В ресторане было душно, несмотря на гул мощных кондиционеров. Воздух казался плотным, словно набитым ватой, пропитанным тяжелыми запахами дорогих духов, запеченной рыбы и чужого, колючего веселья.
Валентина Петровна поправила воротник своего единственного «выходного» платья из темно-синего штапеля. Оно служило ей верой и правдой уже лет десять, с тех самых пор, как провожали мужа.
Пуговица на манжете болталась на одной ниточке. Пришивать её перед выходом Валентина не стала — примета плохая, да и нужной нитки в жестяной коробке из-под леденцов не нашлось.
Она сидела на самом краю длинного стола, словно приставной стул, который забыли убрать в подсобку. Вокруг гремел юбилей. Инге, её невестке, исполнялось тридцать.
Инга царила во главе стола. В красном платье с открытыми плечами она напоминала яркую хищную птицу, вцепившуюся в добычу. Она уже достаточно выпила, и её смех становился всё громче, всё резче. Когда она запрокидывала голову, на тонкой шее натягивались жилы.
Рядом сидел Олег. Сын.
Валентина посмотрела на него и привычно сжала губы, чувствуя горечь во рту. Похудел, под глазами залегли серые тени. Рубашка на нем была дорогая, модная, но сидела мешком, будто с чужого плеча. Он всё время теребил крахмальную салфетку, скатывая её в тугую трубочку, словно хотел спрятать в ней дрожащие пальцы.
— А теперь — тост от любимой свекрови! — провозгласил ведущий, вертлявый парень с напомаженной челкой. Микрофон в его руках неприятно фонил, отдаваясь в ушах тонким писком.
За столом притихли, но не замолчали. Звякали вилки о фарфор, кто-то перешептывался, звенел лед в высоких бокалах. Тишины в этом мире не существовало. Гости смотрели на неё с вежливой скукой. Что может сказать эта серая женщина в стоптанных туфлях?
Валентина Петровна поднялась. Ноги, как всегда к вечеру, гудели, наливаясь тяжестью. Она взяла со стула свою сумочку — старую, кожаную, с потертыми уголками, которую еще Михаил дарил на серебряную свадьбу.
Внутри лежал конверт. Обычный, почтовый, немного помятый по краям. Она долго носила его во внутреннем кармане пальто, у самого сердца, боясь потерять.
Она медленно подошла к имениннице. Инга смотрела на неё с ленивой, пьяной усмешкой, поигрывая тонкой ножкой бокала с шампанским.
— Инга, дочка, — начала Валентина. Голос предательски дрогнул, пересохло в горле. — Я… мы с отцом, царствие ему небесное, берегли это для особого случая.
Она протянула конверт. Рука дрожала, выдавая волнение.
Инга выхватила конверт резко, словно коршун. Её глаза алчно блеснули, расширились зрачки. Гости замерли, вытянув шеи. Все ждали, что оттуда сейчас выпадут купюры — хрустящие, крупные, красно-рыжие.
Инга надорвала край, не церемонясь, разрывая бумагу. Послышался сухой треск.
В ухоженную ладонь невестке выпал маленький, потемневший от времени латунный ключ с фигурной головкой. Следом выскользнул сложенный вчетверо плотный лист гербовой бумаги.
Лицо Инги вытянулось. Улыбка сползла, сменившись гримасой брезгливости. Она повертела ключ двумя пальцами, словно держала за хвост дохлую мышь.
— Это что? — голос её зазвенел, перекрывая музыку и гул ресторана. — Ключ от сарая на даче? Или от твоего сундука с молью?
Гости захихикали. Смешок пробежал по столу, как рябь по мутной воде. Кто-то прыснул в кулак.
— Это от банковской ячейки… — тихо начала Валентина, делая шаг вперед. — Там…
Но её никто не слушал. Алкоголь ударил Инге в голову, обида на «дешевый» подарок захлестнула разум.
— Я думала, у нас нормальный праздник! — взвизгнула невестка, и лицо её пошло некрасивыми красными пятнами. — Люди дарят машины, путевки, деньги! А ты? Притащила этот мусор? На, забери свое барахло!
Она с размаху, вложив всю пьяную злость, швырнула конверт и ключ в лицо свекрови.
Тяжелый ключ больно ударил Валентину по скуле, царапнул кожу под глазом. Бумага спланировала на пол, угодив прямо в большое блюдо с салатом, утонув в жирном соусе.
Инга, уже не контролируя себя, демонстративно плюнула под ноги Валентине. Слюна попала на подол выходного платья.
— Тьфу! Только настроение испортила. Нищебродка.
За столом повисла тяжелая, липкая пауза. Слышно было только, как где-то на кухне с грохотом упал поднос. Даже ведущий замолчал, опустив микрофон.
Валентина Петровна не шелохнулась. Она не стала вытирать щеку, хотя чувствовала, как набухает ссадина. Она медленно, очень медленно перевела взгляд на сына.
Олег дернулся. Его плечи пошли вверх, он уперся руками в стол, будто хотел вскочить, защитить, крикнуть.
Инга скосила на мужа бешеный глаз.
— Сидеть! — прошипела она одними губами.
И Олег обмяк. Он опустил голову так низко, что подбородок коснулся груди. Он видел всё. И он промолчал. Только пальцы, скручивающие салфетку, побелели до синевы, а потом он и вовсе спрятал руки под стол, словно они были в чем-то виноваты.
«Господи, — подумала Валентина не о себе, а о нем. — Как же ты живешь, сынок? Как же ты дышишь, Миша бы этого не вынес».
Она молча наклонилась. Спина отозвалась привычной простреливающей болью, но она не подала виду.
