— Так ты говоришь, Пашенька, на следующих выходных всё-таки на рыбалку соберешься? — голос у Анны Петровны был тихим, почти заискивающим, словно она боялась нарушить незримые законы, царившие в этой квартире. Она сидела на краешке кресла, выпрямив спину, и её маленькие, сухие руки нервно теребили ручку сумки, стоявшей на коленях.
Павел не поднял головы от экрана телефона. Большой палец его быстро скользил по светящемуся прямоугольнику, вычерчивая замысловатые узоры. На дисплее беззвучно взрывались какие-то цветные шарики, но всё внимание Павла было приковано к этому бессмысленному занятию, будто от него зависела судьба мира.
— Угу, — мыкнул он, не отрываясь.
Молчание, которое последовало за этим мычанием, было плотным и вязким. Ирина, сидевшая напротив матери, почувствовала, как оно заполняет комнату, оседая на мебели пылью неловкости. Она поспешно поставила свою чашку на блюдце, и звон фарфора показался оглушительным.
— Мам, Павел просто устал после работы, — попыталась она сгладить углы, бросив на мужа умоляющий взгляд, который он, разумеется, проигнорировал. — У них сейчас аврал, отчёты.
Анна Петровна натянуто улыбнулась, но глаза её остались печальными. Она всё понимала. Каждый её визит проходил по одному и тому же сценарию: короткие, односложные ответы зятя, его демонстративное погружение в виртуальный мир и отчаянные попытки дочери сделать вид, что всё в порядке.
— Да-да, конечно, я понимаю, работа есть работа, — торопливо закивала она. — Ирочка, а ты как? Не болеешь? Что-то бледная сегодня.
Прежде чем Ирина успела ответить, Павел фыркнул, всё так же не отрывая глаз от телефона. Это был короткий, пренебрежительный звук, который говорил яснее любых слов: «Опять начались эти ваши бабские разговоры».
Этого оказалось достаточно. Анна Петровна вдруг как-то вся сжалась, торопливо допила свой уже остывший чай и поднялась. Её движения были суетливыми, но полными сдержанного достоинства.
— Что ж, пойду я, доченька. Засиделась я у вас. Спасибо за чай.
Ирина проводила мать до двери. Они постояли несколько секунд в полумраке коридора. Мать ничего не сказала, только крепко сжала её руку и заглянула в глаза с такой тоской и любовью, что у Ирины на мгновение перехватило дыхание. Щелчок замка прозвучал как приговор.
Вернувшись в комнату, она застала мужа в той же позе. Он лениво листал ленту новостей, и лицо его выражало полное удовлетворение. Он избавился от раздражителя. Теперь можно было расслабиться.
— Ты мог бы хотя бы сделать вид, что тебе интересно? — голос Ирины был ровным, без привычных просящих ноток. В нём звенел холодный металл.
Павел медленно, с неохотой оторвал взгляд от экрана. Он отложил телефон на подлокотник дивана с таким видом, будто оказал ей величайшее одолжение.
— Что опять не так? Я поздоровался? Поздоровался. На вопросы ответил? Ответил. Что тебе ещё нужно? Чтобы я сел рядом и начал обсуждать с ней рецепт пирогов и новые болячки?
— Нужно было просто проявить уважение. Это моя мама. Она приехала через весь город, чтобы нас увидеть.
Он усмехнулся. Это была его любимая тема, его конёк. Он даже слегка подался вперёд, входя в роль ментора, мудрого и циничного философа, который сейчас откроет ей, наивной дурочке, глаза на правду жизни.
— Ира, запомни раз и навсегда. Я не актёр, чтобы разыгрывать радость, которой не чувствую. Не люблю лицемерить. Это ваша женская привычка — улыбаться, когда хочется скривиться, и говорить комплименты, когда думаешь гадости. Я — прямой человек. Если мне неинтересно, я это показываю. Это честно. По крайней мере, я не вру ни себе, ни другим.
