— Алёнушка, деточка, ты уж извини, что я так без предупреждения, — Людмила Степановна, свекровь, ворковала с порога, едва Алёна успела открыть дверь на третий день их со Стасом семейной жизни. На её лице застыла маска вселенской заботы, а в руках была авоська, из которой подозрительно аппетитно пахло свежей выпечкой. — Стасик звонил, жаловался, что вы тут совсем оголодали на своих бутербродах. Вот, пирожков вам принесла, с ливером, с яйцом и луком.
Алёна, ещё не до конца отошедшая от свадебной суеты и медового уикенда, который они провели на даче у друзей, с трудом натянула улыбку. Стас ничего ей про голод не говорил, да и холодильник был вполне себе полон.
— Здравствуйте, Людмила Степановна. Проходите, конечно. Мы как раз чай собирались пить.
— Чай — это хорошо, — одобрительно кивнула свекровь, проходя в небольшую, но уютную съёмную квартиру молодых. Её взгляд, цепкий и оценивающий, скользнул по обстановке, задержался на чуть смятых диванных подушках, на стопке журналов на кофейном столике. — Только вот, Алёнушка, смотрю я, пыль-то у вас тут… летает. Ты бы протёрла, деточка, пока её не так много. А то запустишь, потом не отмоешь. Молодая хозяйка должна за этим следить.
Алёна почувствовала, как внутри что-то неприятно кольнуло. Пыль? Она вчера только всё протирала. Но спорить не стала, лишь неопределённо кивнула. Стас, вышедший из комнаты на голос матери, радостно обнял её.
— Мам, привет! О, пирожки! Супер! Алён, доставай тарелки!
Первые «невинные» просьбы посыпались как из рога изобилия уже на следующий день. Людмила Степановна зачастила к ним под предлогом «помочь молодым освоиться». «Алёнушка, ты бы носочки и трусишки Стасика простернула, а то у меня что-то спину прихватило». «Алёнушка, сбегай в магазин за молоком, я кое-что испечь затеяла, а оно кончилось». «Алёнушка, помой-ка посуду, а я пока со Стасиком поговорю, у него там на работе какие-то сложности».
Алёна, воспитанная в уважении к старшим и не желая с первых же дней портить отношения с матерью мужа, молча выполняла. Скрипела зубами про себя, когда после целого дня на своей работе – она была младшим дизайнером в небольшом агентстве – ей приходилось ещё и обслуживать свекровь, но Стасу не жаловалась. Тот, казалось, вообще не замечал ничего странного в поведении матери.
— Ну, мама же помочь хочет, — отмахивался он, когда Алёна однажды робко попыталась завести разговор. — Ей скучно одной, вот она и крутится вокруг нас. Тебе что, трудно?
Трудно не было. Было унизительно. Она чувствовала себя не любимой невесткой, а какой-то временной прислугой, которую тестируют на профпригодность. Особенно когда просьбы незаметно трансформировались в прямые указания.
— Алёнушка, полы бы помыть во всей квартире, а то я что-то устала сегодня, — заявляла Людмила Степановна, удобно устраиваясь на диване с журналом, пока Алёна возвращалась с работы. — Ты молодая, тебе несложно.
Или:
— Сготовь-ка ужин на всю семью, да повкуснее чего-нибудь. Я сегодня не в настроении у плиты стоять. А Стасик мой любит хорошо покушать.
Алёна готовила, мыла, убирала. Молча. Но внутри неё росло и крепло глухое раздражение. Она видела, как Стас, приходя домой, с аппетитом уплетал приготовленное ею, но похвалы доставались матери: «Мам, ну ты как всегда, волшебница! Спасибо!». Людмила Степановна скромно улыбалась и бросала на Алёну покровительственный взгляд: «Учись, деточка, пока я жива».
Сегодня, в субботу, ровно через неделю после свадьбы, Людмила Степановна пришла с утра пораньше, когда Алёна ещё нежилась в постели, наслаждаясь редким выходным. Она деловито прошла на кухню, загремела чайником и, когда Алёна, наспех накинув халат, появилась на пороге, окинула её критическим взглядом.
