Родня уехала на Новый год. А утром узнали, что лишилась квартиры
— Бабушку брать не будем, она старая, только настроение испортит!
— Ну что, давайте решать, куда деваем маму? — дядя Боря барабанил толстыми пальцами по полированному столу, нервно поглядывая на часы.
Семейный совет был в самом разгаре. На календаре краснело двадцать восьмое декабря. За окном падал пушистый снег, город стоял в предновогодних пробках, люди тащили елки и пакеты с подарками. А в квартире моих родителей, в душной гостиной, собрался «ближний круг»: папа с мамой, дядя Боря (папин старший брат) со своей женой Ириной и я, Лена.
На повестке дня стоял один, но очень неудобный вопрос: как отпраздновать Новый год так, чтобы всем было весело, «дорого-богато», и при этом не возиться с бабушкой Ниной.
Бабушке Нине Васильевне восемьдесят два года. Она ходит, соображает, читает газеты без очков, но, как любит выражаться тетя Ира, она «уже не тот формат» для их сияющего общества.
Она медленно ест, может уронить крошку, слишком громко включает телевизор, когда смотрит новости, и от неё, по мнению Иры, пахнет корвалолом и старостью.
— Мы сняли коттедж с баней, бильярдом и подогреваемым бассейном, — заявила Ира, поправляя массивный золотой браслет на запястье. — Боря за аренду отдал почти сто тысяч за две ночи. Там будет музыка, караоке, приедут Петровы, Козловы… Ну какая там мама? Ей там будет шумно, она начнет капризничать, давление скакнет от громкой музыки. И кто будет с ней сидеть? Я хочу отдыхать, пить шампанское и танцевать, а не бегать с тонометром и судно носить.
— Ира, ну, судно ей не надо, она сама ходит, и вполне бодро, — тихо, почти извиняясь, возразил мой папа. Он всегда робел перед успешным старшим братом и его пробивной женой.
— Сегодня ходит, а завтра упадет, — жестко отрезал дядя Боря, наливая себе коньяк. — Короче, мы ее с собой не берем. Это решено. У нас машина забита под завязку — ящики с алкоголем, еда, фейерверки. Да и ступеньки там в коттедже крутые, винтовые. Упадет, шейку бедра сломает — мы потом всю жизнь на сиделок работать будем. Нет, риск неоправдан.
Все посмотрели на моих родителей. Повисла тягостная пауза. Я видела, как мама теребит край скатерти.
— Мы тоже не можем, — наконец виновато развела руками мама, не поднимая глаз. — Нас Кузнецовы пригласили в ресторан на всю ночь. Там новогодняя программа, ведущий из Москвы, билеты покупали еще в октябре, по пятнадцать тысяч с человека. Не пропадать же деньгам. Мы думали… думали, может, вы ее возьмете.
— Ну здрасьте, приехали! — всплеснула руками тетя Ира. — Мы, значит, должны свой отдых гробить, а вы будете омаров есть? Нет уж.
— Значит, оставим её дома, — подытожил дядя Боря, хлопнув ладонью по столу. — Делов-то. Наготовим ей судочков, холодца положим, хлеба нарежем. Включим «Голубой огонек». Она все равно в десять вечера спать ложится. Заедем к ней первого числа вечером, проведаем, привезем торта кусок. Ничего с ней не случится за сутки. Чай не маленькая, газ выключать умеет.
Я сидела в углу старого дивана и слушала это с нарастающим комом в горле. Меня просто трясло от их цинизма.
Они говорили о живом человеке, о своей матери и свекрови, которая вырастила этих двух здоровых лбов, как о старом чемодане без ручки. Который и выбросить вроде как жалко — память всё-таки, и тащить в «элитный коттедж» стыдно — перед друзьями неудобно будет.
— Вы серьезно? — не выдержала я. Голос предательски дрогнул. — Оставить бабушку одну в Новый год? В пустой квартире? Когда весь город салюты пускает, а семьи за столом собираются?
Дядя Боря поморщился, как от зубной боли.
— Ленка, не начинай. Ты молодая еще, жизни не знаешь. Старикам нужен покой. Ей этот наш шум-гам не нужен, он её утомляет. Она сама рада будет в тишине посидеть.
