— Ты можешь это объяснить?
Олег ждал её в полумраке прихожей. Он не включил верхний свет, и только полоса света из гостиной выхватывала его массивную фигуру, делая её похожей на тёмный, угрожающий монолит. Он не сидел. Он стоял, скрестив руки на мощной груди, и этот простой жест превращал просторную прихожую их квартиры в тесную клетку. Его голос, обычно низкий и бархатистый, сейчас был твёрд и лишён всяких оттенков. Голос прокурора, зачитывающего обвинение.
Маргарита закрыла за собой дверь. Щёлкнул замок. Она на мгновение прислонилась к холодному дереву спиной, позволяя себе выдохнуть уличную суету. Она не сразу ответила. Вместо этого, с подчёркнутой, почти театральной медлительностью, она поставила сумку на пол, наклонилась и расстегнула ремешки на своих изящных туфлях. Движения были плавными, выверенными, словно она была одна и просто наслаждалась возвращением домой после долгого дня. Это спокойствие было её щитом. И оно же было лучшим катализатором для его ярости.
— Объяснить что, Олег? — наконец произнесла она, выпрямляясь и глядя ему прямо в глаза. Её взгляд был ясным и абсолютно спокойным. Ни тени вины или страха. — Что я встретила человека, которого не видела пятнадцать лет, и мы выпили по чашке кофе в «Шоколаднице»? Это требует каких-то специальных объяснений?
Он сделал шаг ей навстречу, выходя на свет. Его лицо было напряжено, желваки ходили под дорого выбритой кожей.
— Мне позвонил Витька. Сказал, что видел тебя. Как ты сидишь с каким-то мужиком. У всех на виду. Как ты ему улыбаешься. Он мой друг, Рита. И он мой партнёр. Что я должен был ему сказать? Он спросил меня, всё ли у нас в порядке. Что я должен был ответить на это?!
— Правду, наверное? — она слегка изогнула бровь. — Что твоя жена не в заточении живёт и иногда встречается со старыми знакомыми. Удивительная новость. Или ты предложил бы ему придумать что-то более пикантное? Для поддержания твоей репутации сурового мужа, который держит жену в ежовых рукавицах?
Её сарказм ударил его, как пощёчина. Он ожидал оправданий, лепета, возможно, смущения. Но он не был готов к этой ледяной насмешке. Его лицо побагровело.
— Прекрати паясничать! Дело не в ежовых рукавицах! Дело в уважении! В элементарном уважении к своему мужу! Ты — моя жена, Маргарита. Ты носишь мою фамилию. И когда тебя видят в кафе с другим мужчиной, это бросает тень не только на тебя. Это бросает тень на меня! На нашу семью!
Он чеканил слова, будто вбивал гвозди. Семья, репутация, его имя. Он выстроил вокруг них крепость из этих понятий, и она своим легкомысленным, по его мнению, поступком пробила в ней брешь. Он не ревновал. Нет, это было бы слишком просто, слишком по-человечески. Он был взбешён тем, что она нарушила установленный им порядок, выставила его, Олега, в невыгодном свете перед его окружением.
Маргарита слушала его, и её лицо постепенно превращалось в холодную, безупречную маску. Она сделала то, чего он не ожидал. Она прошла мимо него, заставив его инстинктивно сделать полшага в сторону, и вошла в гостиную. Она встала у окна, очерченная контуром городских огней. Она больше не была подсудимой в тёмной прихожей. Она заняла новую позицию.
— Значит, проблема не в том, что я выпила чашку кофе с одноклассником, — произнесла она, не оборачиваясь. Её голос ровно и гулко разнёсся по комнате. — Проблема в том, что тебя об этом уведомил Витька. И тебе стало неловко. Твоё самолюбие уязвлено, потому что твоя жена посмела сделать что-то, что не было согласовано и одобрено тобой. Я правильно понимаю суть претензии?
