— Мам, я приехал! Открывай!
Голос Павла за дверью был таким, какого Лидия Аркадьевна не слышала уже давно — звонким, почти мальчишеским, переполненным нетерпеливым счастьем. Она неторопливо отложила книгу, поправила идеально лежащую на плечах шаль и прошла в прихожую. Её движения были выверенными и спокойными, как у человека, который никогда никуда не торопится. Она повернула ключ, и на пороге, словно порыв весеннего ветра, возник сын.
Он действительно сиял. Не просто улыбался — он весь светился изнутри, и эта энергия, казалось, делала тесную, педантично убранную прихожую светлее и просторнее. В одной руке он держал большую, нарядную коробку дорогих шоколадных конфет, перевязанную золотой лентой.
— Это тебе, — он протянул ей коробку, и его глаза искали в её лице ответной радости, предвкушали её.
Лидия Аркадьевна взяла коробку. Она была тяжёлой, приятно-прохладной на ощупь. Она не стала рассматривать её или благодарить. Она просто приняла её, как принимают сданный отчёт, и молча прошла в гостиную, поставив подарок на полированный журнальный столик. Коробка легла на тёмное дерево ярким, чужеродным пятном. Павел прошёл следом, его эйфория была настолько велика, что он ещё не заметил ничего странного в её поведении. Он остановился посреди комнаты, не в силах больше сдерживаться.
— Мам, тут такое дело… В общем, я Ирине предложение сделал. И она согласилась! Представляешь? Мы поженимся!
Он выпалил это на одном дыхании, и на последнем слове его голос чуть подскочил от переполнявших его чувств. Он замер в ожидании. Он ждал всплеска рук, объятий, потока вопросов про дату, про кольцо, про Ирину. Он ждал естественной материнской реакции.
Лидия Аркадьевна медленно обернулась. Она посмотрела на него долгим, изучающим взглядом. В её глазах не было ни удивления, ни радости, ни даже гнева. Там была холодная, спокойная оценка, как у оценщика, к которому принесли сомнительную драгоценность. Она изучала его лицо, его сияющие глаза, его распахнутую позу, и её губы оставались плотно сжатыми.
— Понятно, — произнесла она наконец. Это одно слово прозвучало так тихо, что почти утонуло в воздухе комнаты, но для Павла оно стало громче любого крика. Его улыбка дрогнула и начала медленно сползать с лица.
— Что «понятно»? Мам, ты чего? Ты что, не рада за меня?
— Рада? — она чуть склонила голову набок, и в её взгляде появилось что-то похожее на снисходительное любопытство. — Радость, Павлик, это категория для обдуманных поступков. Для взвешенных решений. А то, о чём ты говоришь, это… порыв. Эмоциональный всплеск. Это не повод для радости, это повод для серьёзного разговора.
Она подошла к столику и кончиком пальца коснулась золотой ленты на коробке конфет. Она не развязывала её. Она просто констатировала её наличие.
— Любовь, о которой ты так восторженно говоришь, — это биохимический процесс в организме. Он имеет свойство заканчиваться. А то, что связывает нас с тобой, — это нечто совершенно иное. Это основа. Это константа. А ты пытаешься пристроить к нашему прочному зданию какую-то картонную пристройку и удивляешься, что я не хлопаю в ладоши.
Павел смотрел на неё, и счастье, которое ещё минуту назад переполняло его, уступало место холодному недоумению. Он чувствовал, как меняется воздух в комнате, как он густеет, становится вязким. Он приехал поделиться величайшей радостью своей жизни, а попал на приём к аналитику, который препарировал его чувства скальпелем ледяной логики. Праздник закончился, так и не начавшись. А блестящая коробка конфет на столе уже казалась не символом торжества, а неуместным и глупым надгробием на его несостоявшемся счастье.
