— Опять ужинал у неё?
Голос Кати не был ни вопросительным, ни укоризненным. Он был ровным, почти безжизненным, как звук работающего холодильника, который замечаешь, только когда он внезапно отключается. Егор только что вошёл в квартиру, принеся с собой запах жареного лука и дрожжевого теста, который никак не вязался с их собственным домом.
— Да, мамка пирогов напекла. Сказала, чтобы я тебе обязательно принёс, она же знает, как ты их любишь, — он протянул ей пакет, из которого шёл тот самый тёплый, уютный дух. Это было его мирное подношение, привычный жест, который должен был сгладить острые углы.
Катя на пакет даже не посмотрела. Она сидела за кухонным столом, и перед ней лежал открытый ежедневник. Её поза была неестественно прямой, а руки спокойно лежали на столешнице.
— Егор, я сегодня посчитала, — сказала она всё тем же монотонным голосом. — В этом месяце тридцать один день. Двадцать из них ты ужинал у Людмилы Аркадьевны. Четыре раза ты оставался у неё ночевать, потому что «было уже поздно». В прошлые выходные мы не поехали за город, потому что мама попросила тебя помочь ей с полками. Отпуск мы отложили, потому что, по её мнению, сейчас не время тратить деньги.
Он замер на полпути к вешалке, куртка повисла в руке. Обвинения, высказанные таким канцелярским тоном, действовали хуже любого крика. Они лишали его возможности взорваться в ответ, перевести всё в привычный скандал.
— Что это за бухгалтерия? Ты совсем что ли? Это же моя мать! Она одна, ей нужно помогать!
— Я не говорю, что не нужно, — Катя впервые подняла на него глаза. В них не было ни злости, ни обиды. Только какая-то бездонная усталость. — Я просто констатирую факты. Твоя жизнь проходит там. С ней. Ты советуешься с ней о том, какой фильм нам посмотреть. Ты обсуждаешь с ней наши ссоры. Ты даже новый чайник не купил, пока она не одобрила модель по телефону. Это не семья, Егор. Это гостевой брак какой-то!
Его щёки залил густой, неприятный румянец. Он бросил куртку на пуфик и подошёл к столу, опираясь на него костяшками пальцев.
— Это бред! Просто ты её не любишь, вот и всё! Тебя бесит, что я о ней забочусь! Любая нормальная женщина была бы только рада, что у её мужа такие отношения с матерью!
— Возможно, — легко согласилась она, чем сбила его с толку ещё больше. — Но я, видимо, ненормальная. Я хочу, чтобы мой муж ужинал со мной. Чтобы решения мы принимали вдвоём. Чтобы его зарплата шла в наш бюджет, а не на бесконечные «подарки» и «помощь» человеку, который в ней не нуждается. Я хочу жить с мужем, а не с послушным сыном другой женщины.
— Ах вот оно что! Тебе денег жалко! Я так и знал! — ухватился он за эту мысль, как утопающий за соломинку. Это было простое и понятное объяснение, которое не требовало самоанализа.
Катя медленно закрыла ежедневник. Звук, с которым обложка коснулась страниц, показался оглушительным.
— Нет, Егор. Мне не жалко денег. Мне жалко свою жизнь. Поэтому я приняла решение. Оно, кстати, первое за долгое время, которое я приняла без оглядки на мнение Людмилы Аркадьевны.
Она встала и молча прошла в коридор. Егор, ничего не понимая, последовал за ней. У самой входной двери стояли две его спортивные сумки и рюкзак. Аккуратно застёгнутые. Не брошенные в кучу, а именно поставленные. Это было хуже всего.
— Что это? — спросил он, хотя уже всё понял.
— Это твои вещи. Те, что могут понадобиться на первое время. Остальное заберёшь потом, когда тебе будет удобно, — пояснила Катя. Она прислонилась к стене и скрестила руки на груди, перекрывая ему путь назад в квартиру. — Ты сказал, что твоя жизнь с мамой. Что она тебя ценит, а я нет. Я не буду с этим спорить. Просто иди туда, где твоя настоящая жизнь. Иди домой, Егор.
Он смотрел то на неё, то на сумки. В голове не укладывалось. Женщина, которая ещё вчера обсуждала с ним, какие обои поклеить в спальне, теперь выставляла его за дверь, как надоевшего квартиранта. Праведный гнев, смешанный с обидой, захлестнул его.
— Прекрасно! Просто прекрасно! — он с силой рванул сумки с пола. — Думаешь, я пропаду? Да моя мать будет счастлива! Она единственная, кто меня по-настоящему любит! Ты ещё приползёшь ко мне, будешь извиняться, но будет поздно!
— Не приползу, — тихо ответила Катя. — И ключи на тумбочке оставь.