— Ну, соня, проснулась наконец? А я тут уже завтрак вам со Стасиком приготовила, — она кивнула на стол, где действительно стояли тарелки с яичницей и бутербродами. — Стасик твой уже на пробежку убежал, спортсмен мой. А ты что же, всё нежишься? Непорядок. Жена должна вставать раньше мужа, завтраком его кормить.
Алёна молча налила себе кофе. Слова застревали в горле. Людмила Степановна, отхлебнув чаю, продолжила своим обычным наставительным тоном, не замечая, или не желая замечать, мрачного настроения невестки:
— Я вот тут подумала, Алёнушка. Ты у нас девушка способная, всё схватываешь на лету. Но опыта, конечно, маловато. Стасику моему нужна хорошая, надёжная опора в быту. Он мужчина, добытчик, ему не до кастрюль и тряпок. Поэтому, чтобы ты быстрее всему научилась, и чтобы ему было комфортно… — она сделала многозначительную паузу, отставила чашку и посмотрела на Алёну в упор. — В общем, решила я, что по субботам будешь приезжать ко мне. Генеральную уборку у меня делать будешь, я тебя научу, как правильно, без халтуры. И на неделю еды наготавливать. Разнообразной, полезной. Ты молодая, здоровая, справишься. А мне помощь, и тебе практика.
Алёна медленно поставила свою чашку с недопитым кофе на стол. Очень медленно. Она почувствовала, как кровь ударила ей в виски. Это уже было не просто указание. Это был приговор. Безапелляционный и окончательный.
— Людмила Степановна, — начала она, и голос её прозвучал неожиданно спокойно, даже как-то отстранённо, но в этом спокойствии скрывалась сталь. — Я, конечно, очень ценю вашу заботу о Стасе и ваше желание передать мне свой бесценный опыт. Но боюсь, ваш план несколько… амбициозен. И, кажется, не учитывает моих собственных планов на выходные.
Людмила Степановна удивлённо приподняла бровь, явно не ожидав даже такого мягкого возражения. Стас как раз вошёл на кухню, раскрасневшийся после пробежки, и удивлённо посмотрел на застывших женщин.
— О чём это вы тут, девочки? Мам, ты что-то придумала?
— Придумала, Стасик, и очень даже хорошо придумала! — Людмила Степановна тут же оживилась, увидев сына, словно тот был её главным козырем. Она обернулась к нему, игнорируя Алёну, и заговорила с энтузиазмом, будто делилась радостной новостью. — Я вот Алёнушке нашей предлагаю по субботам ко мне приезжать. Будет мне по хозяйству помогать, учиться всему. Представляешь, как хорошо? И мне подспорье, и она руку набьёт, настоящей хозяйкой станет. А то ведь, сама понимаешь, молодая ещё, неопытная. Я же плохого не посоветую.
Стас, ещё не до конца вникнув в суть предложения, но уловив материнский энтузиазм и увидев напряжённое лицо Алёны, попытался смягчить обстановку.
— Мам, ну что ты сразу с утра с такими глобальными планами? Дайте хоть позавтракать спокойно. Алёнка и так у меня умница, всё умеет.
— Умница-то умница, кто ж спорит, — не унималась Людмила Степановна, вновь поворачиваясь к невестке и сверля её своим пронзительным взглядом. Её голос, ещё минуту назад воркующий, приобрёл металлические нотки. — Но одно дело для себя кое-как, а другое — для семьи, для мужа стараться. Мужчина должен приходить в чистый, уютный дом, где его ждёт горячий обед из трёх блюд, а не перекусы на скорую руку. Я своего отца так встречала, твоего отца, Стасик, так встречала. И тебя, сынок, всегда старалась баловать. Это женский долг, Алёна, и от него никуда не денешься, если хочешь, чтобы семья была крепкой. Так что, нечего тут рассуждать. По субботам, часиков в десять, жду тебя у себя. Список дел я тебе подготовлю, чтобы ты не растерялась.
Алёна слушала этот монолог с каменным лицом. Внутри всё клокотало, но она заставила себя сделать глубокий вдох, прежде чем ответить. Она посмотрела на Стаса, который виновато отводил взгляд, явно не собираясь вмешиваться или оспаривать материнские «истины». Понятно. Поддержки от него ждать не приходится. Значит, придётся самой. Она снова медленно поставила чашку, которую так и не донесла до губ.
