— Ма-рин! Какого… — Антон попытался рявкнуть, но из пересохшего, словно засыпанного песком горла вырвался лишь хриплый, дребезжащий звук, больше похожий на предсмертный стон старого механизма. Голова раскалывалась с такой силой, будто внутри неё всю ночь бесчинствовал отряд сапёров-любителей, взрывая один заряд за другим. Тошнота подкатывала к горлу вязкой, омерзительной волной, заставляя судорожно сглатывать. Он с трудом разлепил веки, и комната на мгновение качнулась, поплыла, распадаясь на размытые цветовые пятна.
Когда зрение немного сфокусировалось, первое, что он увидел – это потолок. Непривычно серый, с разводами, напоминающими карту неведомого архипелага. Секунду он пытался сообразить, где находится, но потом специфический, въедливый запах ударил в ноздри, и память начала медленно, неохотно возвращаться, принося с собой фрагменты вчерашнего безумия. Запах состоял из сложной смеси прокисшего пива, дешёвого вина, табачного дыма такой концентрации, что его можно было резать ножом, и чего-то ещё, кисло-сладкого, вызывающего немедленный рвотный позыв.
Антон с усилием приподнялся на локте, оглядываясь. Гостиная, их некогда уютная гостиная, больше напоминала поле боя после особенно яростной атаки варваров. Пустые бутылки – пивные, винные, коньячные – валялись повсюду: на полу, на диване, на журнальном столике, который, кажется, чудом уцелел, хотя и был залит чем-то липким и тёмным.
Среди бутылок россыпью виднелись скомканные пачки из-под сигарет, пластиковые стаканчики, некоторые опрокинутые, с застывшими лужицами содержимого, и горы окурков, небрежно затушенных о всё, что попадалось под руку – от блюдца с остатками засохшей закуски до корешка какой-то книги, забытой кем-то из гостей. В углу, возле большого фикуса, который Марина так любила, зияла тёмная, отчётливо влажная клякса, источавшая тот самый кисло-сладкий аромат. Следы чьей-то бурной, неконтролируемой ночи. Чёрт, кажется, это был Витькин желудок, не выдержавший марафона.
— Марин! — повторил он, уже громче, собрав остатки сил. Голос всё ещё был сиплым, но в нём уже звенели повелительные, раздражённые нотки. — Какого чёрта тут такой срач? Почему ты не убрала вчера за всеми, когда эти… ушли? Меня сейчас стошнит от одного вида!
Ответа не последовало. Только тиканье настенных часов на кухне, методичное, безразличное, отсчитывающее секунды его похмельного страдания. Он снова рухнул на подушку, прикрыв глаза рукой. Мысли путались, голова гудела. Вчера было весело. Кажется. Пришли Серёга с Ленкой, потом подтянулся Витька с новой пассией, потом ещё кто-то…
Музыка орала, разговоры становились всё громче, шутки – всё солёнее. Он помнил, как Марина несколько раз выходила из спальни, её лицо было напряжённым, но он отмахивался – мол, расслабься, дорогая, мы же отдыхаем. Потом она, кажется, просто заперлась у себя. И правильно сделала, наверное. Зато им никто не мешал.
Собравшись с духом, Антон снова сел, свесив ноги с дивана. Пол был усыпан крошками, какими-то ошмётками, а возле его ног валялся одинокий носок, явно не его размера. Он брезгливо поморщился и, стараясь не наступать на самые мерзкие участки, побрёл на кухню, откуда доносился слабый аромат кофе.
Марина стояла у окна, спиной к нему, и молча смотрела на утренний город. В руке она держала чашку, от которой поднимался тонкий столбик пара. На ней был простой домашний халат, волосы собраны в небрежный пучок на затылке. Её поза выражала удивительное, почти нереальное спокойствие на фоне того ада, что творился в соседней комнате. Это спокойствие взбесило Антона ещё больше.
— Ты что, оглохла? — рявкнул он, входя на кухню. — Я тебя спрашиваю, почему здесь такой свинарник? Тебе что, трудно было вчера прибраться, когда эта пьянь свалила? Или ты решила мне такой «сюрприз» на утро оставить?
Марина медленно, очень медленно повернулась. Её лицо было бледным, под глазами залегли тёмные тени, но взгляд был прямым, твёрдым и холодным, как сталь. Она сделала небольшой глоток кофе, поставила чашку на подоконник и посмотрела на него так, словно видела впервые. Или, наоборот, видела слишком хорошо, насквозь, со всеми его потрохами.