Она смотрела на него, и что-то внутри неё, до этого момента мягкое и податливое, вдруг затвердело, превращаясь в острый кристалл. Она слушала его и впервые не обижалась. Она училась. Каждое его слово, произнесённое с самодовольной уверенностью в собственной правоте, было не оскорблением, а откровением. Он сам давал ей в руки оружие. И подробную инструкцию по применению.
«Не люблю лицемерить». «Это честно». «Быть честным с собой».
Ирина молчала. Она не стала спорить, доказывать, что уважение и лицемерие — разные вещи. Какой смысл? Он никогда не слышал её. Но сегодня она услышала его очень хорошо. Она взяла со стола чашку матери и свою и молча пошла на кухню. Павел, довольный произведённым эффектом и тем, как быстро ему удалось пресечь очередной «вынос мозга», снова взял в руки телефон.
А Ирина стояла у раковины и смотрела, как вода смывает остатки чая. Урок был усвоен. И она собиралась стать его лучшей ученицей.
Прошел месяц. Месяц холодного, вежливого перемирия, которое было хуже любой ссоры. Ирина больше не пыталась вовлечь Павла в разговор, не просила о помощи по дому, не ждала его с ужином, если он задерживался. Она просто существовала рядом, как соседка по квартире, чьё присутствие стало привычным, но не обязательным. Она научилась готовить на одну себя, смотреть фильмы в наушниках и находить утешение в тишине, которую больше не нарушали её напрасные надежды. Павел, со своей стороны, воспринял это как долгожданную капитуляцию. Он решил, что жена наконец «поумнела», перестала «пилить» его и приняла его правила игры. Это его полностью устраивало.
В один из таких спокойных вечеров он ввалился в квартиру, необычно оживлённый и громкий. Он бросил портфель на пол в коридоре, чего обычно себе не позволял, и прошел в комнату, размахивая руками, как мельница.
— Ира, у меня новость! Важная! Ты где?
Она вышла из спальни, держа в руках книгу. На его фоне — раскрасневшегося, полного энергии — она казалась почти прозрачной, тенью в их собственной квартире.
— У мамы через две недели юбилей. Пятьдесят пять лет. Надо организовать всё по высшему разряду, понимаешь? Соберём самых близких. Чтобы был настоящий семейный праздник!
Он говорил быстро, с упоением, уже рисуя в своём воображении идеальную картину. Ирина молча смотрела на него, позволяя ему выплеснуть весь свой энтузиазм.
— Я хочу, чтобы стол ломился! — продолжал он, не замечая её ледяного спокойствия. — Никаких этих твоих модных салатиков. Нормальная еда! Запечённая утка с яблоками, мясо по-французски, картошечка. И торт! Настоящий домашний торт, а не покупная гадость. Мама обожает «Наполеон». Ты же умеешь его печь? Вот, испечёшь. Посуду достанешь парадную, скатерть нагладишь. В общем, ты знаешь, как надо. Чтобы всё было душевно, по-домашнему. Чтобы мама видела, как мы её любим и ценим.
Он закончил свою речь и победно посмотрел на неё, ожидая одобрения, суетливых вопросов и готовности немедленно броситься исполнять его волю. Он ждал чего угодно: радости, усталого вздоха, даже мелких возражений.
— Нет, — сказала Ирина.
Слово было произнесено тихо, без всякого выражения, но оно ударило по оглушительной тишине комнаты, как выстрел.
Павел замер. На его лице медленно проступило недоумение, сменяющееся гневом.
— Что значит «нет»? Ты не расслышала?
— Я всё расслышала. Я не буду этого делать.
Он подошел к ней почти вплотную, его лицо начало наливаться багровой краской. Воздух в комнате загустел.
— Ты совсем совесть потеряла? Это моя мать! Это её юбилей! Ты обязана проявить уважение! Или память у тебя короткая, и ты забыла своё место в этом доме?