— Ей не покой нужен, ей внимание нужно! — я вскочила с дивана. — Она вас ждет. Она звонила мне вчера, рассказывала, что пирожки с капустой поставила, тесто месила полдня. Спрашивала, кто во сколько приедет, сколько тарелок ставить. Она скатерть крахмалила! А вы… «судочки»?!
— Вот и съезди, забери пирожки, — хмыкнула тетя Ира, поджимая накрашенные губы. — Раз такая сердобольная. Кстати, ты-то сама куда намылилась? С женихом своим, с этим… программистом? В клуб небось?
Я посмотрела на их сытые, равнодушные лица. На дядю Борю, у которого пуговица на рубашке расходилась на животе. На маму, которая прятала глаза.
Вспомнила бабушкины руки. Сухие, теплые, все в морщинках и пигментных пятнах. Руки, которые всегда пахли ванилью и старыми книгами.
Вспомнила, как она тайком от родителей совала мне мятые сторублевки в карман, когда я была бедной студенткой: «Купи себе мороженое, внуча, или колготки новые, а то мать вечно экономит».
Вспомнила, как она сидела у моей кровати ночами, когда я болела ветрянкой, потому что маме надо было на работу, а папе — в командировку.
— Никуда я не пойду, — сказала я твердо, чувствуя, как внутри разливается холодное спокойствие. — Я поеду к бабушке.
В комнате стало тихо. Тетя Ира удивленно приподняла выщипанную бровь.
— Ой, ну мать Тереза выискалась, — фыркнула она. — Ну и едь. Нам же легче. Проблема решена, совесть чиста. Лена прикрывает тылы.
— Вот и отлично, — дядя Боря с шумным облегчением выдохнул и опрокинул стопку коньяка. — Молодец, Ленка. Уважаю. Семейные ценности, все дела. Значит, Лена дежурит. Ключи у тебя есть? Ну все, давайте о приятном. Ира, ты икру красную купила? А черную? Я же просил две банки!
— Купила, купила, Боренька. И балык купила, и виски твой любимый.
Я молча вышла из комнаты в прихожую. Одевалась я быстро, стараясь не слушать, как они там, за стеной, уже весело обсуждают, кто с кем будет играть в бильярд и какие платья наденут женщины.
Я хлопнула входной дверью так, что с потолка, наверное, посыпалась штукатурка.
Тридцать первое декабря. Вечер. Город сверкал. Витрины магазинов переливались гирляндами, из каждого кафе неслось «Jingle Bells», люди с шампанским бежали по улицам.
Я стояла у дверей подъезда старой «сталинки» в центре города. Дом был монументальный, с высокими потолками и лепниной, но давно требовал ремонта. Здесь пахло сыростью и, почему-то, жареной рыбой.
В руках у меня были тяжелые пакеты. Я купила всё самое лучшее: дорогую колбасу, настоящую икру (а не ту имитацию, которую тетя Ира обычно подсовывала бабушке), торт «Прага» из хорошей кондитерской, ананас и бутылку дорогого французского шампанского.
Поднялась на третий этаж. Лифт, как всегда, не работал. Нажала на звонок.
За дверью долго было тихо. Потом послышался шаркающий шаг и звук отодвигаемой задвижки.
— Кто там? — голос был слабый и настороженный.
— Бабуль, это я! Лена! Открывай, партизаны пришли!
Щелкнул замок. Тяжелая дверь отворилась. Бабушка Нина стояла в стареньком фланелевом халате, в стоптанных тапочках. Седые волосы были аккуратно собраны в пучок.
Увидев меня, она замерла. В её выцветших голубых глазах мелькнула такая надежда и одновременно такой животный страх, что мне стало физически больно. Страх, что я пришла ненадолго. Страх, что я сейчас скажу: «Бабуль, вот тебе продукты, я побежала».
— Леночка? — она прижала руки к груди. — А ты чего? Забыла что-то? Или папа прислал забрать что-то? Там, в коридоре, я банки пустые приготовила для маринад…
— Нет, бабуль. Я праздновать приехала. К тебе.