— Убрала? — переспросила она ровным, лишенным всяких эмоций голосом. А потом её губы тронула едва заметная, ядовитая усмешка.
— А что тут такого? — искренне не понимал он.
— А я тебе что, клининговая компания в одном лице, дорогой мой? Вызывай службу и оплачивай сам, чтобы тут всю вычистили всё за тобой и твоими друзьями!
— «Клининговая компания»? — Антон уставился на неё, его отёкшее, помятое лицо медленно наливалось багровой краской, контрастируя с нездоровой бледностью вокруг глаз. Слова Марины, произнесённые этим убийственно спокойным тоном, казалось, зависли в затхлом воздухе кухни, как невидимая, но ощутимая преграда. Он моргнул несколько раз, пытаясь то ли прогнать остатки пьяного тумана, то ли удостовериться, что не ослышался. — Ты… ты что несёшь вообще? Какая, к чёрту, служба? Ты жена или кто? Или ты забыла, что в этом доме есть какие-то обязанности, помимо кофепития у окна, когда тут такой свинарник, что дышать нечем?
Он сделал шаг к ней, инстинктивно пытаясь сократить дистанцию, утвердить своё привычное доминирование, которое сейчас, перед лицом её ледяного спокойствия, давало явную трещину. Его руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони. Головная боль никуда не делась, но к ней теперь примешивалась горячая, злая волна возмущения.
— Это что, новый вид протеста? Игнорировать то, что творится под носом? Ты же хозяйка! Или для тебя это пустой звук? По-твоему, это нормально – спать спокойно, когда твои гости, мои друзья, между прочим, оставили такой… такой… — он запнулся, не находя подходящего слова, способного описать весь масштаб катастрофы в гостиной, и лишь махнул рукой в сторону двери, ведущей в эпицентр разрухи. — Ты должна была…
— Должна? — Марина чуть склонила голову набок, и в её глазах, до этого просто холодных, теперь блеснули опасные искорки. Она не отступила, не дрогнула под его нахрапистым приближением. — Интересно, Антон, кому это я должна? Тебе? Твоим «культурным» друзьям, которые вчера демонстрировали чудеса цивилизованности, превращая нашу квартиру в общественную помойку? Или, может, я должна этому самому дому, который вы все вместе так старательно оскверняли? Поясни, пожалуйста, а то я, видимо, что-то упустила в распределении ролей в нашей семье.
Её сарказм был подобен тонкому, острому стилет, вонзающемуся точно в цель. Антон отшатнулся, словно наткнулся на невидимую стену. Он привык, что Марина может обидеться, надуться, устроить тихий бойкот, но такого открытого, почти презрительного сопротивления он не ожидал.
— Ты издеваешься? — прохрипел он. — Ты просто издеваешься! Вместо того чтобы взять и убрать, ты тут мне лекции читаешь! Да любая нормальная женщина…
— …любая нормальная женщина, Антон, — перебила она его, её голос не повысился, но стал ещё твёрже, приобретая металлические нотки, — не позволила бы превратить свой дом в свинарник. Любая нормальная женщина, возможно, попыталась бы остановить это безобразие ещё вчера вечером. Но я, видишь ли, оказалась не такой «нормальной». Я просто ушла в другую комнату, чтобы не видеть и не слышать, как ты и твои приятели методично уничтожаете всё, что мне дорого.
Как твой драгоценный Витька, например, опорожняет свой проспиртованный желудок прямо на мой любимый фикус, который я выхаживала годами. Или как твой «интеллигентный» Серёга решил, что подоконник на кухне – отличное место для тушения окурков, потому что пепельница, видите ли, была слишком далеко. Про разбросанные бутылки, пролитое пиво и остатки еды, втоптанные в ковёр, я уже молчу. Это, видимо, так, мелочи, сопутствующие «культурному отдыху».
Каждое её слово било точно в цель, воскрешая в его больной голове смутные, неприятные картинки вчерашнего вечера. Да, он помнил, как Витька позеленел и рванул куда-то в угол. Помнил и дымящиеся бычки на подоконнике. Но тогда это казалось чем-то незначительным, почти забавным на общем фоне безудержного веселья. Сейчас, под её холодным, обвиняющим взглядом, эти детали приобретали совсем другой, отвратительный оттенок.
