— Привет, милый! Угадай, что я сделала!
Ольга влетела в гостиную, как небольшой, радостный вихрь. Она размахивала яркой глянцевой папкой, на обложке которой красовался собор Саграда Фамилия на фоне закатного неба. Виктор, развалившийся на диване с телефоном в руке, лениво поднял на неё глаза. Он даже не оторвал головы от подушки, просто скосил взгляд, в котором не было ни капли интереса.
— Не начинай, — буркнул он, возвращая внимание к светящемуся экрану.
Но Ольга была в том благословенном состоянии, когда мелкий бытовой негатив просто не мог пробить броню её эйфории. Она подскочила к дивану и плюхнулась рядом, заставив его слегка подпрыгнуть.
— Нет, ты послушай! Я записалась! Представляешь, я всё-таки записалась на курсы испанского! Те самые, о которых я тебе все уши прожужжала! Два раза в неделю, по вечерам, группа маленькая, а преподаватель — носитель языка! Настоящий испанец из Валенсии, его зовут Хавьер!
Она говорила быстро, захлёбываясь словами, и её глаза сияли. Она видела уже не стены их типовой квартиры, а залитые солнцем улочки Севильи. Она представляла, как они с Виктором сидят в маленьком кафе, и она, небрежно и уверенно, заказывает им двоим паэлью и ледяную сангрию, болтая с официантом о погоде. Ей казалось это таким важным — не просто тыкать пальцем в меню, а быть частью этого мира, понимать его душу через язык.
— Ты представляешь, как это будет здорово? Мы же поедем в Андалусию, как и хотели. И я смогу говорить! Я смогу читать Лорку в оригинале, Витя! Я буду понимать, о чём поют на улицах! Это же целая вселенная!
Она с благоговением провела пальцем по глянцевой обложке папки, словно это был не рекламный буклет, а билет в новую жизнь. Виктор медленно, с явной неохотой, отложил телефон. Он сел, потёр лицо и посмотрел на жену долгим, тяжёлым взглядом, который моментально сбил с неё весь восторженный флёр. В его глазах не было ни радости, ни поддержки. Только холодное, трезвое недоумение.
— И зачем тебе это?
Вопрос прозвучал так обыденно и так убийственно, что Ольга на секунду растерялась. Она ожидала чего угодно: шутливого подтрунивания, вопроса о цене, даже ворчания о том, что теперь придётся перекраивать вечера. Но этот простой, как гвоздь, вопрос обесценил всё разом.
— В смысле, зачем? — переспросила она. — Для себя. Для развития. Я же давно хотела, ты же знаешь. Чтобы мозг не засыхал.
— Лучше бы дома чем-то полезным занялась, — ровным тоном произнёс Виктор, вставая с дивана. Он подошёл к окну и встал к ней спиной, глядя на парковку во дворе. — Ужин бы приготовила какой-нибудь новый, в шкафу на антресолях разобрала. Год собираемся. Вот это — польза. А это…
Он неопределённо махнул рукой в её сторону.
— Ты теперь замужняя женщина, Оля. У тебя другие приоритеты должны быть. Я, например.
Ольга смотрела на его широкую, неподвижную спину, и её радостное возбуждение стремительно остывало, превращаясь в тяжёлый, ледяной комок в груди. Она не верила своим ушам. Это было похоже на какой-то дурной, абсурдный розыгрыш.
— То есть как это — другие приоритеты? — медленно проговорила она. — Я что, не человек уже, раз замужем? Не имею права на свои интересы?
Виктор пожал плечами, не оборачиваясь. Этот жест, полный пренебрежительного спокойствия, взбесил её больше, чем любые крики.
— Ну как бы да. Семья, муж — вот твои главные интересы. А испанский твой — это так, баловство. Пустая трата времени и денег. У нас и без этого есть, на что их потратить.
