— Ну вот, опять! — недовольный голос Евгения донёсся из глубины гардеробной, больше похожей на тесную кладовку, забитую вещами под самый потолок. Он высунулся оттуда, держа на вытянутой руке вешалку со светло-голубой рубашкой, и его лицо выражало вселенскую скорбь. — Посмотри, Лен, ну что это такое? Вся мятая, будто её корова жевала, а не утюг гладил.
И вот здесь, — он ткнул пальцем в воротник, — пятнышко какое-то желтоватое. Еле заметное, конечно, но оно есть! Мама когда приезжала, она мне все рубашечки… каждую… вручную застирывала, если что. А потом отпаривала так, что ни единой складочки, ни морщинки! Идеально! А ты всё в машинку эту свою бросаешь, полчаса – и готово. А результат? Вот он, результат!
Лена, устроившаяся на диване с новой книгой, которую она предвкушала прочитать весь день, тяжело вздохнула, не отрывая глаз от страницы. Уголком сознания она отметила, что это уже третья «не такая» рубашка за последние пять минут. Сначала не тот оттенок синего для деловой встречи, потом слишком официальный фасон для пятничного вечера, и вот теперь – мятая и с мифическим пятнышком.
— Жень, у нас есть прекрасная стиральная машина с функцией деликатной стирки и даже сушки, — проговорила она ровным, старательно сдерживаемым голосом. — Двадцать первый век на дворе, если ты не заметил. Какие могут быть ручные застирывания, когда техника способна сделать всё гораздо качественнее и быстрее? И утюг у нас с отпаривателем, между прочим, не самый дешёвый.
— Ну и что, что машина! — Евгений не унимался, входя в комнату и приближаясь к дивану, словно нёс неопровержимое доказательство её, Лениной, бытовой несостоятельности. Он помахал рубашкой перед её носом, заставив-таки оторваться от чтения. — Мама всегда говорила, что для таких вот, деликатных вещей, для тонких тканей, только ручная стирка подходит.
С хорошим хозяйственным мылом, знаешь, таким, тёмным, ещё советским. И обязательно на доске! Помнишь, у неё такая ребристая была? Вот это, я понимаю, забота! Она каждую вещь чувствовала, каждый шовчик. А у тебя что? Всё тяп-ляп, конвейер какой-то. Бросила в барабан, кнопку нажала – и свободна. А о качестве кто подумает?
Лена отложила книгу на журнальный столик, её пальцы нервно сжали подлокотник. Она чувствовала, как внутри начинает закипать раздражение, пока ещё глухое, но уже настойчиво требующее выхода. Эти разговоры о «маминой заботе» возникали с завидной регулярностью после каждого визита свекрови, Анны Степановны, и каждый раз выводили Лену из себя.
— Женя, давай так, — она постаралась, чтобы её голос звучал спокойно, хотя это давалось ей с трудом. — Твоя мама – замечательная женщина, и я очень уважаю её… её методы ведения хозяйства. Но у меня, извини, нет ни времени, ни желания часами стоять над тазом, натирать твои рубашки хозяйственным мылом, а потом ещё полдня колдовать над ними с утюгом.
У меня есть работа, есть свои дела, и, в конце концов, есть стиральная машина, которая создана именно для того, чтобы облегчать жизнь, а не усложнять её. И пятнышка там никакого нет, тебе показалось. А если рубашка немного помялась в шкафу, то это потому, что ты её сам туда запихнул вчера вечером, неаккуратно повесив.
Евгений нахмурился ещё больше. Аргументы Лены казались ему пустыми отговорками, свидетельством её лени и нежелания по-настоящему заботиться о нём, о муже. В его сознании прочно засел идеализированный образ матери, которая всю себя посвящала быту, превращая рутинные обязанности в некое священнодействие.