— Ну… ну, перебрали немного, с кем не бывает, — пробормотал он, пытаясь найти хоть какое-то оправдание, но голос его звучал неуверенно, почти жалко. — Но это же не повод…
— Не повод что, Антон? — она вскинула брови. — Не повод ожидать, что я, как преданная служанка, буду подтирать за вами всю эту грязь и блевотину, пока ты отсыпаешься после своих подвигов? Ты серьёзно так думаешь? Ты устроил этот вертеп, ты привёл этих людей, ты позволил им так себя вести.
Так что будь добр, теперь сам разгребай последствия. Или, как я уже сказала, вызывай специалистов. Пусть они оценят масштаб трагедии и выставят тебе счёт. Уверена, это будет весьма поучительно. А я к этому даже близко не подойду. У меня, знаешь ли, чувство брезгливости ещё не до конца атрофировалось, в отличие от некоторых.
Она снова взяла свою чашку с кофе, сделала глоток, демонстративно игнорируя его багровое от бешенства лицо. Её спокойствие, её непоколебимая уверенность в собственной правоте выводили его из себя гораздо сильнее, чем если бы она кричала или плакала. Он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Привычный мир, где его слово было законом, а её уступчивость – чем-то само собой разумеющимся, рушился на глазах.
— «Брезгливость»? Ты мне про брезгливость будешь рассказывать? — Антон задохнулся от возмущения, его голос сорвался на фальцет, отчего прозвучал ещё более жалко и истерично. Он шагнул к кухонному столу, опёрся на него обеими руками, тяжело дыша. Голова пульсировала с новой силой, а к тошноте добавилось неприятное сосущее чувство в желудке – то ли от голода, то ли от нервов.
— Да ты хоть понимаешь, как это выглядит со стороны? Муж приходит в себя после… ну, после вечеринки, а жена ему условия ставит, как будто он нашкодивший щенок! «Вызывай службу», «оплачивай сам»! Ты что, забыла, что у нас общий бюджет? Или ты теперь решила и финансовые потоки разделить, раз уж начала командовать, кому и что убирать?
Он попытался придать своему голосу обвинительные, мужские нотки, но получалось плохо. Её ледяное спокойствие, её непробиваемая логика выбивали у него почву из-под ног. Он чувствовал себя загнанным в угол, и это бесило его ещё больше. Хотелось кричать, бить кулаками по столу, но что-то в её взгляде – какая-то новая, доселе невиданная жёсткость – останавливало его.
— А что, ты ожидал другого, Антон? — Марина поставила чашку на стол, звук фарфора о столешницу прозвучал в напряжённой тишине кухни неожиданно громко. — Ты ожидал, что я с радостным визгом кинусь разгребать это… это произведение искусства твоих дружков? Что я буду ползать на коленях с тряпкой, оттирая следы их «культурного досуга», пока ты будешь отлёживаться и приходить в себя, чтобы, возможно, через недельку повторить этот замечательный опыт? Ты серьёзно думал, что моё терпение безгранично?
Она медленно обошла стол, приблизившись к нему. Теперь они стояли почти лицом к лицу, и он мог видеть в её глазах не только холод, но и глубокую, застарелую усталость, смешанную с горьким разочарованием. Это было хуже, чем ярость. Ярость можно было бы отразить, на неё можно было бы ответить такой же яростью. Но эта тихая, презрительная усталость обезоруживала.
— Я помню, Антон, как ты обещал, что «больше никогда». Помнишь, после дня рождения Серёги, когда они тебе обои в коридоре шампанским залили? А потом, после Нового года, когда твоя «интеллигентная» Ленка решила покурить прямо в кровати и чуть не спалила нам квартиру? Каждый раз ты клялся, что это был последний раз, что ты «всё понял», что твои друзья «просто не рассчитали». И что я видела потом? Всё то же самое, только с каждым разом всё хуже и хуже. Вчерашний вечер – это просто апофеоз. Вишенка на торте твоего наплевательского отношения ко мне, к нашему дому, к нашей жизни.
Её голос не дрожал, но в нём слышались нотки такой глубокой обиды, что Антону на мгновение стало не по себе. Он попытался что-то возразить, сказать, что это всё не так, что она преувеличивает, но слова застряли в горле. Потому что в глубине души, там, куда не проникал похмельный угар, он знал – она права. Каждое её слово было правдой.