Её вопрос повис в воздухе гостиной — плотном, заряженном его гневом и её ледяным спокойствием. Для Олега это было невыносимо. Её спокойствие, её логика, её манера препарировать его праведную ярость, раскладывая её на составляющие — уязвлённое эго, страх за репутацию, дискомфорт перед другом. Он не хотел этого анализа. Он хотел капитуляции.
— Не усложняй, Маргарита, — его лицо, только что бывшее багровым, окаменело. Он шагнул в комнату, сокращая дистанцию, словно пытаясь вернуть себе доминирующую позицию. — Суть претензии в порядочности. В том, что женатому человеку, а тем более замужней женщине, не пристало вот так сидеть на виду у всего города с кем-то из прошлого. Это выглядит двусмысленно. Это даёт повод для сплетен. Неужели это так сложно понять?
Она медленно повернулась к нему. Теперь свет от окна падал на него, а её лицо оказалось в тени, и только глаза блестели в полумраке. Он увидел в них что-то новое. Не спокойствие, не насмешку. Это был холодный, твёрдый как сталь, гнев.
— Уважение? — переспросила она. Её голос был ровным, почти безжизненным, и от этого он звучал ещё более весомо. Она произнесла это слово так, будто пробовала его на вкус и нашла его прогорклым. — Это интересное слово в твоих устах, Олег. Давай поговорим об уважении.
Она сделала небольшую паузу, давая ему ощутить, как меняется ветер. Он напрягся, инстинктивно чувствуя, что сейчас начнётся атака. Он привык, что она молчит. Он привык, что она знает, но делает вид, что не замечает. Это было частью их негласного договора, ценой за комфортную жизнь, которую он ей обеспечивал. Но сегодня она, кажется, решила разорвать этот договор.
— Это уважение, когда ты вчера ужинал со своей новой длинноногой помощницей в «La Terrazza»? Ты думаешь, я не знаю? Или позавчера — с блондинкой-секретаршей в «Le Ciel», где ты так трогательно помогал ей выбрать вино? Я должна перечислять дальше? Или этих двух примеров достаточно, чтобы освежить твою память на тему уважения и порядочности?
Его лицо застыло. Он не ожидал такой точности. Он не думал, что она знает названия ресторанов. Он не думал, что она знает про блондинку и длинноногую. В его сознании все эти девушки сливались в один размытый образ «персонала», необходимого атрибута его статуса. Но она дала им имена, лица, места. Она превратила его абстрактные «рабочие моменты» в конкретные сцены, которые теперь стояли между ними в этой комнате.
— Это работа! — рявкнул он. Это было единственное, что пришло ему в голову. Его стандартный, непробиваемый щит. — Мы обсуждали детали нового контракта! Важные детали!
— Конечно. Работа, — она усмехнулась, но в её глазах не было и тени веселья. Только холодный, презрительный огонь. И тут её голос, до этого спокойный, обрёл стальные нотки.
— Вот! А ты…
— А я не собираюсь перед тобой отчитываться, с кем я вижусь и куда я хожу! И то, что ты мой муж, не даёт тебе этого права! Ты же тоже постоянно со своими помощницами и секретаршами ходишь по ресторанам, но я же тебя не пилю по этому поводу!
Она произнесла эту тираду на одном дыхании, выстреливая словами, как из автомата. Каждое слово било точно в цель. Она не кричала. Она обвиняла. Это было гораздо страшнее.
— Ты… ты сравниваешь деловой ужин, от которого зависит благосостояние нашей семьи, со своими посиделками с каким-то бывшим?! — он задохнулся от возмущения. Его мир, такой понятный и правильно устроенный, трещал по швам. В его системе координат его поступки были оправданы высшей целью, а её — были просто прихотью.
— Я сравниваю факт, Олег. Ты проводишь вечер с молодой женщиной в ресторане. И я провожу полчаса за чашкой кофе с мужчиной. Только в твоём случае это называется «работа», а в моём — «предательство». Удобная у тебя логика, ничего не скажешь. Очень гибкая. Особенно когда дело касается тебя самого. Знаешь что, Олег? Моя чашка кофе окончена. И этот разговор тоже.