— Показалось? — переспросил он с обидой в голосе. — То есть, я ещё и выдумываю? Лена, дело не во времени. Дело в отношении! Мама делала это с душой, понимаешь? Она вкладывала в каждую выстиранную вещь частичку своей любви. А у тебя… у тебя просто механическое выполнение обязанностей. И не надо говорить, что это я её неаккуратно повесил.
Она была плохо отглажена изначально! Вот когда мама гладит, рубашка потом висит в шкафу неделями, и хоть бы одна складочка появилась! Потому что это – настоящее мастерство! А не то, что твоё… современное удобство.
Слова Евгения о «настоящем мастерстве» и «вложенной душе» упали в уже переполненную чашу Лениного терпения последней, самой тяжёлой каплей. Она резко вскочила с дивана, забытая книга соскользнула на пол с глухим стуком, но Лена этого даже не заметила. Её лицо, до этого момента лишь слегка омрачённое раздражением, теперь пылало. Глаза, обычно спокойные и немного насмешливые, метали искры.
— Настоящее мастерство?! — её голос, обычно мягкий и мелодичный, теперь звенел от гнева, заставив Евгения невольно отступить на шаг. Он смотрел на жену с некоторым изумлением, явно не ожидая такой бурной реакции на, казалось бы, невинное замечание о качестве стирки.
Он привык к её легкому сарказму, к коротким препирательствам, но такого открытого, яростного возмущения он не видел давно, если вообще когда-либо видел.
— Ты это называешь мастерством? Часами гнуть спину над тазиком, стирая твои носки и рубашки, когда в доме стоит техника, способная сделать это в сто раз лучше и быстрее? Вкладывать душу в оттирание пятен с твоего воротничка?
— Вообще-то да!
Она сделала шаг к нему, и Евгений инстинктивно вжал голову в плечи. Его самодовольное выражение лица сменилось растерянным, почти испуганным.
— А я тебе что, енот-полоскун, чтобы как твоя мать стоять в ванной с этой доской и стирать твои вещи?!
Лена буквально выкрикнула эти слова, и в её голосе смешались накопившаяся усталость, обида и откровенная злость.
— Чтобы я, как она, с утра до ночи только и делала, что намыливала, натирала, полоскала, а потом ещё падала от усталости, но с гордостью демонстрировала тебе идеально отутюженное бельё? Ты серьёзно думаешь, что это предел мечтаний любой женщины – превратиться в бесплатное приложение к стиральной доске и утюгу?
Евгений открыл было рот, чтобы что-то возразить, возможно, снова упомянуть о «маминой заботе» или о том, что Лена всё неправильно понимает, но она не дала ему вставить ни слова. Её словесный поток было уже не остановить.
— Если тебе так остро не хватает маминой опеки, если ты так тоскуешь по её «настоящему мастерству», то знаешь что, Женечка? — она язвительно растянула его имя. — Собирай свои манатки, все свои идеально выстиранные мамой рубашечки, трусики, носочки, и дуй к ней!
Пусть она тебя обстирывает, обглаживает, обкармливает с утра до ночи! Пусть пылинки с тебя сдувает и поёт дифирамбы твоей неотразимости! Уверена, она будет только рада такому повороту событий! Наконец-то её ненаглядный сыночек вернётся под её неусыпный контроль!
Она замолчала на мгновение, чтобы перевести дух, тяжело дыша. Комната, казалось, наполнилась электричеством. Евгений стоял как громом поражённый, хлопая глазами. Он явно не был готов к такому отпору.
— А я, — продолжила Лена уже чуть тише, но с не меньшей силой в голосе, — я тебе не прачка и не домработница, уяснил? Я женщина, с которой ты живёшь, твоя жена, а не обслуживающий персонал! У меня есть своя жизнь, свои интересы, своя работа, в конце концов!
И я не собираюсь тратить драгоценные часы своей жизни на то, чтобы соответствовать твоим архаичным представлениям об «идеальной хозяйке», навязанным тебе твоей матерью!