Егор вытащил из кармана связку, с презрением бросил её на маленький столик у входа и, развернувшись, дёрнул на себя дверь. Он уходил, абсолютно уверенный в том, что за спиной осталась неблагодарная стерва, а впереди его ждёт тёплая и любящая гавань материнской квартиры. Он даже не догадывался, что главный удар был ещё впереди.
Дверь открылась почти мгновенно, словно Людмила Аркадьевна ждала его за ней. На её лице было написано дежурное недовольство — она как раз смотрела свой любимый вечерний сериал. Но увидев сына с сумками, подавленного, с красными пятнами на шее, она тут же сменила выражение лица на тревожное участие. Этот переход был таким быстрым и отточенным, что выглядел абсолютно искренним.
— Егорушка, что случилось? На тебе лица нет! Проходи скорее!
Он тяжело шагнул через порог, вдыхая густой, родной запах. Здесь пахло домом. Не тем новым, выхолощенным запахом чистоты и нейтральных освежителей, как у них с Катей, а настоящим — едой, старой мебелью, мамиными духами. Это был запах его детства, его безопасного убежища. Он поставил сумки на коврик в прихожей, и одно это простое действие принесло ему огромное облегчение.
— Мам, она меня выгнала, — сказал он, и голос его прозвучал жалко, по-детски.
— Как выгнала? — ахнула Людмила Аркадьевна, всплеснув руками. Она провела его на кухню, усадила на свой стул, а сама засуетилась у плиты, ставя чайник. Это был её театр, её сцена, и она была в нём примой. — Да что ж это делается! Прямо вот так, на улицу? Зимой? Рассказывай всё по порядку, не таи.
И он рассказал. В его версии всё выглядело героической трагедией. Он, заботливый сын, разрывался между долгом перед матерью и придирками эгоистичной жены. Он описывал Катю как холодную, расчётливую женщину, которая считала каждую копейку, потраченную на него, и каждый час, проведённый не с ней. Он говорил о её бездушном «бухгалтерском» подходе, о том, как она выставила его вещи, не проронив ни слезинки.
Людмила Аркадьевна слушала, сочувственно кивая и подливая ему горячего чая. Она поставила перед ним тарелку с теми самыми пирогами, от которых отказалась Катя. Егор впился в тёплую, мягкую сдобу, и с каждым куском его обида на жену крепла, а уверенность в собственной правоте росла.
— Ну я так и знала! Я же видела её насквозь с первого дня! — запричитала мать, когда он закончил. Она села напротив, положив свои сухие тёплые руки поверх его ладони. — Она же тебя никогда не ценила, сынок. Никогда! Для неё ты был просто удобен. Приносишь деньги, можешь гвоздь забить, полки прикрутить. А как только ты показал, что у тебя есть душа, что ты свою мать не забываешь, так ты сразу стал ей не нужен. Неблагодарная!
Егору казалось, что он слушает музыку. Каждое её слово было бальзамом на его израненное самолюбие. Она говорила то, что он так отчаянно хотел услышать. Что он хороший, а Катя — плохая. Что он прав, а она — нет.
— Я ей так и сказал! — с жаром подхватил он. — Сказал, что ты единственная, кто меня по-настоящему любит! Что она ещё пожалеет!
— И правильно сказал! Ещё как пожалеет! — Людмила Аркадьевна упивалась своей ролью. Её глаза блестели от праведного гнева. — Ничего, сынок, ничего. Переживём. Главное, что ты теперь здесь, дома. Здесь тебя никто не упрекнёт куском хлеба.
Он откинулся на спинку стула, чувствуя, как напряжение, сковывавшее его последние несколько часов, наконец-то отпускает. Тревога ушла. Он был в безопасности. Здесь его любят, ценят и понимают. В голове промелькнула злорадная мысль о том, как Катя сейчас сидит одна в их пустой квартире. Наверняка уже локти кусает. А он здесь, в тепле и уюте, с самым близким человеком.
— Хорошо, что ты у меня есть, мам. Я тогда вещи привезу, поживу пока у тебя, раз так всё вышло, — сказал он с таким облегчением, будто сбросил с плеч неподъёмный груз.
Он улыбнулся ей своей самой искренней, детской улыбкой, ожидая в ответ привычного сочувственного кивка. Но Людмила Аркадьевна почему-то молчала. Её заботливая улыбка застыла, а потом начала медленно сползать с лица. Глаза, только что горевшие материнской любовью, вдруг стали холодными и оценивающими, словно она впервые увидела перед собой не любимого сына, а постороннего мужчину с двумя объёмными сумками.
— Жить у меня?
Слово «жить» Людмила Аркадьевна произнесла так, будто Егор предложил ей поселить в её двухкомнатной квартире цыганский табор вместе с лошадью. Уютная маска сочувствия треснула и осыпалась, обнажив твёрдое, недовольное лицо хозяйки, чьи привычки только что поставили под угрозу. Кухня, ещё минуту назад казавшаяся оплотом безопасности, вдруг стала чужой и холодной.