Подняла ключ с пола. Достала из салатницы бумагу, брезгливо стряхнула соус пальцами. Салфетку со стола брать не стала.
— Простите, — сказала она в пустоту. Голос был ровным, сухим, без единой слезинки. — Не ко двору пришлось.
Она развернулась и пошла к выходу. Прямая, как палка. Никто не посмел её остановить. Сквозняк от тяжелой двери ударил в лицо, принеся запах мокрого асфальта и городской пыли.
Сзади снова раздался взрыв пьяного хохота — Инга уже переключила внимание гостей, громко требуя налить всем штрафную.
На улице накрапывал мелкий, противный дождь. Валентина Петровна прошла два квартала до остановки, прижимая к груди испачканный конверт. Щека горела огнем, но внутри было холодно и пусто, словно душу вымели жестким веником.
Автобус тащился медленно, дребезжал стеклами. Валентина смотрела в черное окно, где отражалось её усталое лицо, и не узнавала себя.
Она не пошла в свою квартиру. Ноги сами привели её в знакомый двор пятиэтажки на окраине, где фонари горели через один.
Дверь открыла Лена, младшая дочь. В стареньком домашнем халате, с небрежным пучком волос, она пахла жареным луком, детским мылом и уютом.
— Мама? — Лена ахнула, увидев набухшую ссадину на скуле и мокрый подол. — Ты что? Упала? Или… Господи, на тебе лица нет!
Она втянула мать в узкий коридор. Тут было тесно: трехколесный велосипед внука, гора детской обуви, старый комод, который давно пора было выкинуть на помойку, но он был крепкий, «еще послужит».
— Проходи, мам, проходи. Я сейчас, чайник поставлю… У меня вареники с картошкой остались, будешь? Свежие, сама лепила. Или просто чаю с вареньем?
На кухне было жарко и влажно. Окно запотело, на подоконнике в банках с мутной водой стояли отростки герани — корни пустили, надо бы завтра в землю пересадить.
Лена суетилась, гремела посудой. Она достала те самые чашки с голубыми незабудками, у которых ручки были немного отбиты, но чай из них казался вкуснее всего на свете.
Валентина тяжело опустилась на табурет. Положила на потертую клеенку ключ и жирную, пахнущую майонезом бумагу.
— Мам, это что? — Лена поставила перед ней дымящуюся кружку. Пар поднимался вверх, пахнуло мятой и смородиновым листом.
— Это, дочка, подарок был. Олегу с женой. На юбилей носила.
— Ключ?
Валентина вздохнула, согревая ладони о горячую керамику.
— От банковской ячейки. Помнишь, бабушка твоя, Полина Андреевна, шкатулку прятала? Я всё берегла. Голодали в девяностые, а я не продала. Думала, сыну… Он же мужчина, продолжатель фамилии Михайловых.
Лена замерла с кухонным полотенцем в руках.
— Там гарнитур, Лена. Старинный. Рубины, золото. И дарственная. На дом, тот самый, в пригороде, который мы с отцом начинали строить. Земля там теперь золотая, риелторы уже три раза звонили.
Дочь медленно опустилась на соседний табурет. Глаза её расширились.
— Мам… так это же целое состояние. А бумага эта?
— А это опись камней, оценщиком составленная. И документы на собственность.
Валентина осторожно потрогала ссадину кончиками пальцев. Боль утихала.
— Инга сказала — мусор. Выкинула. В салат уронила. А Олег… Олег промолчал. Глаза опустил и промолчал.
За тонкой стеной бубнил телевизор — соседи опять смотрели новости на полной громкости. Старенький холодильник «Саратов» в углу привычно вздрогнул и натужно загудел, набирая обороты.
— И что теперь? — шепотом спросила Лена.
Валентина Петровна разгладила мокрый лист широкой ладонью. Бумага была плотная, гербовая, жирное пятно почти стерлось, осталось только желтоватое напоминание о человеческой низости.
— А ничего, — твердо сказала она. Голос окреп. — Бог отвел, Лена. Значит, не их это. Чужое им это всё. Не по плечу.
Она решительно пододвинула ключ к дочери. Металл звякнул о блюдце.
— Бери. Тебе ипотеку закрывать надо, сколько можно жилы тянуть. А Ваньке твоему на следующий год в первый класс. Куртка, поди, мала уже? Я видела, как он рукава одергивает, когда гуляет. Стыдится.
— Мам, ты что… Я не могу! — Лена отшатнулась, прижав руки к груди. — Это же Олега доля! Он обидится…
— Нет у Олега доли, — Валентина посмотрела в темное окно, где по стеклу бежали слезы дождя. — Он свою долю променял. На сытую жизнь, на спокойствие под каблуком. Пусть живет. Это его выбор.
Она накрыла руку дочери своей ладонью — жесткой, шершавой, но теплой.
— А ты бери. Завтра пойдем к нотариусу, перепишем всё на тебя. И рубины эти… Продашь. Купишь квартиру побольше, чтобы у Ваньки комната своя была.
Лена всхлипнула и уткнулась матери в плечо, пахнущее дождем и старым домом. Валентина гладила её по голове, перебирая выбившиеся пряди.
— Ну всё, всё… Хватит сырость разводить, — тихо проговорила она. — Картошку-то разогрей. Есть хочется страшно. С утра маковой росинки во рту не было.
Дочь кинулась к плите. Зашкварчала сковородка, запахло маслом и жареным луком — самым мирным запахом на земле.
Валентина отхлебнула чай. Он был горячий, сладкий, настоящий. Сквозняк от окна холодил уставшие ноги, но на душе впервые за этот долгий вечер стало спокойно. Камень упал.