Она недоверчиво посмотрела за мое плечо, в темный подъезд.
— А… Боря? Ира? Родители твои? Где они?
— А они заняты, бабуль. У них свои важные дела, бизнес-проекты и корпоративы. А мы с тобой будем вдвоем гулять. Ты не против? У меня шампанское есть. И ананас!
Бабушка пошатнулась и схватилась за косяк двери. А потом заплакала. Тихо так, беззвучно, как плачут старики, которые уже отвыкли ждать чего-то хорошего. Просто плечи задрожали, а по морщинистым щекам покатились слезы.
— Господи… Леночка… А я-то думала… Я ж стол накрыла, еще с утра… А потом Боря позвонил, сказал — не приедем. Я уж думала спать ложиться…
Мы вошли в квартиру. В нос ударил знакомый с детства запах — смесь ванили, старой бумаги, нафталина и пирогов. В зале, под мигающей гирляндой на маленькой искусственной елочке, стоял стол.
На нем — идеально белая, накрахмаленная скатерть. Те самые пирожки с капустой, аккуратно уложенные горкой. Салатница с винегретом. Старый советский сервиз с золотой каемкой.
Она ждала. Она все равно ждала, даже когда ей сказали, что не приедут.
Вечер пролетел незаметно. Мы включили телевизор, но не громко. Я резала салаты, бабушка командовала. Оказалось, что она вовсе не «выжила из ума». Она прекрасно помнила всё.
Мы болтали обо всем: о моей работе (я дизайнер), о её молодости, о том, как дед ухаживал за ней в 60-х, как они получали эту квартиру.
— Знаешь, Ленка, — говорила она, чуть пригубив шампанского, — дед твой был кремень. Когда эту квартиру давали, на неё три начальника претендовали. А он кулаком по столу стукнул в министерстве и сказал: «У меня жена и двое сыновей, мне положено!». И дали. Эх, Боря в него пошел хваткой, только вот сердце у Бори… другое.
— Какое, бабуль?
— Черствое, — вздохнула она. — Деньги его испортили. И Ирка эта… А папа твой — мягкий, добрый, но подкаблучник. Всю жизнь за братом тянется.
В 23:45, когда президент уже готовился говорить речь на фоне Кремля, бабушка вдруг стала серьезной.
— Лен, выключи пока звук.
Я нажала кнопку на пульте.
— Принеси-ка из моей спальни шкатулку. Такую, деревянную, резную, она в комоде под бельем лежит.
Я пошла в спальню. Там пахло лавандой. Нашла тяжелую шкатулку из мореного дуба. Принесла.
Бабушка открыла её дрожащими узловатыми пальцами.
— Знаешь, внуча… Я ведь не слепая. И не глухая. Я вижу, как они на меня смотрят. Когда приходят раз в месяц «для галочки». Смотрят на стены, на потолки. Прикидывают, сколько это стоит.
Она горько усмехнулась.
— Боря уже давно риелторов водит, когда меня дома нет. Думает, я не замечаю. Соседка, Клавдия Ивановна, мне докладывает. Приводил мужчину, показывал планировку. Говорил: «Тут стены снесем, студию сделаем, бабка долго не протянет».
У меня похолодело внутри.
— Он так сказал?
— Сказал. Делят шкуру неубитого медведя. Я для них — помеха. Дожитие.
Она достала из шкатулки бархатный темно-синий мешочек и пухлый конверт.
— Я всё думала, кому оставить… Боря жадный, у него и так три квартиры, ему всё мало. Ирка злая, она мои книги на помойку выкинет первым делом. Твои родители — хорошие, но безвольные, они Борьке всё отдадут, если он надавит или припугнет. А ты… ты единственная, кто приехал ко мне сегодня. Не за деньгами, не за наследством. А просто так. Чтобы я одна не сидела.
Она протянула мне мешочек.
— Открывай.
Я развязала тесемки. На ладонь выпали тяжелые золотые серьги с крупными, чистейшими бриллиантами старой огранки. Они сверкнули так, что в полумраке комнаты стало светло.