— Мам, это не биохимия. Я люблю её, — Павел произнёс это медленно, с расстановкой, словно пытался объяснить прописную истину ребёнку. Его голос потерял звонкость, в нём появилась твёрдость. Он всё ещё пытался вернуть разговор в нормальное русло, спасти этот день, эту новость. — Мы хотим быть вместе. Создать свою семью.
Лидия Аркадьевна слушала его с тем же непроницаемым выражением лица. Она сделала едва заметный жест рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи.
— Семья у тебя уже есть. Это я. Всё остальное — временные альянсы, не более того. Ты слишком увлекаешься, Павлик. Всегда таким был.
Она обошла кресло и остановилась у окна, глядя на серый двор. Её спина была идеально прямой. Она не смотрела на него, но Павел чувствовал, что всё её внимание сосредоточено на нём.
— Я, в отличие от тебя, думаю о будущем. О нашем с тобой будущем. Пока ты бегал на свои свидания, я делом занималась. Я ведь тебе не говорила, хотела сюрприз сделать.
Она обернулась, и на её лице появилось нечто, отдалённо напоминающее улыбку. Это была деловитая, удовлетворённая улыбка менеджера, успешно завершившего проект.
— Я закончила ремонт в твоей комнате. Всё как ты хотел когда-то. Стены выровняла, покрасила в спокойный, оливковый цвет. Помнишь, ты говорил, что он успокаивает? Купила новый письменный стол, массивный, дубовый. Поставила его у окна. Выбросила всю твою старую рухлядь, эти плакаты, книги дурацкие. Теперь там просторно, светло. Всё готово.
Павел слушал её, и холодное недоумение сменялось дурным предчувствием. Он не понимал, к чему она ведёт. Каждая деталь её рассказа — оливковые стены, дубовый стол — ложилась в его сознание тяжёлым, неуместным камнем.
— Какую комнату? Мам, я не понимаю… Зачем? Я же здесь не живу уже пять лет.
— Вот именно! — подхватила она с воодушевлением. — Пять лет ты мотался по съёмным углам. Хватит. Пора возвращаться домой. В своё собственное жильё. Я же не вечная, мне помощь будет нужна, опора. Мужское плечо в доме. Всё продумано, Павлик. Ты переезжаешь ко мне, живёшь спокойно, работаешь. Всё под рукой, всё знакомо.
Абсурдность её слов была настолько чудовищной, что Павел на мгновение потерял дар речи. Он смотрел на её спокойное, уверенное лицо и понимал, что она не шутит. В её мире этот план был не просто нормальным — он был единственно верным. Его женитьба, его любовь, его Ирина — всё это было лишь досадным препятствием на пути к реализации этого идеального, по её мнению, сценария.
— Мама, — сказал он медленно, чеканя каждое слово. — Ты меня не слышишь? Я женюсь. Я буду жить со своей женой. В нашей квартире.
И тут её лицо изменилось. Снисходительное спокойствие исчезло. Глаза её сузились, а губы превратились в тонкую, жёсткую линию. Она сделала шаг к нему.
— А ты у меня разрешения спрашивал, можно ли тебе жениться? Если я сказала, что ты будешь жить со мной, значит, будешь, как миленький!
Эта фраза не была произнесена на повышенных тонах. Она была сказана ровным, ледяным тоном, не терпящим возражений. Это был не вопрос и не ультиматум. Это была декларация абсолютной власти. Как будто она напоминала ему о непреложном законе их вселенной, который он по глупости своей забыл. Павел смотрел на неё, и ему казалось, что он видит её впервые. Перед ним стояла не его мать, а чужая, властная женщина, которая только что предъявила ему права на его жизнь. Вся его прошлая жизнь, все его представления о материнской любви рухнули в один миг, рассыпавшись в пыль у подножия этого дубового стола в свежевыкрашенной комнате, которая внезапно превратилась из детской спальни в идеально подготовленную камеру.