— Людмила Степановна, дорогая моя, — начала она с ледяной вежливостью, от которой у свекрови на мгновение дрогнула самодовольная улыбка. — А вы не думаете, что несколько переоцениваете свои права и мои обязанности? Или, может быть, вы считаете, что неделя замужества автоматически превращает меня в вашу личную собственность, которой можно распоряжаться по своему усмотрению?
Стас вздрогнул и посмотрел на жену с испугом. Такого тона он от неё ещё никогда не слышал. Людмила Степановна же, напротив, выпрямилась, её лицо начало медленно наливаться краской. — Что ты себе позволяешь, девочка? — прошипела она. — Какие ещё «права» и «обязанности»? Я тебе добра желаю, уму-разуму учу!
— Нет, Людмила Степановна, вы не добра мне желаете, — спокойно, но твёрдо возразила Алёна, глядя свекрови прямо в глаза. Её голос не дрожал, но в нём звенела такая сталь, что даже Стас невольно съёжился. — Вы, видимо, решили, что получили в моём лице бесплатную прислугу, которая будет безропотно выполнять все ваши указания и обслуживать все ваши прихоти. Так вот, я вас разочарую. Я вышла замуж за вашего сына, а не нанялась к вам в домработницы.
— Серьёзно? Это ты так себе нафантазировала?
— А вы, дорогая моя свекровь, думаете, что вы будете об меня ноги вытирать? Смотрите, как бы вы их не поломали себе при этом занятии!
Последняя фраза прозвучала так отчётливо и веско, что в кухне на несколько секунд повисла оглушительная тишина. Стас замер с открытым ртом, переводя взгляд с матери на жену. Людмила Степановна аж задохнулась от такой неслыханной дерзости. Её лицо из красного стало багровым, глаза метали молнии.
— Да как… да как ты смеешь, соплячка?! — наконец вырвалось у неё сдавленным от ярости шёпотом, который тут же перешёл в крик. — Ты с кем так разговариваешь?! Я мать твоего мужа! Я его вырастила, воспитала! А ты, неизвестно откуда взявшаяся девчонка, будешь мне тут указывать?!
— А я его жена, а не ваша рабыня! — отрезала Алёна, не повышая голоса, но каждое её слово било точно в цель. Она поднялась из-за стола, чувствуя, как внутри неё вместо страха или растерянности нарастает холодная, решительная злость. — И командовать собой я не позволю. Ни вам, ни кому бы то ни было ещё. Мои субботы, как и все остальные дни моей жизни, принадлежат мне, и я сама буду решать, как их проводить. Если Стасу понадобится моя помощь по хозяйству в нашем общем доме, он мне об этом скажет. И мы решим этот вопрос вместе, как взрослые люди. А ваши «генеральные уборки» и «заготовки на неделю» в вашем доме – это ваши личные заботы, которые меня никоим образом не касаются.
Людмила Степановна смотрела на невестку так, словно видела перед собой не молодую женщину, а какое-то чудовище, исчадие ада. Она несколько раз открывала и закрывала рот, пытаясь что-то сказать, но слова не шли. Казалось, весь запас её властных тирад и нравоучений иссяк перед лицом этого неожиданного и такого решительного отпора. Она беспомощно посмотрела на сына, ища поддержки, но Стас лишь растерянно моргал, явно не понимая, как ему реагировать на эту бурю, разразившуюся в его собственной кухне всего через неделю после свадьбы.
— Стасик! Ты слышал?! Ты слышал, что она сказала?! — Людмила Степановна, наконец обретя дар речи, вперила взгляд в сына, и в её голосе зазвучали трагические нотки оскорблённой добродетели. Она картинно прижала руку к сердцу, словно ей не хватало воздуха. — Эта… эта девчонка смеет мне указывать! Мне! Твоей матери! Ты должен немедленно поставить её на место! Объясни ей, что так нельзя! Что мать нужно уважать!