— Это прабабушкины. Царские еще. Дед их в войну на хлеб не сменял, голодали, но берегли. Сказал: «Это для будущих поколений». Я их носила только по великим праздникам. Теперь они твои.
— Бабуль… это же целое состояние…
— А это, — она положила руку на конверт, — это поважнее будет.
Она достала бумаги с печатями.
— Тут дарственная. На квартиру. Я её еще месяц назад оформила. Нотариуса на дом вызывала, платного, пока они все на даче были в ноябре.
— Дарственная? На меня?
— На тебя, Леночка. Я думала: посмотрю, как этот Новый год пройдет. Если бы никто не приехал — я бы утром позвонила в соцзащиту и подписала договор ренты. Пусть бы чужие люди за мной дохаживали, раз свои бросили. Но ты приехала. Значит, есть в нашей породе еще что-то человеческое.
— Бабуль, ты что… Они же меня убьют! — прошептала я, глядя на гербовую печать.
— Не убьют. Квартира теперь твоя. Юридически — с момента регистрации, а она уже прошла. Документы в порядке. Это мой подарок тебе. Спрячь и никому пока не говори. Утром скажем. Вместе.
Мы чокнулись бокалами под бой курантов. Я плакала и обнимала её, такую хрупкую, такую мудрую.
Первого января, около двух часов дня, в дверь позвонили. Настойчиво, требовательно.
На пороге стоял дядя Боря. Лицо опухшее, красное, глаза мутные. От него разило дорогим перегаром и холодом. За ним, кутаясь в шубу, маячила недовольная тетя Ира. Следом плелись мои родители — тоже помятые и явно не выспавшиеся.
— О, Ленка! — удивился дядя, увидев меня. — Ты тут еще? Живая? Молодец, пост сдала — пост приняла. Мать, привет! Ну как вы тут? Не скисли с тоски под Кобзона?
Они ввалились в квартиру всей толпой, не разуваясь. Снег с ботинок таял на старом паркете.
— А мы так гульнули! — громогласно вещал дядя Боря, проходя в зал и плюхаясь на диван. — Баня, шашлыки, фейерверк на полчаса! Правда, Ирка с кем-то там поцапалась, но это мелочи.
— Боря, тише ты, голова раскалывается, — простонала Ира. — Есть у матери рассол? Или минералка?
— Ир, дай матери мандаринку, мы ж привезли. С барского плеча, — хохотнул дядя.
Он оглядел комнату хозяйским взглядом.
— Слушай, мать, тут дело такое, — начал он, даже не спросив, как бабушка себя чувствует. — У Иркиной племянницы свадьба весной намечается. Жить им негде. Мы тут на семейном совете подумали… пока ехали. Эта квартира для тебя одной огромная. Коммуналка дорогая, потолки белить сложно. Зачем тебе три комнаты? Ты все равно только в одной сидишь.
Бабушка сидела в своем кресле, выпрямив спину, прямая, как королева в изгнании. Я встала рядом, положив руку ей на плечо.
— И что вы придумали? — спокойно спросила бабушка.
— Мы тебя в однушку перевезем, — радостно сообщил Боря. — Мы уже вариант присмотрели. Хорошая, уютная, на первом этаже, чтоб без лифта ходить. Правда, в Бирюлево, но зато воздух свежий, парк рядом. А эту квартиру продадим. Центр, «сталинка», тут цены космические. Деньги поделим: часть нам на развитие бизнеса, часть племяннице на ипотеку, родителям вон машину обновить надо. Всем хорошо будет!
— Всем? — переспросила бабушка.
— Ну конечно! И тебе спокойнее, и нам подспорье. Риелтор уже готов на следующей неделе подъехать, оценить.
— Не надо риелтора, — громко сказала я.
Дядя Боря удивленно уставился на меня.
— Чего? Ты, яйцо, курицу не учи. Взрослые дяди решают вопросы.
— Боря, — голос бабушки зазвенел сталью. — Лену послушай. Она дело говорит. Продавать нечего.
— В смысле? — дядя застыл с недоеденным мандарином во рту. — Ты что, с ума сошла? Кому продала? Мошенникам?!