Слова мужа повисли в воздухе, густые и липкие, как смола. Ольга чувствовала, как они оседают на её коже, на её волосах, проникают внутрь и гасят тот яркий свет, что горел в ней всего минуту назад. Она медленно подняла папку, словно взвешивая её на ладони. Этот кусок глянцевого картона внезапно стал невероятно тяжёлым, превратившись из символа мечты в упрямое доказательство её эгоизма.
Виктор наконец повернулся к ней. На его лице не было злости — только усталое, снисходительное выражение человека, которому приходится объяснять ребёнку очевидные вещи.
— Послушай, Оль, — начал он примирительным тоном, который был хуже любого крика. — Ты пойми правильно. Есть вещи мужские, а есть женские. Так всегда было, это фундамент. Мужчина — это добытчик, защитник, он во внешнем мире. А женщина — это тыл. Это опора. Это место, куда мужчине хочется возвращаться. Моя мать всю жизнь отцу посвятила. Она что, по-твоему, была несчастна? Она создала дом, в котором было тепло. Она знала, что её главная работа — это семья. И отец её на руках носил, потому что ценил это. Он знал, что приходит домой, а там — его крепость. А не клуб по интересам.
Он говорил спокойно и уверенно, излагая свою философию так, будто цитировал некую священную книгу о правильном устройстве мира. Ольга смотрела на него, и в её сознании медленно, но неотвратимо складывалась ужасающая картина. Это было не просто плохое настроение. Не минутная вспышка ревности или усталости. Это была его жизненная позиция. Продуманная, выстраданная и абсолютно чудовищная в своей простоте. Он не шутил. Он действительно верил в то, что говорил. И всё это время, пока она считала их современными людьми, супругами, он видел в ней лишь функцию, приложение к своей жизни.
Её пальцы сжались на папке так, что глянцевый картон затрещал.
— Да что ты говоришь? А мне теперь, может быть, всю свою жизнь ставить на паузу, если мы поженились? Забыть про себя и про свои интересы совсем?
Вопрос вырвался из неё, резкий и злой, как удар хлыста. Маска снисходительности на лице Виктора треснула. Он не ожидал такого отпора. Он ожидал, что она надуется, пообижается и в итоге примет его мудрое руководство.
— Ну почему сразу забыть? — уже с раздражением ответил он, его голос потерял бархатистые нотки и стал жёстким. — Просто фокус должен быть на мне, на нашем доме. А то будешь по курсам своим шастать, а я один дома сидеть? После работы приходить в пустую квартиру? Для этого я женился?
— А ты не думал, — Ольга встала, её рост почти сравнялся с его, и она смотрела ему прямо в глаза, — что мне тоже нужно развитие? Что-то для души? Или моя душа теперь принадлежит тебе безраздельно? Я не вещь, Вить! И если ты считаешь, что брак — это клетка, в которой у жены нет ничего своего, то мне такой брак не нужен!
— Вот опять ты начинаешь! — взорвался он. — Вечно крайности! При чём тут клетка? Нормальные жёны понимают свои обязанности, а ты вечно со своими амбициями! Вечно тебе надо что-то доказывать! Кому ты собралась там что-то доказывать своим испанским? Этому своему Хавьеру из Валенсии?
— А ты, видимо, хотел бессловесную куклу, которая будет смотреть тебе в рот и ловить каждое твоё слово? — выкрикнула она, чувствуя, как злость выжигает изнутри остатки нежности и любви. — Так ошибся адресом! Я не твоя мать, и я не собираюсь класть свою жизнь на алтарь твоего комфорта! Помнишь, когда я хотела пойти на курсы по фотографии? Ты сказал, что это «глупости» и «пыль в глаза пускать». Когда я хотела записаться в спортзал на йогу, ты ныл, что я буду приходить уставшая и злая. Теперь испанский. Видимо, любая моя попытка сделать что-то для себя воспринимается тобой как личное оскорбление.