Стас, оказавшийся в эпицентре этого внезапного урагана, почувствовал себя так, словно его одновременно ударили под дых с двух сторон. С одной стороны – разъярённая мать, привыкшая к беспрекословному подчинению и не терпящая никаких возражений. С другой – жена, Алёна, доселе тихая и покладистая, вдруг превратившаяся в непреклонную фурию, отстаивающую свои, как ему теперь казалось, вполне законные права. Он беспомощно посмотрел на Алёну, потом снова на мать. Его лицо выражало крайнюю степень растерянности и нежелания ввязываться в этот бабский, как он про себя подумал, конфликт.
— Мам, ну… Алён, ну может, вы как-то… поспокойнее? — пролепетал он, пытаясь найти хоть какой-то компромисс, но его голос прозвучал так неуверенно и жалко, что не возымел действия ни на одну из сторон.
— Поспокойнее?! — взвилась Людмила Степановна. — Это я должна быть поспокойнее, когда меня, твою родную мать, унижают в твоём же доме?! Стас, ты мужчина или кто? Ты глава семьи или нет? Почему ты позволяешь ей так со мной разговаривать? Она должна извиниться! Немедленно!
Алёна стояла молча, скрестив руки на груди. Её лицо оставалось спокойным, но в глазах горел холодный огонь. Она даже не посмотрела на Стаса. Вся её поза выражала непреклонность и ожидание. Она ждала, чью сторону он примет. И, кажется, уже знала ответ.
Стас перевёл умоляющий взгляд на жену.
— Алён, ну правда… Мама же… она старше, она хотела как лучше… Может, ты… ну, извинишься? Для порядка? Чтобы всё это прекратить? — он понимал, что несёт какую-то чушь, что это не решит проблемы, а только отсрочит её, но инстинкт самосохранения подсказывал ему выбрать путь наименьшего сопротивления. А наименьшим сопротивлением всегда была покорность матери.
Алёна медленно повернула голову и посмотрела на мужа. Долго, изучающе, словно видела его впервые. В её взгляде читалось такое разочарование, такая горькая усмешка, что Стасу стало не по себе.
— Извиниться? — тихо переспросила она. — За что, Стас? За то, что я не хочу быть рабыней у твоей мамы? За то, что у меня есть собственное мнение и собственные планы на жизнь? За то, что я не собираюсь плясать под её дудку и превращать свою жизнь в бесконечное обслуживание её капризов? Ты действительно считаешь, что я должна за это извиняться?
Её голос был ровным, почти безэмоциональным, но каждое слово, как маленький острый камешек, било по его самолюбию, по его мужской гордости, которой, как оказалось, было не так уж и много.
— Но… она же моя мать! — беспомощно выдавил он, понимая всю слабость этого аргумента.
— Да, она твоя мать, — согласилась Алёна. — И я это прекрасно понимаю и уважаю. Но я — твоя жена. И когда твоя мать пытается превратить твою жену в свою бесплатную прислугу, унижая её и не считаясь с её мнением, ты, как муж, должен бы встать на мою защиту. Или хотя бы попытаться найти справедливое решение, а не прятаться за её юбкой и просить меня «извиниться для порядка».
Людмила Степановна, видя, что сын явно не справляется с возложенной на него миссией «усмирения строптивой», решила снова взять инициативу в свои руки. Её лицо всё ещё пылало, но в голосе появилась ядовитая сладость.
— Ах, вот оно что! Защиты она захотела! — протянула свекровь, смерив Алёну презрительным взглядом с ног до головы. — А не ты ли, голубушка, моего сына охмурила? Пришла на всё готовенькое, в квартиру, пусть и съёмную, но обставленную. Стасик мой работает, старается, а ты что? Юбки свои дизайнерские покупаешь да по салонам бегаешь? Думала, так и будешь на его шее сидеть, ножки свесив? Нет, милая, так не пойдёт. Семья – это труд, и в первую очередь женский. А ты, я смотрю, трудиться не приучена. Только языком чесать горазда да права качать.
