамаре Семёновне, и её голос, в отличие от визгливых нот свекрови, прозвучал ровно, хотя и с заметной стальной ноткой.
— Тамара Семёновна, во-первых, я тоже работаю, и мы с Семёном ведём совместный бюджет, так что никто ни за чей счёт здесь не живёт. Во-вторых, я никогда не покушалась ни на ваше имущество, ни, тем более, на ваше место в этой квартире.
И уж если на то пошло, ту самую чашку я как раз и убрала с края стола, куда её поставили вы, чтобы она случайно не упала. А виноград… Знаете, если бы вы просто спокойно сказали, что не хотите, чтобы я его трогала до вашего разрешения, я бы и не прикоснулась. Но устраивать из-за одной ягоды такую безобразную сцену – это, извините, уже перебор.
— Ах, я ещё и сцены безобразные устраиваю! — Тамара Семёновна картинно всплеснула руками, обращаясь уже не столько к Ольге, сколько к Семёну, ища в его лице поддержки и сочувствия. — Слышишь, Сёмочка, как она со мной разговаривает?
Я ей слово, а она мне десять! Я ей про уважение к старшим, про то, что нельзя чужое без спроса брать, а она мне про бюджеты какие-то рассказывает! Да какое мне дело до твоих бюджетов, когда ты элементарных правил приличия не знаешь! Я в этом доме хозяйка! И я решаю, кому и что можно брать, а кому нельзя! И если я говорю, что этот виноград мой, значит, он мой! И нечего тут свои права качать!
Её зажиточность, которой она втайне гордилась и которую всегда выставляла напоказ при любом удобном случае – дорогие сервизы, хрусталь, массивные золотые украшения, которые она надевала даже по будням, – сейчас, казалось, превратилась в ещё один аргумент её правоты, в ещё один повод упрекнуть невестку в мнимых посягательствах. Будто Ольга только и мечтала, как бы завладеть всеми этими «сокровищами», начиная с несчастной виноградной грозди.
Ольга с трудом сдерживала рвущееся наружу возмущение. Она видела, как Семён мучительно морщится, как он переминается с ноги на ногу, не зная, как потушить этот разгорающийся пожар. Его беспомощность в такие моменты раздражала её едва ли не больше, чем откровенная враждебность свекрови.
Он, её муж, вместо того чтобы решительно пресечь этот поток необоснованных нападок, лишь мямлил что-то невразумительное, пытаясь угодить и матери, и жене, и в итоге не добиваясь ничего, кроме усугубления конфликта.
— Тамара Семёновна, — Ольга сделала глубокий вдох, стараясь сохранить самообладание, — дело ведь совершенно не в винограде, вы же сами это прекрасно понимаете. Вам просто хочется найти повод, чтобы в очередной раз меня унизить и показать, кто здесь главный.
— Ах, так вот оно что! Я, оказывается, поводы ищу, чтобы тебя, бедняжечку, унизить! — Тамара Семёновна вся подобралась, её лицо, ещё мгновение назад искажённое криком, вдруг застыло, приобретя выражение оскорблённого достоинства, которое, впрочем, выглядело ещё более зловещим, чем открытая ярость. Она смерила Ольгу долгим, тяжёлым взглядом, от которого у той по спине пробежал неприятный холодок.
— А не ты ли, голубушка, сама эти поводы создаёшь на каждом шагу своим поведением, своей непроходимой наглостью? Не ты ли в мой дом, в мою семью влезла, как… как кукушка в чужое гнездо, и пытаешься теперь свои порядки устанавливать, моего же сына против меня настраивать? Я, может быть, и не идеал, но я мать, я его вырастила, воспитала, а ты кто такая, чтобы мне указывать, что я чувствую и чего я хочу?
Ольга почувствовала, как последние остатки терпения испаряются. Слова свекрови, полные яда и застарелой обиды, били наотмашь, но теперь, вместо растерянности и желания оправдаться, в душе Ольги поднималась твёрдая, холодная решимость. Она больше не собиралась играть роль покорной невестки, вечно виноватой и просящей прощения за несовершённые проступки.
— Тамара Семёновна, я никогда не пыталась настроить Семёна против вас, — отчеканила Ольга, её голос звучал неожиданно твёрдо и уверенно. — Наоборот, я всегда старалась сглаживать острые углы, находить компромиссы, даже когда вы были откровенно несправедливы. Но всему есть предел. Вы видите вред в каждом моём действии, в каждом слове. Если я молчу – я что-то замышляю. Если я говорю – я вам хамлю.
Если я помогаю – я лезу не в своё дело. Если я не помогаю – я лентяйка и неблагодарная. Вам не угодишь, как ни старайся, потому что вам не нужно моё хорошее отношение, вам нужна безропотная рабыня и вечная жертва для ваших нападок. И да, я считаю, что вы намеренно ищете повод для скандала, потому что вам, видимо, доставляет удовольствие отравлять жизнь и мне, и собственному сыну!