— Моё место? — она чуть склонила голову набок, рассматривая его так, будто видела впервые. — А какое у меня место, Паша? Место обслуживающего персонала?
Он взорвался. Это был не крик, а рык раненого зверя.
— Я глава этой семьи! Я зарабатываю деньги, я обеспечиваю нас всем! А твоя задача — создавать уют и поддерживать семейный очаг! Моя мать столько для нас сделала, она заслужила этот праздник! А ты, вместо того чтобы быть благодарной, устраиваешь мне сцены! Эгоистка!
Он кричал, размахивая руками, брызжа слюной. Он говорил о долге, об уважении к старшим, о святости семейных уз. Он метал в неё обвинения, как камни, уверенный, что вот-вот сломает её упрямство, заставит плакать, просить прощения.
Ирина молча ждала, пока иссякнет этот поток ярости. Когда он замолчал, тяжело дыша и сжимая кулаки, она посмотрела ему прямо в глаза. В её взгляде не было ни страха, ни обиды. Только холодная, отстранённая оценка.
— Хорошо, Паша, — произнесла она так же ровно и бесцветно. — Как скажешь. Будет ужин. Будут гости. Я всё организую.
Это внезапное согласие сбило его с толку. Он ожидал продолжения боя, но вместо этого получил безоговорочную капитуляцию. Ослеплённый своей победой, он не заметил ничего странного в её пустых глазах и механическом голосе. Он одержал верх. Он снова поставил её на место.
— Вот и умница, — снисходительно бросил он, всё ещё пытаясь отдышаться. — Сразу бы так. Неужели так сложно было просто согласиться?
Он развернулся и ушёл в другую комнату, довольный собой. А Ирина осталась стоять посреди гостиной. Она постояла ещё минуту, затем достала из кармана телефон. Её пальцы быстро забегали по экрану. Она открыла приложение службы доставки. «Пицца Четыре сыра — 2 шт.», «Пицца Пепперони — 2 шт.», «Пицца Маргарита — 2 шт.». Дальше — раздел напитков. И в самом конце, в разделе «Дополнительно», она поставила галочку напротив пункта «Бумажные стаканчики и тарелки». На её лице не было ни улыбки, ни злорадства. Только холодная, сосредоточенная маска человека, который приводит в исполнение тщательно продуманный план.
Звонок в дверь прозвучал резко, как трещина на льду. Павел, который последние полчаса мерил шагами комнату, дёрнулся и бросился в коридор. Он был одет в свою лучшую рубашку, от него пахло дорогим парфюмом, и всё его существо излучало лихорадочное, напряжённое ожидание. Он ждал триумфа.
Ирина вышла следом за ним. Она была в простом домашнем платье, с убранными в хвост волосами, и на её лице застыло выражение полного, почти нечеловеческого спокойствия. Квартира была идеально чистой, но стерильной. В воздухе не витали ароматы запечённого мяса или свежей выпечки. Пахло только лимонным средством для мытья полов. Эта звенящая пустота должна была насторожить Павла, но он был слишком поглощён предвкушением праздника, чтобы заметить подвох.
На пороге стояла Елизавета Марковна во всём своём великолепии. Высокая причёска, безупречный макияж, нитка жемчуга на шее. Она вошла в квартиру не как гостья, а как королева, вступающая в свои владения. За ней гуськом потянулись остальные родственники — пара тётушек с мужьями и двоюродный брат Павла.
— Мамочка, с юбилеем тебя! — провозгласил Павел, вручая ей огромный букет алых роз.
— Спасибо, сыночек, спасибо, — промурлыкала она, одаривая его царственным поцелуем в щёку. Её взгляд скользнул по Ирине, оценивающе и холодно, а затем устремился в гостиную, в предвкушении накрытого стола.
И в этот момент представление началось.