— Людмила Степановна, если вы не заметили, я тоже работаю, — холодно парировала Алёна. — И зарабатываю, возможно, не меньше вашего «добытчика» Стасика. И свои «дизайнерские юбки» я покупаю на свои собственные деньги. А что касается «труда», то я не отказываюсь от домашних обязанностей в нашем общем доме. Но я категорически отказываюсь быть вашей личной горничной и поварихой по вызову. И если Стас считает, что его «комфорт» заключается в том, чтобы его жена была унижена и превращена в безропотную рабыню его матери, то, боюсь, у нас с ним очень разные представления о семейном счастье.
Стас стоял между ними, как громом поражённый. Он и не подозревал, какие страсти кипят под внешней оболочкой их только что начавшейся семейной жизни. Он всегда считал свою мать образцом мудрости и справедливости, а Алёну – тихой и понимающей девушкой. И вот теперь эти два мира столкнулись с такой силой, что, казалось, вот-вот разнесут в щепки их хрупкое семейное гнездышко. Он хотел что-то сказать, остановить их, примирить, но слова застревали в горле. Он чувствовал себя абсолютно бессильным и ничтожным. Он понимал, что Алёна права. Права в своём гневе, в своём отпоре. Но и перечить матери, бросать ей вызов он не мог. Этот страх, впитанный с молоком матери, парализовал его волю.
— Ах ты, неблагодарная! — Людмила Степановна перешла на откровенные оскорбления, её голос дрожал от бессильной ярости. — Я для него всё, а ты… Ты его только портишь! Делаешь из него подкаблучника! Но ничего, я этого не допущу! Я ему глаза открою, какая ты на самом деле эгоистка и лентяйка! Он ещё поймёт, какую ошибку совершил, связавшись с тобой!
Алёна горько усмехнулась.
— Боюсь, Людмила Степановна, это вы никак не поймёте, что ваш сын уже вырос. И что он имеет право на собственную жизнь и собственную семью. Без вашего тотального контроля и неусыпного надзора. Но если он сам этого не понимает и позволяет вам разрушать то, что мы только начали строить… Что ж, это будет его выбор. И его ответственность.
— Ах ты ж, какая проповедница нашлась! — Людмила Степановна уже не кричала, а скорее шипела, как разъярённая кобра, готовая к последнему, смертельному броску. Её лицо исказилось, черты заострились, и в этот момент она меньше всего походила на заботливую мать и свекровь. — Ты ещё будешь меня учить, как мне с собственным сыном общаться? Да я его насквозь вижу, каждую его мысль читаю! Это ты, ты всё испортила! Пришла в нашу семью, как змея, втёрлась в доверие, а теперь хочешь его от меня оторвать, настроить против родной матери! Чтобы вертеть им, как тебе вздумается!
Алёна слушала эти обвинения с ледяным спокойствием. Вся её былая робость и желание угодить испарились без следа, оставив после себя лишь холодную решимость и горькое прозрение.
— Людмила Степановна, вы ошибаетесь, — её голос звучал ровно и отчётливо, без малейшего намёка на истерику или слабость. — Я не пытаюсь настроить Стаса против вас. Я всего лишь хочу, чтобы он научился быть мужчиной, мужем, а не оставался вечным «маминым сынком», который боится сделать шаг без вашего одобрения. Я хочу, чтобы у нас была своя семья, где решения принимаем мы вдвоём, а не вы за нас. Но, похоже, вы этого категорически не желаете. Вам нужен не самостоятельный сын, а послушная марионетка. И не невестка, а безропотная исполнительница вашей воли.
Она перевела взгляд на Стаса, который стоял, опустив голову, и, казалось, пытался слиться со стеной.
— А ты, Стас, — продолжила Алёна, и в её голосе впервые прозвучала нескрываемая боль, смешанная с презрением, — ты так и будешь молчать? Так и будешь позволять своей матери унижать твою жену? Так и будешь прятаться за её спиной, боясь взять на себя ответственность за собственную жизнь? Ты действительно готов пожертвовать нашим будущим ради её спокойствия и её желания всё контролировать?