Тамара Семёновна от таких слов даже слегка отшатнулась, её лицо побагровело ещё сильнее. Она явно не ожидала такого прямого и беспощадного ответа. Секунду она молча открывала и закрывала рот, словно ей не хватало воздуха.
— Сё-ё-ёма! — наконец прошипела она, поворачиваясь к сыну, который всё это время стоял, как пришибленный, у кухонного косяка, его лицо выражало крайнюю степень мучения. — Ты слышишь?! Ты слышишь, что она говорит?!
Она… она меня обвиняет! Меня, твою мать! В том, что я… я ей жизнь отравляю! Да как у неё язык повернулся такое сказать?! Это она, она отравляет мне остатки здоровья своими выходками, своим непослушанием, своим презрением ко мне!
Семён дёрнулся, словно его ударили. Он сделал шаг вперёд, его взгляд метался между матерью и женой.
— Оля, ну зачем ты так? Мама, ну успокойся, пожалуйста, — его голос звучал жалобно и совершенно неубедительно. — Давайте… давайте просто… прекратим этот разговор. Ну, виноград этот… Да я сейчас ещё схожу, куплю десять таких гроздей, только не ссорьтесь, умоляю вас!
— Дело не в винограде, недоумок! — взвизгнула Тамара Семёновна, совершенно теряя остатки самообладания. Теперь её гнев обрушился и на сына, не оправдавшего её надежд на немедленную и безоговорочную поддержку. — Дело в отношении! В том, что эта особа меня ни во что не ставит! Она смеет мне, хозяйке этого дома, указывать, что я делаю не так! Она смеет обвинять меня в том, что я плохая мать!
Ольга с горькой усмешкой наблюдала за этой сценой. Семён, как всегда, пытался залить пожар бензином, предлагая бессмысленные решения, не понимая или не желая понимать истинную суть конфликта.
— Сём, твоя мама прекрасно знает, что дело не в винограде, — спокойно проговорила Ольга, обращаясь уже скорее к мужу, чем к свекрови. — И я не говорила, что она плохая мать. Я сказала, что она отравляет нам жизнь своими придирками. И это правда, как бы горько это ни звучало.
Тамара Семёновна издала какой-то клокочущий звук, смесь всхлипа и рычания. Её грудь высоко вздымалась. Она вперила в Семёна горящий взгляд, в котором читалось не только возмущение, но и плохо скрытая паника.
— Значит, так, сынок, — произнесла она медленно, с расстановкой, словно вынося приговор. Её голос дрожал от едва сдерживаемой ярости. — Раз уж твоя драгоценная жёнушка считает, что я ей тут мешаю жить и отравляю её существование, то выбирай. Либо ты сейчас же поставишь её на место, объяснишь ей раз и навсегда, как она должна себя вести в моём доме и как разговаривать с твоей матерью.
Объяснишь так, чтобы она поняла и больше никогда не смела открывать свой рот на меня! Либо… — она сделала многозначительную паузу, обводя кухню тяжёлым взглядом, — либо вы оба можете собирать свои вещички и убираться отсюда ко всем чертям! И чтобы ноги вашей здесь больше не было! Ясно тебе? Я не позволю какой-то вертихвостке топтать меня и мои чувства в моём собственном доме! Выбирай!
Ультиматум повис в воздухе, тяжёлый и неотвратимый, как удар топора. Кухня, ещё недавно залитая утренним солнцем, показалась Ольге тёмной и душной, как склеп. Она посмотрела на Семёна. Его лицо было белее мела, на лбу выступили бисеринки пота. Он смотрел на мать широко раскрытыми, испуганными глазами, потом перевёл такой же растерянный и беспомощный взгляд на Ольгу.
Молчание затягивалось, становясь невыносимым. Ольга видела, как в его глазах борются страх перед материнским гневом и… что? Любовь к ней? Чувство справедливости? Или просто желание, чтобы всё это поскорее закончилось, любой ценой?
Тишина на кухне стала такой плотной, что, казалось, её можно было потрогать. Ольга смотрела на Семёна, и в её взгляде уже не было ни надежды, ни ожидания. Она видела его растерянное, почти детское лицо, его бегающие глаза, и понимала – он не выберет. Не потому что не может, а потому что не хочет.
Не хочет брать на себя ответственность, не хочет противостоять матери, не хочет рушить тот хрупкий, пусть и прогнивший изнутри, мирок, в котором он привык существовать. В этот момент что-то окончательно оборвалось внутри Ольги, какая-то последняя, тоненькая ниточка, связывавшая её с этим домом и с иллюзией семейного счастья. Бледность, заливавшая её лицо несколько минут назад, сменилась двумя яркими, нездоровыми пятнами румянца на щеках.
— Знаете, Тамара Семёновна, — её голос прозвучал на удивление спокойно, даже как-то отстранённо, будто она говорила о чём-то давно решённом и не подлежащем обсуждению. Она аккуратно, почти демонстративно, положила недоеденную виноградину, которую всё это время машинально сжимала в пальцах, обратно на стол, рядом с роскошной гроздью. — А ведь вы правы. Я действительно не покупала этот виноград.