— Но… но ведь это же… женские обязанности… — растерянно пролепетал Евгений, всё ещё не в силах прийти в себя от такого напора. Это был его главный козырь, как ему казалось, универсальный аргумент, который всегда должен был ставить женщину на место.
Однако Лена, услышав это, только ещё больше распалилась. Её глаза снова сверкнули.
— Обязанности? — переспросила она с убийственным сарказмом. — Какие ещё обязанности ты мне сейчас припишешь? Может, я ещё должна тебе тапочки в зубах приносить и каждый вечер массаж ступней делать? Ты что-то путаешь, дорогой. Мы вроде как в двадцать первом веке живём, а не в каменном, где мужчина ходил на мамонта, а женщина поддерживала огонь в пещере и обстирывала его шкуры!
У нас партнёрские отношения, или ты забыл? Или для тебя партнёрство – это когда один пашет на работе, а потом ещё и дома вторую смену отрабатывает, чтобы угодить своему инфантильному муженьку, который до сих пор не может оторваться от маминой юбки?
Слово «инфантильный» подействовало на Евгения как удар хлыста. Растерянность на его лице сменилась сначала обидой, а затем и ответной злостью. Он перестал выглядеть испуганным мальчишкой, пойманным на шалости, и выпрямился, пытаясь вернуть себе утраченное самообладание и мужское достоинство.
— Это я инфантильный? — переспросил он, и в его голосе зазвучали металлические нотки. Он сделал шаг вперёд, сокращая дистанцию, которую Лена только что так демонстративно увеличила. — Это я, по-твоему, не могу оторваться от маминой юбки?
А ты не думала, что это просто нормальное уважение к старшим, к матери, которая всю жизнь положила на то, чтобы воспитать меня, дать мне всё самое лучшее? Может быть, это у тебя проблемы с восприятием нормальных семейных ценностей, а не у меня?
Он презрительно фыркнул, обводя взглядом комнату, словно ища подтверждение своим словам в окружающей обстановке.
— Посмотри вокруг! — он махнул рукой в неопределённом направлении. — Да, у нас есть стиральная машина. И что? Думаешь, это отменяет необходимость поддерживать порядок, создавать уют? Мама, когда приезжала, не только рубашки мне стирала. Она готовила так, что пальчики оближешь!
Не то что твои полуфабрикаты из супермаркета или вечная яичница! У неё в доме всегда пахло свежей выпечкой, чистотой. Она умела создать атмосферу, куда хотелось возвращаться. А здесь что? Книжки твои вечно разбросаны, пыль на полках неделями лежит, пока я сам не протру!
Лена слушала его тираду, скрестив руки на груди. Её гнев немного поутих, сменившись холодной, расчётливой яростью. Каждое его слово, каждое обвинение лишь подливало масла в огонь её негодования.
— Ах, вот оно что! — протянула она с ледяной усмешкой. — Значит, дело не только в рубашках? Теперь тебе и готовка моя не та, и уют не тот, и пыль везде мерещится? А ты не пробовал, дорогой мой, сам хоть раз приготовить что-нибудь сложнее бутерброда?
Или, может быть, взять в руки тряпку и пройтись по этим самым пыльным полкам, вместо того чтобы ждать, пока это сделаю я после двенадцатичасового рабочего дня?
Она подошла к журнальному столику, подняла упавшую книгу и демонстративно провела пальцем по её обложке.
— Знаешь, Женя, твоя мама, безусловно, героическая женщина, — продолжила она язвительно. — Воспитала такого… самостоятельного сына. Который в свои тридцать с лишним лет не в состоянии отличить чистую рубашку от мятой, если на ней нет бирки «постирано и поглажено мамой».
Который считает, что еда в доме материализуется сама собой, а чистота поддерживается исключительно волшебством. И который искренне верит, что жена должна быть улучшенной копией его матушки, только моложе и с меньшим количеством претензий.