Людмила Степановна, видя, что её ядовитые стрелы не достигают цели, а невестка, напротив, переходит в наступление, обращаясь напрямую к её слабовольному сыну, решила пойти ва-банк. Она выпрямилась, приняла позу оскорблённой королевы и произнесла с трагическим пафосом, обращаясь исключительно к Стасу:
— Станислав! Я больше не намерена терпеть эти оскорбления! Я не позволю этой… этой особе так со мной разговаривать и разрушать нашу семью! Поэтому ты сейчас должен сделать выбор! Либо я, твоя мать, которая всю жизнь тебе посвятила, которая всегда желала тебе только добра! Либо она, — Людмила Степановна ткнула пальцем в сторону Алёны, — эта нахалка, которая и недели не прожила с тобой, а уже пытается командовать и устанавливать свои порядки! Выбирай, Стас! Сейчас же!
Воздух в кухне, казалось, загустел до предела. Алёна молча смотрела на мужа, не отводя взгляда. В её глазах уже не было ни мольбы, ни надежды. Только холодное, отстранённое ожидание. Она уже знала, каким будет его «выбор». Или, вернее, его отсутствие.
Стас поднял голову. Его лицо было бледным, на лбу выступили капельки пота. Он посмотрел на мать, потом на жену, потом снова на мать. Его губы дрожали.
— Мама… Алёна… ну зачем так? — промямлил он, и его голос был полон такой детской растерянности и страха, что Алёне стало почти физически больно. — Я… я не могу выбирать… Я люблю вас обеих… Мама, ты же моя мама… Алёна, ты моя жена… Давайте как-нибудь… договоримся…
— Договоримся?! — взревела Людмила Степановна, поняв, что прямой поддержки и немедленного «изгнания» невестки не будет. — С ней договариваться?! Да о чём с ней можно договариваться?! Она же ненормальная! Ты что, не видишь?! Она же тебя под каблук загонит, и ты пикнуть не сможешь!
Алёна горько усмехнулась. Её лицо застыло, словно маска.
— Не волнуйся, Стас, — произнесла она тихо, но так, что её услышали оба. Её голос был лишён всяких эмоций, пустой и холодный, как арктический лёд. — Тебе не придётся делать такой сложный выбор. Твоя мама уже всё решила за тебя. Как, впрочем, и всегда. А ты… ты, похоже, действительно уже давно всё для себя выбрал, просто боялся это признать. Боялся признать, что комфорт маминой юбки тебе дороже всего на свете. Даже дороже собственного достоинства и собственного будущего. Что ж, это твоё право.
Она отвернулась от него и посмотрела в окно, на серый городской пейзаж. В кухне повисла тяжёлая, давящая тишина, которую не нарушало даже сдавленное дыхание Людмилы Степановны. Стас смотрел на Алёну широко раскрытыми глазами, в которых плескался ужас от осознания чего-то непоправимого.
— Значит, так, да? — прошипела Людмила Степановна, её голос дрожал от злости и какого-то странного, почти животного удовлетворения от того, что она, кажется, всё-таки победила, пусть и такой ценой. — Раз так, то ноги моей больше в этом… гадюгнике не будет! Пока эта… здесь! А ты, Стасик, — она с неожиданной для её возраста резвостью подскочила к сыну, схватила его за руку и попыталась потянуть за собой, — пойдёшь со мной! Нечего тебе тут делать с этой… мегерой!
Стас машинально отдёрнул руку, но ничего не сказал. Он смотрел на спину Алёны, на её неподвижный силуэт у окна. Людмила Степановна, поняв, что сын за ней не пойдёт, по крайней мере, не сейчас, злобно фыркнула.
— Ну и оставайся! Хлебай с ней своё «счастье»! Только потом не прибегай ко мне плакаться, когда она из тебя все соки выжмет и на улицу выставит! Я тебя предупреждала!
С этими словами она развернулась и, громко стуча каблуками, вылетела из кухни, а затем и из квартиры. Хлопка двери не последовало – она просто дёрнула её на себя так, что та с визгом закрылась.
Алёна всё так же стояла у окна. Стас медленно опустился на табурет, обхватил голову руками. Тишина в квартире стала почти невыносимой, но она была другой, не той, что раньше. Это была тишина окончательного разрыва, тишина рухнувших надежд и сожжённых мостов. Они остались вдвоём, в одной квартире, но между ними теперь пролегла бездна. И оба понимали, что перешагнуть её уже невозможно. Скандал завершился. И все поссорились. Окончательно…