Павел молчал. Он просто смотрел на мать, и в этой тишине, наступившей после её ледяного приговора, в нём что-то необратимо ломалось и тут же, в тот же миг, сплавлялось во что-то новое, твёрдое и холодное. Сияние, которое он принёс с собой в эту квартиру, погасло. Оно не просто ушло — оно было уничтожено, и на его месте в глубине зрачков появился еле заметный стальной блеск. Весь его облик изменился. Исчезла юношеская восторженность, ушла мягкость из черт лица. Плечи, которые минуту назад были по-мальчишески расправлены от счастья, теперь застыли в жёсткой, неподвижной линии. Он перестал быть её сыном, который приехал поделиться радостью. Он стал её оппонентом.
Лидия Аркадьевна, видя эту перемену, ошибочно приняла её за сломленность, за начало смирения. Она решила закрепить успех.
— Вот и хорошо, что ты понял, — сказала она с ноткой начальственного удовлетворения. — Все эти глупости нужно выбросить из головы. Я помогу тебе. Мы всё устроим. Начнёшь перевозить вещи на выходных, я освободила тебе полки в шкафу.
Она говорила, а он продолжал молчать, давая ей выговориться, давая ей дойти до конца в своих планах. И когда она сделала паузу, ожидая его согласия, он задал свой первый вопрос. Голос его был ровным и до неузнаваемости спокойным.
— Скажи, а в твоём плане, что должно было случиться с Ириной?
Вопрос был таким неожиданным, таким будничным в своей сути, что Лидия Аркадьевна на мгновение растерялась. Она ожидала слёз, упрёков, крика. Не холодного, делового уточнения.
— При чём здесь она? — отмахнулась мать. — Это не имеет никакого значения.
— Нет, имеет, — так же ровно возразил Павел. — Ты продумала цвет стен и материал стола. Ты, должно быть, продумала и это. Это важная деталь твоего проекта. Так что было в плане насчёт неё? Я должен был просто перестать отвечать на её звонки? Отправить сообщение, что всё кончено? Или ты собиралась поговорить с ней сама?
Он не обвинял. Он допрашивал. Он вскрывал её замысел с методичностью хирурга, и каждый его вопрос был точным надрезом. Лидия Аркадьевна почувствовала, как почва уходит у неё из-под ног. Она привыкла управлять эмоциями. Она не умела противостоять логике, которая выворачивала её заботу наизнанку, показывая её уродливую суть.
— Перестань говорить ерунду! — её голос впервые дрогнул, но не от обиды, а от подступающего раздражения. — Какая разница, что ты там себе навоображал? Есть реальность. А реальность — это твой дом, твой долг.
— Мой долг? — он подхватил это слово. — Интересно. Давай поговорим о нём. Я должен жить в комнате с оливковыми стенами. Это входит в мой долг? Я должен сидеть за дубовым столом, который выбрала ты? А что ещё? Какие пункты в этом договоре, о котором я узнал только сегодня?
Его спокойствие бесило её. Оно было хуже любого скандала. Он не спорил с ней, он препарировал её, и она чувствовала себя не любящей матерью, а мелкой мошенницей, пойманной на дешёвом трюке.
— Ты издеваешься? — процедила она. — Я для тебя старалась, всё устроила, а ты…
— Ты старалась для себя, — мягко, но твёрдо перебил он. — Ты устроила всё для своего удобства. Ты просто забыла включить в свой план одного человека. Меня. Мои желания, мою жизнь. Ты решила, что можешь просто взять и отменить её, как неудачную бронь в отеле. Так ведь?
Он сделал шаг к ней, и теперь они стояли почти лицом к лицу. Его глаза смотрели прямо в её, и в них не было ни любви, ни обиды. Только холодная, отстранённая оценка. И Лидия Аркадьевна с ужасом поняла, что её власть над ним, абсолютная и незыблемая, как ей казалось всю жизнь, только что испарилась. Она пыталась управлять марионеткой, но нити оборвались, а кукла вдруг ожила и смотрит на неё с ледяным любопытством своего создателя.