— Моя чашка кофе окончена. И этот разговор тоже.
Она развернулась, чтобы уйти. Не в спальню, не прятаться. Она направилась обратно в прихожую, намереваясь взять пальто и просто выйти из этой удушающей атмосферы, из этой квартиры, ставшей полем боя. Но она не сделала и двух шагов. Его рука мёртвой хваткой вцепилась в её предплечье. Это не было грубым рывком, нет. Это было нечто худшее — властное, контролирующее движение человека, который останавливает свою собственность. Его пальцы сомкнулись, как стальной капкан.
Маргарита замерла. Она не попыталась вырваться. Она медленно, очень медленно опустила глаза на его руку, сжимавшую её собственную. Она смотрела на его крупные, ухоженные пальцы, на дорогие часы на его запястье, на то, как тёмная ткань его пиджака контрастировала с бледной кожей её руки. В этот самый момент что-то внутри неё, что-то долго тлевшее и болевшее, окончательно умерло и превратилось в лёд. Когда она снова подняла на него взгляд, в её глазах не было ни гнева, ни обиды. Только пустота. Холодная, бездонная, пугающая пустота.
— Не смей, — прошипел он, наклонившись к ней. Его лицо было в нескольких сантиметрах от её. Он пытался вернуть контроль, запугать, подавить, как привык это делать. — Не смей поворачиваться ко мне спиной, когда я с тобой разговариваю. Ты думаешь, мне доставляют удовольствие эти ужины? Я делаю это для нас! Для этой квартиры, для твоих поездок в Милан, для машины, на которой ты ездишь! Чтобы у тебя было всё! А ты… ты сидишь и улыбаешься какому-то призраку из прошлого, будто тебе чего-то не хватает!
Он говорил это, и в его голосе звучала искренняя обида. Он действительно так думал. Он верил, что его измены — это не измены, а инвестиции. Что его ложь — это цена благополучия. Он был творцом их мира, и он искренне не понимал, как она может быть недовольна условиями сделки.
— Убери руку, Олег, — её голос был тихим, почти шёпотом, но в нём была такая ледяная мощь, что он на мгновение ослабил хватку. Она не стала вырываться. Она просто подождала, пока он сам, сбитый с толку, не уберёт пальцы.
Она потёрла предплечье, словно стирая с него невидимый след.
— Всё, что ты перечислил… Квартира, машина, Милан… Ты думаешь, это и есть жизнь? — она горько усмехнулась. — Нет, Олег. Это витрина. Красивая, дорогая, блестящая витрина, за которой ты выставил меня, как самую главную свою награду. «Смотрите все, вот Олег, он успешен. У него крупный бизнес, престижная квартира и вот такая красивая жена». Ты купил не мне машину. Ты купил её для своей жены, чтобы она соответствовала твоему статусу. Ты отправляешь не меня в Милан. Ты отправляешь туда свою жену, чтобы у неё были правильные наряды для правильных выходов. Всё это не для меня. Всё это для твоей картинки идеального мира.
Он стоял и молчал, ошарашенный. Она никогда так не говорила. Она никогда не смела обесценивать то, что он считал своими главными достижениями, своей главной заботой о ней.
— А знаешь, почему я улыбалась сегодня в кафе? — продолжила она, и её голос дрогнул, но не от слёз, а от прорвавшейся наружу, долго сдерживаемой боли. — Человек, с которым я пила кофе, — мой одноклассник, Серёжа. Он спросил меня, чем я занимаюсь. Что я пишу, рисую ли я ещё. Он помнил, что я хотела поступать в Строгановку. Он помнил, что я писала стихи, которые печатали в городской газете. Он помнил меня, Олег. Не твою жену. Не хозяйку этого дома. А ту девчонку Риту, которая мечтала стать художником. И я улыбалась, потому что на полчаса я забыла, что я просто красивая вещь в твоей витрине. Я вспомнила, что когда-то была живым человеком. Вот за эту улыбку ты меня сейчас судишь.