— Так вот, дорогой мой, — продолжила Марина, и её голос снова обрёл стальную твёрдость, — с этого момента правила меняются. Ты устроил этот свинарник – ты его и будешь убирать. Или платить тем, кто это сделает за тебя. Из своих денег, Антон. Не из «общего бюджета», который ты так любишь поминать, когда тебе это выгодно, и о котором напрочь забываешь, когда речь идёт о твоих развлечениях. И это не обсуждается. Это моё окончательное решение.
Она отошла к окну, снова взяла свою чашку, словно показывая, что разговор для неё окончен. Антон остался стоять посреди кухни, ощущая, как волна бессильной ярости захлёстывает его. Он не мог поверить, что это происходит с ним. Что Марина, его тихая, покладистая Марина, вдруг превратилась в эту холодную, непреклонную женщину, диктующую ему свои условия.
— Ты… ты пожалеешь об этом, — выдавил он из себя, его голос был глухим от злости и обиды. — Ты думаешь, ты можешь вот так просто… командовать? Я тебе не мальчик на побегушках!
Марина даже не обернулась.
— Я не командую, Антон. Я просто констатирую факты. И даю тебе возможность взять на себя ответственность за свои поступки. Хотя бы раз в жизни. А жалеть… Знаешь, единственное, о чём я сейчас жалею, так это о том, что не приняла это решение гораздо раньше. Возможно, тогда мы бы не дошли до такого состояния.
Её слова, брошенные так спокойно, так буднично, ударили по нему сильнее любого крика. Он сжал кулаки так, что костяшки побелели. Внутри всё кипело. Он хотел что-то разбить, сломать, выплеснуть эту ярость, но что-то его останавливало. Возможно, понимание того, что в этой схватке он уже проиграл. Она была готова идти до конца, и в её глазах он не видел ни тени сомнения.
— И если ещё раз такое повторится, — добавила она, всё так же глядя в окно, её голос был тихим, но каждое слово отдавалось в его голове гулким эхом, — убирать будешь не только блевотину, но и свои вещи из этой квартиры. Окончательно.
Этот ультиматум, произнесённый с такой ледяной решимостью, окончательно выбил его из колеи. Это была уже не просто ссора из-за неубранной квартиры. Это была прямая угроза их совместному будущему. И он понял, что она не шутит.
— «Окончательно»? — слово эхом отозвалось в гудящей голове Антона, на мгновение перекрыв даже похмельный шум. Он замер, пытаясь переварить услышанное. Это уже не было похоже на обычную утреннюю перепалку, на привычный женский гнев, который можно было переждать или погасить дежурными извинениями и обещаниями. В её голосе, в её неподвижной спине, обращённой к нему, сквозила такая окончательная, бесповоротная решимость, что у него перехватило дыхание. Угроза вышвырнуть его вещи… это было слишком. Это было за гранью.
Первым порывом было взорваться, наорать, доказать ей, кто здесь хозяин, кто имеет право решать, чьи вещи будут в этой квартире, а чьи нет. Но слова Марины, холодные и отточенные, как хирургический скальпель, вскрыли что-то глубоко внутри него, что-то, что он тщательно прятал даже от самого себя. Страх. Не просто страх перед скандалом или её гневом, а глубинный, животный страх потерять то, что он, несмотря на всю свою развязность и эгоизм, считал своим тылом, своей гаванью.
— Ты… ты что, серьёзно? — вырвалось у него вместо гневной тирады. Голос предательски дрогнул, обнажая растерянность и уязвлённость. — Ты готова вот так, из-за какой-то пьянки, из-за неубранной квартиры… всё перечеркнуть? Нашу жизнь? Нас?
Он ожидал, что она обернётся, что в её голосе появится хоть тень сомнения, хоть намёк на то, что это просто слова, сказанные в сердцах. Но Марина продолжала стоять спиной, её силуэт на фоне утреннего окна казался высеченным из камня.
— «Какой-то пьянки»? «Неубранной квартиры»? — медленно повторила она, и в её голосе прозвучала такая горечь, такое глубокое разочарование, что Антону стало физически неуютно. — Антон, ты действительно не понимаешь, или просто делаешь вид? Дело не в этой конкретной пьянке и не в этой блевотине. Дело в том, что это стало системой. Это стало нормой твоей жизни. А я не хочу, чтобы это было нормой моей жизни. Я устала быть бесплатным приложением к твоим «весёлым» вечерам. Устала чувствовать себя уборщицей, прислугой, терпилой, которая должна молча сносить все твои выходки и выходки твоих «культурных» друзей.