Упоминание прошлых обид, брошенное Ольгой в лицо мужу, сработало как капля воды на раскалённом масле. Комната, казалось, зашипела. Виктор перестал изображать умудрённого патриарха, свысока поучающего неразумную жену. Его лицо исказилось, превратившись в жёсткую, злую маску. Он сделал шаг к ней, и в этом движении не было ничего, кроме плохо скрытой угрозы.
— То есть, это я во всём виноват? — прошипел он. — Я виноват, что у тебя в голове ветер гуляет? Фотография… Йога… Испанский… Что дальше? Курсы кройки и шитья для соблазнения портного? Танцы на пилоне для стриптизёра? Ты вообще себя со стороны слышишь?
Он начал расхаживать по комнате, описывая вокруг неё медленный, хищный круг. Его шаги были тяжёлыми, вбивающими в паркет каждый слог его обвинений.
— Давай будем честными, Оля. Сама с собой. Это ведь не про Лорку и не про развитие. Это про внимание. Тебе его мало, да? Моего внимания тебе уже недостаточно. Нужно, чтобы какой-то смазливый испанец посмотрел на тебя, похвалил твоё произношение. Чтобы мужики в группе оценили, как ты сегодня оделась. Это же дешёвый, примитивный способ почувствовать себя желанной. Нарядиться, накраситься и пойти… куда-нибудь. Подальше от мужа, от дома, от скучных обязанностей. А потом вернуться и с невинным видом рассказывать, как ты «развиваешься».
Он остановился прямо перед ней, заглядывая ей в глаза с откровенной брезгливостью. Его слова были не просто обвинением, они были ядом, рассчитанным на то, чтобы унизить, испачкать саму суть её желания. Он брал её светлую мечту и методично втаптывал её в грязь, смешивая с пошлыми намёками и собственными комплексами.
Ольга слушала его, и с каждым словом внутри неё что-то обрывалось. Это было похоже на то, как лопаются струны на старом инструменте — одна за другой, с сухим, окончательным треском. Гнев, который кипел в ней, уступил место чему-то другому. Холодной, кристаллической ясности. Она вдруг увидела его не как мужа, не как близкого человека, а как совершенно постороннего, жалкого и озлобленного мужчину.
— А твои интересы, Витя? — спросила она тихо, но её голос прорезал его тираду, как скальпель. — Расскажи мне о них. Кроме дивана, телефона и ожидания ужина, что наполняет твою жизнь? Какую вселенную ты открываешь для себя каждый вечер, переключая каналы?
Он опешил. Он был готов к крикам, к спорам, но не к этому ледяному, спокойному анализу.
— Я работаю! — рявкнул он. — Я обеспечиваю семью, в отличие от некоторых, кто порхает по облакам!
— Работой жизнь не заканчивается, — так же спокойно продолжила она, не повышая голоса. — Ты приходишь домой и умираешь. Ложишься в эту свою яму на диване и ждёшь, чтобы тебя обслужили. Чтобы тебя развлекли. И любая моя попытка вырваться из этой ямы вместе с тобой воспринимается тобой как предательство. Потому что если я буду развиваться, а ты останешься лежать на месте, разница между нами станет слишком очевидной. Твоя проблема не в моём испанском, Витя. Твоя проблема в том, что ты боишься. Ты боишься, что я стану интереснее, умнее, живее тебя. Что я увижу, какой ты на самом деле… пустой. И всё твоё нытьё про «женские обязанности» и «крепость» — это просто жалкая попытка удержать меня рядом, на своём уровне. Затянуть меня в своё болото, чтобы не так одиноко было в нём киснуть. Ты не защитника из себя строишь. Ты строишь из себя тюремщика. Потому что только в тюрьме на фоне заключённых надзиратель кажется свободным человеком.