Егор моргнул, не понимая. Он всё ещё сидел, расслабленный, в облаке своего заблуждения, и не мог сопоставить этот ледяной тон с тёплыми руками, которые только что гладили его по ладони.
— Ну да… У тебя. А где мне ещё? Ты же сама сказала, что здесь мой дом, что здесь меня любят…
— Егорушка, ты что-то путаешь, — она убрала руки со стола и выпрямилась, её фигура мгновенно стала строгой и отчуждённой. — Одно дело, когда ты приходишь в гости, сынок. Поужинать, поговорить, помочь мне. Я всегда тебе рада. Но жить — это совсем другое.
Он смотрел на неё, и в его сознании отчаянно не складывалась эта картина. Вот женщина, которая годами жаловалась на Катю, которая поощряла каждый его визит, каждый рассказ о семейных неурядицах. Вот она, победительница, только что упивавшаяся правотой своих предсказаний. И эта же самая женщина сейчас смотрела на него так, словно он был назойливым коммивояжёром.
— Я не понимаю. Что значит «другое»? Ты же моя мать!
Людмила Аркадьевна издала короткий, раздражённый вздох. Театральная игра была окончена, и теперь она говорила без прикрас, жёстко и по-деловому.
— А я говорила тебе, сынок, что она тебя бросит, что она тебя не ценит! А ты не верил! А теперь ты пришёл жить ко мне? Так не пойдёт!
— В смысле, мам?
— У меня своя жизнь, Егор. Свои порядки. Я встаю в шесть утра, а ты любишь поспать. Я в девять вечера ложусь, а ты будешь на диване в зале телевизор до полуночи гонять. Мне что, опять на тебя готовить, как на маленького? Обстирывать? Подстраиваться под тебя? Я от этого уже отвыкла, знаешь ли.
Каждое её слово было как удар под дых. Он медленно встал со стула, чувствуя, как пол уходит из-под ног. Аргументы матери были до смешного бытовыми, мелкими, но от этого они становились только более унизительными. Его вселенскую трагедию, его крах семьи сейчас измеряли часами сна и громкостью телевизора.
— Мам, ты сейчас серьезно? — прохрипел он. — Ты же… Ты же сама только что говорила, какая Катя плохая, как она меня не ценила…
— И что? Я и сейчас так считаю! — отрезала она. — Но это ваша семья и ваши проблемы. Посочувствовать тебе я всегда готова. Но сажать тебя себе на шею я не подписывалась. Ты взрослый мужик, Егор. Тебе сорок лет скоро. Почему ты довёл ситуацию до такого? Надо было быть умнее, хитрее с ней. Где-то промолчать, где-то настоять на своём. А ты что? Распустил её, а теперь прибежал к маме жаловаться, когда тебя выставили.
Это был сокрушительный удар. Женщина, которая была главным катализатором его разрыва с женой, теперь обвиняла его в том, что он не смог сохранить брак. Она перевернула всё с ног на голову с такой лёгкостью, что у Егора закружилась голова.
Он стоял посреди её кухни, чужой и неуместный. Она подошла к его сумкам, которые так и остались стоять в коридоре, взяла их и протянула ему. Жест был красноречивее любых слов.
— Иди к жене своей. Поговори. Извинись, если надо, на цветы потраться. Мужчина должен уметь решать проблемы в своей семье, а не бегать к маме, когда что-то не по его сценарию пошло. Давай, Егорушка, нечего рассиживаться. Иди, решай вопрос.
Она открыла входную дверь, впуская в тёплую квартиру холодный подъездный воздух. Егор, как во сне, взял из её рук свои сумки. Они показались ему невероятно тяжёлыми. Он посмотрел на мать, пытаясь найти в её глазах хоть тень того сочувствия, что было полчаса назад, но видел лишь холодное, непреклонное раздражение. Она хотела, чтобы он поскорее ушёл и перестал нарушать её драгоценный покой.
Он стоял на лестничной площадке, и холодный свет тусклой лампочки над головой делал его лицо серым и безжизненным. Дверь материнской квартиры была закрыта. Воздух в подъезде был неподвижным и пах пылью и чем-то кислым. Егор смотрел на свои руки, сжимавшие ручки сумок. Ещё час назад эти сумки были символом его оскорблённой гордости, знаменем его ухода к лучшей, понимающей жизни. Теперь они были просто тяжёлым грузом, якорем, тянувшим его на дно.