Она наконец повернулась, и он увидел её лицо. Бледное, с тёмными кругами под глазами, но удивительно спокойное. Это было спокойствие человека, принявшего тяжёлое, но окончательное решение. В её глазах больше не было ни гнева, ни обиды. Только какая-то отстранённая, холодная ясность.
— Ты говоришь «нашу жизнь», «нас». А что это за «мы», Антон? Где в этом «мы» есть я? Мои желания, мои чувства, моё право на уважение и спокойную жизнь в собственном доме? Всё это время «мы» – это был ты и твои развлечения. А я… я была просто фоном. Удобным фоном, который должен был обеспечивать твой комфорт и не мешать тебе «расслабляться». Так вот, этот фон больше не хочет быть фоном. Он хочет быть человеком.
Её слова били наотмашь, безжалостно вскрывая правду, которую он так старательно игнорировал. Он попытался что-то возразить, что-то сказать об общих воспоминаниях, о любви, о том, что всё можно исправить, но слова застревали в горле. Потому что он понимал – сейчас любые его слова будут звучать фальшиво и неубедительно.
— Ты превратил наш дом в притон, Антон, — продолжила она ровным, почти бесцветным голосом. — А я не хочу жить в притоне. Я не хочу каждый раз с содроганием ждать твоих очередных «посиделок». Я не хочу просыпаться утром и видеть вот это, — она обвела взглядом кухню, а затем, словно указывая сквозь стену, на разгромленную гостиную. — Я не хочу больше чувствовать себя униженной и оскорблённой в собственном доме.
Она подошла к нему почти вплотную, и он инстинктивно отступил на шаг. В её взгляде была такая сила, такая непреклонность, что он почувствовал себя маленьким, виноватым мальчишкой.
— Так что, да, Антон, я абсолютно серьёзно. Или ты берёшь себя в руки, меняешь своё отношение к жизни, к нашему дому, ко мне. Или ты собираешь свои вещи. Третьего не дано. И это не угроза, это просто констатация факта. Я больше так не могу. И не буду.
Антон смотрел на неё, и ему казалось, что он видит её впервые. Не свою жену, привычную, удобную, предсказуемую, а совершенно незнакомую, сильную, решительную женщину, которая больше не боится его гнева, его манипуляций, его пьяных выходок. И он понял, что это конец. Конец той жизни, к которой он привык. Конец его безраздельной власти в этом доме. Он хотел что-то сказать, что-то крикнуть, возможно, даже попытаться обнять её, сломать её сопротивление привычным способом.
Но вместо этого он просто молча развернулся и пошёл к выходу из кухни. Не потому, что сдался. А потому, что внезапно осознал всю глубину пропасти, которая разверзлась между ними. И эта пропасть была заполнена не только пустыми бутылками и окурками. Она была заполнена годами его эгоизма, его пренебрежения, его уверенности в том, что она всё стерпит. Он остановился в дверях, на мгновение обернулся. Марина всё так же стояла посреди кухни, спокойная и неподвижная. В её глазах он не увидел ни злорадства, ни сожаления. Только холодную, отстранённую решимость.
— Я… я не буду это убирать, — выдавил он, имея в виду не только беспорядок в гостиной, но и всё то, что рухнуло между ними.
— Я знаю, — тихо ответила Марина. — Можешь начинать собирать вещи.
Он ничего не ответил. Просто вышел из кухни, прошёл мимо разгромленной гостиной, не глядя на следы вчерашнего «веселья», и направился в спальню. Не для того, чтобы собирать вещи. А для того, чтобы попытаться осмыслить то, что только что произошло. Но в голове был только гул, смешанный с отголосками её последних слов. «Окончательно». Это слово теперь звучало как приговор. Приговор их браку. Приговор его прошлой жизни. И он с ужасающей ясностью понял, что обратной дороги нет. Скандал, начавшийся с банальной похмельной претензии, перерос в нечто большее, в точку невозврата, после которой уже ничего не будет как прежде. Все поссорились. Окончательно и бесповоротно. И виноват в этом был только он…