Евгений побагровел. Обвинения в несамостоятельности били по самому больному. Он всегда гордился тем, что «сам всего добился», хотя и не уточнял, что «всё» часто включало в себя мамину помощь, как финансовую, так и моральную.
— Не смей так говорить о моей матери! — прорычал он. — Она, в отличие от некоторых, действительно заботилась о семье, а не о своих амбициях и карьере! Она знала своё место! И она никогда бы не позволила себе так разговаривать с мужем! Она уважала меня!
— Уважала? Или просто потакала всем твоим капризам, боясь, что её драгоценный сыночек расстроится? — парировала Лена, не отступая. — И что значит «знала своё место»? Её место было у плиты и стиральной доски, по-твоему? А моё где, позволь поинтересоваться?
Может, мне тоже стоит забыть о работе, о своих увлечениях, о саморазвитии и полностью посвятить себя обстирыванию твоих штанов и натиранию полов до блеска, чтобы ты, приходя домой, чувствовал себя падишахом, а я – твоей верной служанкой?
Она горько усмехнулась.
— Знаешь, Жень, мне иногда кажется, что твоя мама не просто заботилась о тебе. Она целенаправленно выращивала из тебя беспомощного эгоиста, который будет вечно нуждаться в её опеке. Чтобы ты никуда от неё не делся, чтобы всегда был рядом, под её неусыпным контролем.
И, похоже, ей это блестяще удалось. Потому что ты до сих пор сравниваешь любую женщину с ней и бесишься, если она хоть в чём-то не дотягивает до этого «идеала».
Последние слова задели Евгения за живое. Он вспомнил, как мать действительно частенько, как бы невзначай, критиковала его предыдущих девушек, находя в каждой из них какие-то недостатки.
То одна была слишком легкомысленной, то другая недостаточно хозяйственной, то третья «смотрела не так» на её сыночка. И Лена, поначалу казавшаяся ей вполне сносным вариантом, со временем тоже стала объектом её тихой, но настойчивой критики, которую она доносила до сына в их приватных беседах.
— Ты ничего не понимаешь! — выкрикнул он, чувствуя, что аргументы заканчиваются, а злость, наоборот, разгорается с новой силой. — Мама просто хотела для меня лучшего! Она видела тебя насквозь, твою эгоистичность, твоё нежелание создавать нормальную семью!
Она всегда говорила, что ты думаешь только о себе! И она была права! Ты просто не ценишь то, что я для тебя делаю, не ценишь мою семью, мои чувства! Для тебя главное – это твои книжки и твоя работа!
— А для тебя главное – это мамино одобрение и чистые рубашки! — отрезала Лена. — И да, я действительно ценю свою работу и свои увлечения, потому что они делают меня тем, кто я есть.
И я не собираюсь приносить их в жертву твоим устаревшим представлениям о «женском предназначении» и «идеальной жене». Если тебе нужна была домохозяйка, готовая раствориться в тебе и твоей маме, то ты ошибся адресом, дорогой!
— Ошибся адресом? — Евгений издал короткий, злой смешок, который прозвучал в накалённой атмосфере комнаты как треск сухого хвороста в огне. Он вгляделся в Лену с нескрываемым презрением, словно только сейчас разглядел в ней нечто отталкивающее, что раньше ускользало от его внимания. — Да, похоже, ты права. Я действительно ошибся.
Катастрофически ошибся, когда решил, что из тебя может получиться нормальная жена, способная создать семью, а не только гоняться за своими сомнительными успехами и самоутверждаться за мой счёт! Мама, знаешь ли, с самого начала что-то такое подозревала. Она женщина мудрая, жизнь прожила, людей видит насквозь.
Она мне говорила: «Женя, присмотрись, она же вся в себе, эта твоя Лена. Ей семья не нужна, ей только карьера да книжки умные подавай. Уюта от неё не жди, тепла не жди». А я, дурак, не слушал! Верил в какую-то современность, в партнёрство!