Улыбка на лице Елизаветы Марковны застыла, а затем медленно сползла вниз, словно тающий воск. Её глаза, расширившиеся от изумления, были прикованы к обеденному столу. Там, где должна была стоять хрустальная ваза с салатом оливье и красоваться румяная утка, громоздилась нелепая пирамида из картонных коробок с кричащими логотипами пиццерии. Рядом сиротливо стояла стопка бумажных тарелок и пластиковых стаканчиков. Вся эта композиция выглядела как издевательский памятник несбывшимся ожиданиям. Запах дешёвой салями и плавленого сыра ударил в нос, окончательно разрушив иллюзию праздника.
Тётушки ахнули. Двоюродный брат неловко кашлянул. Сам Павел стоял, как громом поражённый, переводя взгляд с убогого «стола» на абсолютно невозмутимое лицо своей жены.
Ирина же, словно не замечая повисшего в воздухе оцепенения, сделала шаг вперёд.
— Здравствуйте, Елизавета Марковна. С днём рождения, — её голос был вежливым и ровным. — Проходите, пожалуйста, располагайтесь.
Не дожидаясь ответа, она развернулась и спокойно, подчёркнуто неторопливо прошла к дивану. Там она села, взяла с журнального столика планшет и надела большие, полностью закрывающие уши наушники. Через секунду на экране вспыхнули яркие краски какого-то сериала. Она демонстративно отвернулась от ошеломлённых гостей, полностью погрузившись в свой мир.
Эта сцена была настолько абсурдной и вызывающей, что парализовала всех присутствующих. Но лишь на мгновение. Первым очнулся Павел. Его лицо из бледного стало пунцовым, а на шее вздулась вена. Он пересёк комнату в два шага, приблизился к жене и резким движением сорвал с её головы один наушник. Музыка из сериала брызнула в оглушительную тишину комнаты.
— Ты что творишь? — прошипел он так, чтобы слышала только она. В его голосе клокотала ярость, смешанная с унижением. — Ты решила опозорить меня перед всей семьёй?
Ирина медленно повернула к нему голову. Она не повысила голоса, не изменилась в лице. Она посмотрела на него так, как смотрят на назойливое насекомое, и спокойно, отчётливо произнесла слова, которые были острее любого ножа.
— Паша научил меня быть честной с собой и не лицемерить. Я сегодня не в настроении для праздника. Но вы веселитесь, не обращайте на меня внимания.
Она сделала попытку вернуть наушник на место, но его рука мёртвой хваткой вцепилась в её плечо. А за его спиной уже поднималась буря в лице Елизаветы Марковны, которая наконец осознала весь масштаб спланированного и хладнокровно исполненного унижения.
Слова Ирины, произнесённые тихим, будничным тоном, разорвали ватную тишину. Они не были криком, но прозвучали громче любого вопля. Елизавета Марковна, стоявшая за спиной сына, застыла на мгновение, её тщательно напудренное лицо превратилось в безобразную маску. А затем плотину прорвало.
— Ах ты!.. — начала она, задыхаясь от ярости, но слова застряли в горле. Она издала какой-то булькающий звук, и её взгляд, полный чистой, незамутнённой ненависти, впился в невестку.
Гости, почувствовав, что сейчас начнётся нечто непоправимое, засуетились. Одна из тётушек, самая робкая, схватила мужа за рукав и попятилась к выходу, бормоча что-то про забытый дома утюг. Двоюродный брат, неловко переминаясь с ноги на ногу, тоже двинулся к двери. Их бегство было постыдным, но инстинкт самосохранения оказался сильнее правил приличия. Никто не хотел быть зрителем в этом театре жестокости.
— Что ты себе позволяешь, дрянь?! — наконец обрела голос Елизавета Марковна. Её голос, обычно бархатный и властный, стал высоким и визгливым. — Ты решила испортить мне юбилей? Опозорить меня? Да кто ты такая вообще?!