Ольгины слова упали в тишину комнаты, и это была не та тишина, что наступает после бури. Это была тишина перед казнью. Каждое её слово, холодное и точное, словно маленький отравленный дротик, нашло свою цель. Она видела это по тому, как изменилось лицо Виктора. Ушла напускная уверенность, исчезла снисходительная ярость. Осталась только голая, уязвлённая суть. Он выглядел так, словно с него заживо содрали кожу, под которой не оказалось ничего, кроме пульсирующей, болезненной пустоты, которую она только что назвала вслух.
Он молчал. Несколько долгих, мучительных секунд он просто смотрел на неё, и в его взгляде была такая смесь ненависти и растерянности, что Ольге стало не по себе. Она ожидала крика, нового витка обвинений, чего угодно, но не этой мёртвой тишины. Он медленно обвёл взглядом комнату, будто искал опору, и его взгляд зацепился за кофейный столик. За её яркую папку и новенький, пахнущий типографской краской учебник испанского, который она положила рядом. Этот учебник, с его весёлой обложкой и обещанием нового мира, лежал между ними, как главное преступление и улика одновременно.
Виктор сделал шаг к столику. Его движения были странно замедленными, почти сомнамбулическими. Ольга невольно отступила назад, инстинктивно чувствуя, что сейчас произойдёт что-то непоправимое. На столике, рядом с учебником, стояла его кружка с недопитым утренним кофе. Холодным, чёрным, как его настроение.
Он не сказал ни слова. Он просто протянул руку и взял кружку. Он не смотрел на Ольгу. Всё его внимание было сосредоточено на книге. Он поднял кружку, и на секунду Ольга подумала, что он просто хочет её убрать. Но потом он наклонил её.
Медленно. Демонстративно. Без единой эмоции на лице.
Тёмно-коричневая, жидкость полилась на глянцевую обложку. Сначала она собралась блестящей лужицей, отражая свет лампы, а потом, найдя щель, хлынула внутрь. Ольга слышала тихий, отвратительный звук, с которым плотные страницы впитывали влагу.
Она видела, как они темнеют, коробятся, теряя свою упругость и превращаясь в бесформенную, мокрую массу. Запах горького кофе смешался с запахом мокрой бумаги, заполнив комнату тошнотворным ароматом уничтоженной мечты.
Он вылил всё, до последней капли. Потом так же медленно поставил пустую кружку на стол. Прямо в центр расползающейся кофейной лужи. Он поднял на неё глаза. В них не было раскаяния. Только мрачное, пустое удовлетворение. Он не разбил, не разорвал.
Он осквернил. Он совершил акт тихого, методичного вандализма, который был в тысячу раз страшнее любого крика или пощёчины. Он показал ей, что станет с любой её попыткой иметь что-то своё, отдельное от него. Оно будет так же медленно и неотвратимо утоплено в его бытовой, унылой желчи.
Ольга смотрела на изуродованную книгу. На расплывшиеся буквы, на промокшие картинки. Всё её воодушевление, её радость, её планы на будущее — всё это лежало сейчас на столе в виде грязного, кофейного месива. И в этот момент она ничего не почувствовала.
Ни злости, ни обиды. Только холод. Всепоглощающий, арктический холод, который заморозил всё внутри. Человек, которого она когда-то любила, только что совершил на её глазах показательное убийство её души.
Она медленно подняла взгляд с книги на его лицо.
— Ну вот, — произнесла она. Её голос был ровным и абсолютно безжизненным. — Теперь всё на своих местах.
Она не сдвинулась с места. Не стала собирать вещи или угрожать. В этом больше не было никакого смысла. Они остались стоять в одной комнате, разделённые не расстоянием, а маленьким, промокшим трупом её мечты на кофейном столике. Ссора была окончена. Вместе с ней было окончено и всё остальное. Он смотрел на неё, ожидая реакции, но её лицо было похоже на маску.
Она смотрела сквозь него, как будто его больше не существовало. В этой квартире теперь жили два совершенно чужих человека, и один из них только что доказал, что готов уничтожить другого, лишь бы не чувствовать себя таким ничтожным…