Мир, который казался ему таким простым и понятным, рухнул. В его вселенной всегда было два полюса: плохая, требовательная Катя и хорошая, любящая мама. Он был центром этой вселенной, страдальцем, которого один полюс отталкивал, а другой притягивал. И вот теперь оба полюса с одинаковой силой вышвырнули его в пустоту. Он не чувствовал злости или обиды в их привычном, горячем понимании. Он чувствовал оглушительное, ледяное недоумение, как человек, который сделал шаг, будучи уверенным в твёрдой почве под ногами, и провалился в бездну.
После нескольких минут полного ступора мозг начал лихорадочно искать выход. Единственным вариантом, последним островком, была Катя. В его голове зародился новый, отчаянный план. Он расскажет ей всё. Расскажет, как его предала собственная мать, её вечная соперница. Эта новость должна была сработать. Катя, увидев его униженным её же врагом, должна была проникнуться если не любовью, то хотя бы злорадным сочувствием. Она увидит, что он — жертва, а не просто маменькин сынок. Это был его последний козырь.
Дорога обратно к дому, который он несколько часов назад покинул с такой праведной яростью, показалась бесконечной. Сумки оттягивали руки, каждый шаг отдавался гулкой пустотой внутри. Он поднялся на свой этаж и замер перед знакомой дверью. Протянув руку к звонку, он нажал на кнопку.
Дверь открыла Катя. Она была в домашней одежде, на её лице не было ни тени удивления или радости. Она просто смотрела на него так, как смотрят на не вовремя приехавшего курьера. Она не отошла в сторону, не пригласила войти, просто стояла в проёме, преграждая путь.
— Кать… — начал он своим самым жалким голосом, который смог из себя выдавить. — Ты не поверишь… Я был у мамы. Она…
И в этот самый момент в его кармане завибрировал и заиграл телефон. Раздражающая, весёлая мелодия, которую ему когда-то установила мать. Это была она. Егор растерянно полез в карман, чтобы сбросить звонок, но Катя оказалась быстрее. Она шагнула вперёд, выхватила телефон из его ослабевших пальцев, приняла вызов и нажала на кнопку громкой связи.
— Егорушка, ну что? — раздался из динамика бодрый, деловитый голос Людмилы Аркадьевны. — Ты поговорил с ней? Ты извинился? Не тяни, сынок, иди домой, хватит глупостями заниматься.
Егор застыл, открыв рот. Катя держала телефон на вытянутой руке, как какое-то диковинное насекомое, и на её губах играла ледяная, едва заметная усмешка.
— Нет, Людмила Аркадьевна, он ещё не успел, — произнесла она чётко и спокойно. — Он как раз собирался рассказать мне, как вы его только что выставили за дверь вместе с вещами.
На том конце провода повисла секундная тишина, а затем голос Людмилы Аркадьевны потерял всю свою бодрость и наполнился ядом.
— Ах ты!.. Это всё ты! Ты его довела! Это ты во всём виновата! Сломала мальчику жизнь, а теперь ещё и меня впутываешь!
— Я сломала ему жизнь? — голос Кати стал режущим, как сталь. — Я всего лишь указала ему, где его настоящее место. А вот вы, вырастив сорокалетнего «мальчика», не способного принять ни одного решения, отказались забирать своё творение обратно. Зачем же? Вам ведь было так удобно использовать его как дубинку, чтобы бить меня на расстоянии. А когда дубинка прилетела к вам в руки, вы её просто выбросили на помойку.
— Да как ты смеешь так со мной разговаривать! — визжал телефон. — Я ему всю жизнь посвятила! А ты им только пользовалась!
— Это вы им пользовались! — парировала Катя, и её голос впервые за весь вечер обрёл силу. — Вы разрушили его семью ради своего эгоизма, а когда он пришёл к вам за помощью, вы испугались, что вам придётся менять свои привычки!
Они кричали друг на друга через маленький динамик телефона, выливая потоки взаимной ненависти, которая копилась годами. Они обвиняли друг друга во всех смертных грехах, в сломанных жизнях, в эгоизме, в лицемерии. И в этом урагане взаимных проклятий Егор перестал существовать. Он был не участником, не причиной, а просто поводом. Предметом спора двух женщин, который оказался больше не нужен ни одной из них.
Катя спокойно нажала на кнопку отбоя. В наступившей тишине её действия выглядели пугающе размеренными. Она протянула телефон обратно Егору.
— Теперь ты всё слышал, — сказала она ровным голосом, в котором не было ничего, кроме окончательного решения. — Я не хочу тебя больше видеть. Никогда.
Она не стала ждать ответа. Просто шагнула назад и закрыла дверь. Не хлопнула, а именно закрыла. Раздался тихий, окончательный щелчок замка.
Егор остался один в тишине подъезда. В одной руке он держал остывший телефон, у его ног стояли две сумки, набитые его ненужной жизнью. Он был нигде. Вычеркнутый из мира жены, преданный миром матери. Абсолютно, оглушительно один…