Павел, всё ещё сжимавший плечо Ирины, обернулся. Он был растерян. Его мир, в котором он был мудрым главой семьи, а жена — покорной исполнительницей, рухнул в одночасье. Он оказался меж двух огней: разъярённой матерью, чей авторитет был публично растоптан, и женой, превратившейся в ледяную статую.
— Ира, прекрати это немедленно! Встань и извинись перед мамой! — приказал он, встряхнув её за плечо.
И тут Ирина встала. Она сделала это медленно, плавно, словно сбрасывая с себя остатки оцепенения. Она выпрямилась во весь рост, выключила сериал на планшете и положила его на диван. Наушники соскользнули на пол с тихим стуком. В комнате остались только они втроём. Она спокойно посмотрела сначала на мужа, потом на свекровь, чей рот был искажён гримасой гнева.
— Извиниться? — переспросила она. И в её голосе впервые за вечер появились живые нотки — нотки ледяного, презрительного веселья.
Именно в этот момент, глядя в покрасневшее от злости и унижения лицо мужа, она произнесла ту самую фразу, которая стала приговором их браку, их прошлому и будущему.
— А я тебе не аниматор для твоей мамаши, чтобы ей во всём угождать, да и тебе тоже, милый мой! Ты же не мог пару минут своего ценного времени уделить моей маме, вот и не надо меня заставлять делать то, что мне отвратительно!
Каждое слово было отточено, как лезвие. Она не кричала. Она говорила с убийственным спокойствием, и от этого её слова били ещё больнее. Она вернула Павлу его же философию, его же «честность», только в увеличенном, гипертрофированном масштабе. Она показала ему его собственное отражение, и оно оказалось уродливым.
— Ах ты, гадина! — взвизгнула Елизавета Марковна и, оттолкнув сына, шагнула к Ирине. Её рука с длинными, хищными ногтями взметнулась вверх для удара. Это был жест чистой, животной ярости, неконтролируемый порыв.
Но Ирина не отшатнулась и не зажмурилась. Она просто смотрела на неё — прямо и холодно. И этот её спокойный, презирающий взгляд остановил занесённую руку лучше любой стены. Елизавета Марковна замерла, её ладонь так и повисла в воздухе, дрожа от бессильной злобы.
Павел очнулся. Он схватил мать за локоть, оттаскивая её назад.
— Мама, не надо! Пойдём отсюда! Пойдём!
Он практически силой поволок её к выходу. Елизавета Марковна упиралась, продолжая выкрикивать в адрес Ирины проклятия и оскорбления, но хватка сына была крепкой. Он вытолкал её в коридор, затем вернулся на секунду, чтобы бросить на Ирину один-единственный взгляд. В этом взгляде не было ничего, кроме выжженной пустыни. Не было ни злости, ни обиды, ни любви. Только осознание полного, окончательного краха.
— Я… — начал он, но осёкся. Что он мог сказать? Он захлопнул за собой дверь, и в квартире воцарилась тишина.
Ирина осталась одна. Она постояла ещё немного посреди комнаты, прислушиваясь к своим ощущениям. Но внутри была пустота. Ни триумфа, ни сожаления, ни даже усталости. Просто тишина. Она обвела взглядом комнату: пирамида из коробок с пиццей, брошенные на пол наушники, букет алых роз на тумбочке — нелепые артефакты несостоявшегося праздника и разрушенной жизни.
Она медленно подошла к столу, открыла одну из коробок. Взяла слегка остывший кусок «Пепперони». Затем вернулась на диван, на своё место. Устроилась поудобнее, снова взяла в руки планшет и включила сериал с того самого места, на котором её прервали. На экране герои снова куда-то бежали, что-то говорили, любили и ненавидели. Ирина откусила кусок пиццы. Она наконец-то могла отдохнуть так, как сама того хотела. Она сожгла все мосты, и дым от этого пожара пах свободой…