Лидия Аркадьевна смотрела на него, и в её глазах, отражавших холодный свет люстры, зажёгся другой огонь. Не гнева, а чистого, концентрированного яда. Она поняла, что её план, её безупречная конструкция, рухнула. Её спокойствие, её логика, её снисходительная власть — всё это разбилось о его непробиваемое, новое спокойствие. И тогда, потеряв все рычаги управления, она перешла к последнему, что у неё оставалось. Она решила уничтожить причину, корень проблемы.
— Я поняла, — прошипела она, и её голос обрёл змеиную гибкость. — Это всё она. Эта твоя… девица. Это она тебя настроила. Она тебя учит, как со мной разговаривать? Что, уже присмотрел себе хозяйку?
Павел не ответил. Он просто смотрел на неё, как учёный смотрит на протекающую в колбе химическую реакцию. Его молчание подстегнуло её ещё больше.
— Что ты в ней нашёл, скажи мне? Что? В этой пустоте? Я видела её. Бесцветная, безликая. С дешёвой сумкой и взглядом ищущей выгоды. Думаешь, я не понимаю, что ей нужно? Квартира ей московская нужна, а не ты со своей любовью! Присосаться к тебе, к нашей семье, а потом выкинуть меня на улицу, да? Это её план? Это она тебе нашептала, что мать тебе больше не нужна?
Она ходила по комнате, её движения стали резкими, порывистыми. Она касалась предметов — спинки кресла, края стола — будто ища в них опору.
— Ты променял меня, свой род, свой дом на приживалку без роду, без племени. Кто её родители? Какие-нибудь алкоголики из провинции? Чему она тебя научит? Рожать тебе будет таких же безликих и пустых детей? Я этого не допущу. Пока я жива, ноги её в моём доме не будет. И ты будешь сидеть здесь, в своей комнате, и думать, как ты мог так низко пасть. Я выбью из тебя эту дурь.
Она остановилась, тяжело дыша. Она выплеснула всё. Она нанесла, как ей казалось, смертельный удар по самому дорогому, что у него было, и теперь ждала его реакции. Ждала боли, крика, оправданий. Это вернуло бы ей контроль.
Но Павел оставался неподвижен. Он дослушал её до конца, не перебивая, не меняя выражения лица. Когда она замолчала, в комнате на несколько секунд повисла густая, звенящая пустота, наполненная только её прерывистым дыханием. А потом он медленно, очень медленно кивнул, словно соглашаясь с каким-то своим внутренним выводом.
Он не сказал ни слова. Он просто развернулся и пошёл в прихожую. Лидия Аркадьевна замерла, не понимая. Он не стал надевать куртку. Он просто взял со столика свои ключи от машины. Затем его взгляд упал на нарядную коробку конфет, яркое пятно на полированном дереве. Он взял её, прошёл обратно в комнату и молча положил на дубовый стол, который предназначался для него. В центр. Как экспонат в музее.
И только после этого он посмотрел на неё. В последний раз. Его голос был абсолютно спокойным, без тени эмоций. Голос человека, который выносит окончательный приговор, не подлежащий обжалованию.
— Ирину ты больше не увидишь. И меня тоже. Живи в своей отремонтированной комнате. Одна.
Он развернулся и вышел. Не быстро и не медленно. Просто ушёл. Щёлкнул замок входной двери.
Лидия Аркадьевна осталась стоять посреди гостиной. Она медленно обвела взглядом комнату. Идеально чистую. Идеально правильную. Её взгляд остановился на оливковых стенах соседней комнаты, видневшихся через открытую дверь. На новом, пахнущем лаком дубовом столе. На яркой коробке конфет на нём. Всё было на своих местах. Всё было готово. Её идеальный мир был полностью завершён. Только в нём больше никого не было…