Его мир, такой прочный и материальный, построенный на цифрах в контрактах и лошадиных силах под капотом, пошатнулся от этих нематериальных понятий — «мечта», «живой человек», «помнил меня». Он смотрел на неё, как на незнакомку. Словно под привычной, гладкой оболочкой его жены вдруг проступили черты совершенно другого человека, которого он никогда не знал и не пытался узнать. Его гнев испарился, оставив после себя гулкую, неприятную пустоту и растерянность. Он привык решать проблемы. Купить, договориться, надавить. Но что делать с этим? Как купить ей обратно её мечту?
— Это… это бред, Рита, — наконец выдавил он, и голос его был уже не грозным, а каким-то потерянным, слабым. — Какой художник? Какие стихи? Мы взрослые люди. У нас есть обязательства, есть жизнь, которую мы построили. Ты говоришь так, будто я тебя в клетке держал. Я давал тебе всё самое лучшее.
— Ты дал мне лучшую клетку, Олег, — тихо поправила она. В её голосе больше не было ни стали, ни боли. Только бесконечная, всепоглощающая усталость. — Золотую, просторную, с видом на центр города. И я так долго убеждала себя, что это и есть свобода. Но сегодня я поняла, что это не так. Я не виню тебя. Наверное, ты просто не умеешь по-другому. Ты видишь цель и идёшь к ней, покупая или сметая всё на своём пути. Ты и меня когда-то… купил. Самыми красивыми ухаживаниями, самыми дорогими подарками, обещаниями мира у моих ног. А я продалась. Так что мы квиты.
Она смотрела на него без ненависти. Это было страшнее всего. Она смотрела на него как врач смотрит на безнадёжного пациента. С сочувствием и пониманием, что лечение уже невозможно. В этот момент он понял, что проиграл. Не в этом споре. Он проиграл её. И проиграл давно, просто не замечал этого за блеском витрины, которую так усердно полировал.
— Что… что ты собираешься делать? — спросил он, сам испугавшись своего вопроса. Он боялся ответа. Он хотел, чтобы она сейчас заплакала, устроила истерику, чтобы всё вернулось в привычное русло скандала, после которого можно купить цветы и всё наладится. Но она была абсолютно спокойна.
— Я пойду, — просто сказала она.
Она не стала больше ничего говорить. Слова кончились. Всё было сказано. Она прошла в прихожую, спокойно надела те же туфли, в которых пришла. Её движения были собранными и точными. Она не собирала чемоданы с нарядами из Милана. Она взяла только свою сумку, в которой лежал кошелёк, телефон и старый, потёртый блокнот, который она всегда носила с собой — тот самый, куда она иногда тайком записывала строчки стихов или делала быстрые наброски лиц в кафе. Она взяла то, что было действительно её.
Она не оглянулась на него, когда её рука легла на дверную ручку. Ей не нужно было прощаться. Она уже попрощалась там, в гостиной, со своим прошлым. Дверь за ней закрылась с тем же тихим, будничным щелчком, с которого всё началось час назад. Но этот щелчок разделил их жизнь на «до» и «после».
Олег остался один посреди огромной, безупречно обставленной гостиной. Тишина, наступившая после щелчка замка, была оглушительной. Она давила на уши, заполняла пространство, делала воздух густым и тяжёлым. Он медленно обвёл взглядом комнату: итальянский диван, плазменная панель во всю стену, картины в дорогих рамах, которые они выбирали вместе. Но он выбирал цену, а она — сюжет. Всё это великолепие, всё это подтверждение его успеха, вдруг показалось мёртвой, бездушной декорацией. Витрина осталась. А самый ценный экспонат просто встал и ушёл. И впервые в жизни Олег почувствовал себя отчаянно, по-настоящему бедным…