И, пожалуй, мне действительно не стоило его даже пробовать. Так что, да, подавитесь вы им. И сыном своим тоже подавитесь, раз уж он для вас дороже здравого смысла и элементарного человеческого отношения. Раз уж я такая хищница, такая наглая и бесцеремонная особа, которая только и делает, что всё у вас отбирает, то я, пожалуй, постараюсь больше ничего вашего не трогать. И не только винограда. Вообще ничего.
Она обвела взглядом кухню: начищенные кастрюли, идеальный порядок, дорогие безделушки на полках – всё то, что Тамара Семёновна так ценила и чем так кичилась. И вдруг всё это показалось Ольге чужим, холодным, бездушным. Как и хозяйка этого дома.
— И к вам в гости, — Ольга сделала небольшую паузу, давая каждому слову прозвучать с максимальной отчётливостью, — я больше ни ногой. Можете считать, что я окончательно отняла у вас одну головную боль. Можете наслаждаться обществом своего Сёмочки без моего вредоносного присутствия. Надеюсь, теперь он будет уделять вам всё своё внимание, и вы наконец-то будете счастливы.
Она развернулась, не удостоив больше ни свекровь, ни мужа взглядом, и твёрдым, решительным шагом направилась к выходу из кухни. Её спина была прямой, плечи расправлены. Ни тени сомнения, ни капли сожаления не было в её движениях.
— Оля! Постой! Куда ты? — Семён наконец очнулся от ступора. В его голосе прозвучали панические нотки. Он сделал несколько шагов вслед за ней, протягивая руку, словно пытаясь удержать. — Оля, ну не надо так… Давай поговорим… Мы всё решим…
Ольга остановилась уже в коридоре, но не обернулась.
— Говорить больше не о чем, Сём, — её голос донёсся до него глухо, но твёрдо. — Всё уже сказано. И всё решено. Ты свой выбор сделал, когда промолчал. Точнее, ты в очередной раз его не сделал, что, в общем-то, одно и то же. Живи как знаешь. С мамой. С её виноградом. Со своей нерешительностью. А я… я так больше не могу. И не хочу.
Тамара Семёновна, стоявшая посреди кухни с видом оскорблённой императрицы, услышав эти слова, лишь презрительно хмыкнула.
— Скатертью дорога! — бросила она вслед Ольге, её голос был полон ядовитого злорадства. — И не забудь свои вещички прихватить, хищница! Чтобы духу твоего здесь не было! А ты, Семён, — она резко повернулась к сыну, который застыл на пороге кухни, провожая взглядом удаляющуюся Ольгу, — чего стоишь, как истукан? Не видишь, она сама уходит! Радоваться должен, что избавился от такой дряни! Давно бы так! Я же тебе говорила, что она не пара тебе, не нашего поля ягода!
Семён растерянно смотрел то на мать, чьё лицо сейчас светилось торжеством победительницы, то на захлопнувшуюся входную дверь, за которой скрылась Ольга. Он вдруг с ужасающей ясностью понял, что эта безобидная, казалось бы, ягодка винограда, этот дурацкий, мелкий бытовой скандал, стал тем самым камнем, который стронул лавину.
Лавину, которая копилась годами, состоящую из недомолвок, затаённых обид, материнской ревности и его собственной трусости. И теперь эта лавина обрушилась, погребая под собой всё – его брак, его спокойствие, его будущее.
На кухне повисла тяжёлая, давящая атмосфера. Тамара Семёновна, удовлетворённо вздохнув, подошла к столу и взяла ту самую виноградную гроздь, которую так яростно защищала. Она отщипнула крупную ягоду, ту самую, рядом с которой лежала недоеденная Ольгой, и с наслаждением отправила её в рот.
— Вот видишь, сынок, — сказала она, с трудом прожевав, её голос всё ещё хранил нотки недавнего возбуждения, — ничего страшного не случилось. Ушла и ушла. Таких Оль у тебя ещё десяток будет, а мать – одна. Теперь-то ты понимаешь, что мама всегда права?
Семён молча смотрел на неё. На её самодовольное лицо, на виноград в её руке. И впервые в жизни он почувствовал к своей матери не привычную смесь сыновней любви и страха, а что-то другое – холодное, отстранённое, почти враждебное. Он ничего не ответил. Просто развернулся и медленно побрёл в свою комнату, понимая, где уже собирала свои вещи Ольга, что сегодня он потерял гораздо больше, чем просто жену.
Он потерял часть себя. А Тамара Семёновна осталась на кухне одна, со своим виноградом, своей правотой и своим сыном, который, возможно, больше никогда не будет прежним. Ссора, начавшаяся с одной ягоды, закончилась полным и безоговорочным разрывом, оставив после себя лишь горечь и руины…