А какое к чёрту партнёрство, если одному нужно одно, а другому – совершенно другое? Если один пытается строить, а другой только разрушает своими придирками и нежеланием хоть на йоту поступиться своими принципами?
Лена слушала его, и лицо её становилось всё более жёстким, словно высеченным из камня. Уголки губ презрительно изогнулись. Она медленно покачала головой, как будто слова Евгения были не более чем предсказуемым набором заезженных пластинок.
— Ах, вот как мы заговорили! Значит, теперь я во всём виновата? Я разрушаю, я не создаю уюта, я не способна на «нормальную» семью в твоём, или, вернее, в мамином понимании? — она сделала несколько шагов по комнате, её движения были точными и выверенными, в них не было и тени прежней усталости, только холодная, сконцентрированная ярость.
— А ты не думал, Женя, что проблема не во мне, а в твоей инфантильной неспособности принять тот факт, что мир не вращается вокруг тебя и твоих рубашек? Что женщина – это не придаток к мужчине и его матери, а личность со своими желаниями, стремлениями и, представь себе, правом на собственное мнение? Твоя мама видела меня насквозь?
Да она просто видела во мне угрозу своему безграничному влиянию на тебя! Соперницу, которая, не дай бог, научит её сыночка думать собственной головой и самостоятельно завязывать шнурки!
Она остановилась возле шкафа, откуда всё и началось, и её взгляд упал на ту самую злополучную голубую рубашку, всё ещё сиротливо висевшую на вешалке, которую Евгений так и не убрал. Лена взяла её, ощутив под пальцами тонкую ткань.
— Вот, — она протянула рубашку Евгению, держа её двумя пальцами, словно нечто нечистое. — Возьми. Это же символ твоей «настоящей заботы», эталон чистоты и порядка, мамин шедевр. Может, ты её в рамочку повесишь?
Как напоминание о том, какой должна быть «правильная» жена и какой никчёмной оказалась я. Подавись своей материнской заботой, мне от тебя ничего не нужно! Ни твоих вечных сравнений, ни твоих упрёков, ни тебя самого, вечного мальчика, ищущего мамину юбку!
Евгений отшатнулся от протянутой рубашки, как от змеи. Его лицо исказилось гримасой отвращения, смешанного с яростью. Слова Лены, её жест – всё это было для него последней каплей. Он увидел в её глазах такую холодную, беспощадную ненависть, что ему самому стало не по себе.
— Да ты… да ты просто не способна ни на какую заботу, кроме как о собственной персоне! — выплюнул он, и каждое слово было пропитано ядом. — Ты пустая, эгоистичная кукла! Мама была тысячу раз права, когда говорила, что от тебя не будет никакого толка! Ты только требуешь, критикуешь и унижаешь!
Ни капли тепла, ни капли понимания! Я потратил на тебя лучшие годы, пытаясь сделать из тебя человека, женщину! А ты… ты так ничему и не научилась! Тебе никогда не понять, что такое настоящая семья, настоящая любовь, настоящее женское счастье! Ты так и останешься одна со своими книжками и своей гордыней!
Он с силой отвернулся от неё, не желая больше видеть её лица, слышать её голос. В комнате повисло нечто более тяжёлое, чем тишина. Это было ощущение окончательного разрыва, пропасти, которая разверзлась между ними и которую уже ничем нельзя было заполнить.
Слова, сказанные в пылу этой ссоры, были не просто обидными – они были уничтожающими, стирающими всё то немногое хорошее, что, возможно, когда-то было между ними. Они стояли в одной комнате, но были бесконечно далеки друг от друга, чужие, враждебные, каждый запертый в своей правоте и своей обиде.
Скандал завершился. Не примирением, не компромиссом, а полным и безоговорочным отчуждением. Они окончательно поссорились, и точка невозврата была пройдена…