Тетя Ира взвизгнула:
— Я говорила! Говорила, что у нее маразм! Подписала что-то не глядя! Мама, вы что натворили?! Это наше наследство!
— Почему мошенникам? — бабушка улыбнулась, и эта улыбка была страшнее крика. — Родной внучке. Лене.
В комнате повисла тишина. Такая звонкая, ватная, абсолютная. Было слышно, как на кухне капает кран.
Дядя Боря медленно, как в замедленной съемке, повернул голову ко мне. Его лицо начало наливаться багровым цветом. Вены на шее вздулись.
— Ленка… Это правда?
— Правда, — я достала из кармана джинсов дарственную и показала им, не выпуская из рук. — Вот документ. Собственник квартиры — я. С двадцать пятого декабря.
— Ах ты… дрянь! — прошипела тетя Ира. — Тихоня! Святоша! «Я к бабушке поеду, я к бабушке поеду»! Ты специально! Подсуетилась! Воспользовалась, что мы уехали! Опоила бабку?! Что ты ей подсыпала?!
Она бросилась ко мне, но папа перехватил её руку.
— Ира, сядь! — впервые в жизни рявкнул мой отец.
— Это нечестно! — орал дядя Боря, вскакивая с дивана. — Мы в суд подадим! Мы оспорим! Мать недееспособная! У нее склероз! Мы докажем, что ты её заставила! Я тебя по судам затаскаю, ты без штанов останешься!
— Не трудись, Борис, — ледяным тоном произнесла бабушка Нина. — Справка от психиатра из государственного диспансера приложена к договору. Освидетельствование пройдено в день сделки. Я знала, что вы такие гнилые, что вы родную мать дурой выставите ради квадратных метров, поэтому подстраховалась. Нотариус подтвердит, что я была в трезвом уме и твердой памяти. И видеозапись сделки есть.
Дядя Боря рухнул обратно на диван, хватая ртом воздух.
— За что, мать? — прохрипел он. — Я же сын твой… Старший…
— За то, Боря, — сказала бабушка, глядя на него с жалостью. — Что вы меня живьем похоронили. Вы меня за мебель считали. Вы делить начали то, что вам не принадлежит, пока я еще дышу. А Лена… Лена — единственная, кто меня человеком считает.
— Вон отсюда, — тихо добавила я.
— Что?! — взвизгнула Ира. — Ты нас выгоняешь? Из дома матери?!
— Из моего дома, — поправила я. — Выметайтесь. И мандарины свои заберите. Приходите, когда научитесь людей уважать. А сейчас — вон.
Они ушли. Слышно было, как на лестнице Ира визжала на дядю Борю, обзывая его неудачником и тюфяком, который «профукал трешку в центре».
Мама пыталась что-то сказать мне на прощание, но папа просто молча кивнул мне и вывел маму за руку. Ему было стыдно. Наконец-то ему было стыдно.
А мы с бабушкой закрыли дверь на два замка, доели оливье и сели смотреть «Иронию судьбы».
Прошло уже три года.
Бабушка жива-здорова, живет со мной. Мы сделали ремонт — не тот, «евро», о котором мечтал Боря, а бережную реставрацию.
Сохранили лепнину, восстановили паркет. Бабушка расцвела. Оказалось, когда тебя любят и слушают, болезни отступают.
Родственники сначала бесились страшно. Дядя Боря нанимал адвокатов, пытался угрожать, звонил пьяный по ночам. Но все юристы ему сказали одно: «Без шансов. Бабушка подстраховалась гениально». Потом они затихли.
Сейчас мы общаемся только с родителями. Папа приезжает часто, чинит краны, играет с бабушкой в шахматы. Он изменился, стал тверже. С братом почти не разговаривает.
А те серьги… Я надела их только один раз, на свою свадьбу. И когда я смотрела в зеркало, я видела за своей спиной не просто отражение, а силуэт бабушки Нины, которая хитро подмигивала мне.
Мораль сей басни проста: любите своих стариков. Не за квартиры, а просто так. Потому что бумеранг добра — он такой…
Иногда прилетает сразу, и бьет очень метко. А алчность всегда остается у разбитого корыта, даже если это корыто стоит в элитном коттедже.
