— Салат вкусный получился. Этот новый соус отлично подходит.
Артём говорил с набитым ртом, но даже это не могло скрыть его самодовольной улыбки. Он вообще был доволен сегодня. Собой, жизнью, ужином. Марина в ответ лишь слегка улыбнулась, подцепила вилкой лист рукколы и кусочек вяленого томата. Вечер был тихим, одним из тех редких, когда работа отступала, и можно было просто побыть вдвоём в тёплом свете их небольшой, уютной кухни. За окном сгущались сумерки, а здесь пахло чесночным хлебом и базиликом. Идиллия, выверенная годами совместной жизни.
— Кстати, Ленка с работы ушла, — как бы между делом бросил Артём, отодвигая пустую тарелку.
Марина сочувственно кивнула. Сестра мужа, Лена, была особой творческой, вечно ищущей и так же вечно не находящей. Работа в офисе с девяти до шести была для неё пыткой, об этом знали все.
— Совсем её эта рутина доконала. Говорит, морально истощена, выгорела дотла. Никакого вдохновения.
— Бедняга. Тяжело, когда так, — искренне сказала Марина. Она действительно сочувствовала. Каждому человеку хоть раз в жизни хотелось всё бросить и начать заново.
— Вот и я так думаю, — оживился Артём, почувствовав поддержку. Он пододвинулся ближе, его голос приобрёл заговорщические, но при этом торжественные нотки. — Я решил ей помочь.
— Правильно. Может, денег ей подкинуть немного на первое время? Чтобы спокойно искала то, что ей по душе, — предложила Марина, уже прикидывая в уме, какую сумму они могут безболезненно выделить из семейного бюджета.
Артём покачал головой, и на его лице заиграла снисходительная улыбка, словно она предложила какую-то мелочь, недостойную его благородного порыва.
— Нет, Марин, это всё полумеры. Я решил вопрос кардинально. Пока она будет в поиске себя, я буду платить её ипотеку, а она в это время будет заниматься тем, что ей по душе.
Марина замерла. Вилка с креветкой застыла на полпути ко рту. Она не совсем поняла, что он сказал. Слова вроде бы были русские, знакомые, но собранные в такое предложение, они теряли всякий смысл.
— В смысле… поможешь? Ты ей займёшь на один платёж? — уточнила она, медленно опуская вилку на тарелку. Звук металла о фарфор показался оглушительным.
— Нет. Зачем занимать? Я просто буду ей отдавать свою зарплату. Всю, — с обезоруживающей простотой пояснил он, глядя на неё так, будто делился гениальным и очевидным планом. — А что такого? Мы же на твою пока проживём. Тебе же как раз премию хорошую дали за квартал. Всё сходится.
Воздух в кухне вдруг перестал быть тёплым и уютным. Он стал плотным, тяжёлым, его стало трудно вдыхать. Марина медленно, с какой-то отстранённой аккуратностью, поставила свою тарелку на стол рядом с его пустой. Её спокойствие было неестественным, как затишье перед ураганом. Она смотрела на мужа, но видела перед собой не родного человека, а какого-то чужого, безумного фантазёра, который только что предложил ей выстрелить себе в ногу, чтобы он мог отдать костыли своей сестре.
Артём почувствовал эту перемену и нахмурился. Он ожидал восхищения его щедростью, а не этого холодного, изучающего взгляда.
— Ну что ты так смотришь? Это же Лена, моя сестра. Родной человек в беде. Семья должна быть опорой. Разве я не прав?
Он говорил правильные слова, которые в любой другой ситуации звучали бы благородно. Но сейчас они были лишь прикрытием для чудовищного по своей наглости поступка. Он не просто помогал сестре. Он перекладывал ответственность за её жизнь, за её ипотеку, за её инфантильное «истощение» на плечи своей жены. Он брал её премию, её труд, её усталость и без спроса жертвовал всем этим на алтарь капризов своей сестры.
Марина немного наклонилась вперёд, уперев руки в стол. Её голос, когда она заговорила, был низким и лишённым всяких эмоций. Но именно эта безжизненность и резала слух.
— Да что ты говоришь?! Это я должна обеспечивать нашу семью, а ты будешь все свои зарплаты спускать в это время на ипотеку своей сестры? Серьёзно?!
Вопрос прозвучал как удар хлыста. В нём не было истерики, только концентрированная, ледяная ярость. Артём вздрогнул.
— Прекрати! Это не «спускать», это помощь! Нельзя быть такой…
— Отлично, — перебила она его, не дав закончить. На её губах появилась странная, злая усмешка. Она выпрямилась, и её взгляд стал ясным и жёстким. — Я всё поняла. Твой план великолепен. Тогда с завтрашнего дня я тоже в поиске себя. Меня что-то тоже истощила моя работа. Ищи третью работу, гений. Чтобы кормить меня, себя и иждивенку Лену.
Утром Артём проснулся с ощущением, что всё это было дурным сном. Вчерашний выпад Марины казался ему нелепым, женским капризом, реакцией на усталость. Сейчас, в свете нового дня, она наверняка одумалась, поняла абсурдность своих слов. Он был готов великодушно её простить и даже, может быть, обсудить какую-то символическую помощь сестре, чтобы сохранить лицо. Он вышел из спальни, предвкушая запах кофе и привычную утреннюю суету.
Но кухня встретила его тишиной. Марина сидела за столом в шёлковом халате, который он видел на ней от силы пару раз, и с полным сосредоточением читала толстую книгу в дорогом переплёте. Рядом стоял бокал для вина и открытая бутылка какого-то сложного на вид кьянти. На плите было пусто.
— Доброе утро, — осторожно начал он. — А где завтрак?
Марина оторвалась от чтения, посмотрела на него так, словно он был официантом, забывшим свой заказ, и вежливо улыбнулась.
— Доброе, дорогой. Завтрак? Не знаю. Я сегодня не занимаюсь такими приземлёнными вещами. У меня первое занятие. Теоретическая часть.
Она постучала ногтем по обложке книги. «Энциклопедия вина. От лозы до бокала». Артём непонимающе уставился на бутылку.
— Ты пьёшь вино… в девять утра?
— Я не пью, я дегустирую, — поправила она его с видом знатока. — Пытаюсь уловить нотки кожи и табака в послевкусии. Очень увлекательно. Это часть моего поиска. Я решила стать сомелье.
Она произнесла это так, будто сообщала о покупке нового йогурта. Артём стоял посреди кухни, и его мир, такой понятный и правильный ещё вчера, начал покрываться трещинами. Он ожидал чего угодно: молчаливого бойкота, слёз, скандала. Но не этого спокойного безумия.
Днём стало хуже. Когда Артём, скомкано позавтракав вчерашним хлебом, вернулся с работы на обед, он не узнал гостиную. Посреди комнаты, накрыв дорогой паркет плёнкой, стоял огромный деревянный мольберт. Рядом громоздились холсты, ящики с масляными красками, запах которых смешивался с ароматом скипидара, и стопка книг по импрессионизму. Марина, переодетая в старую рубашку мужа, перепачканную синей краской, с вдохновенным видом наносила на холст хаотичные мазки.
— Что… это? — только и смог выговорить он, оглядывая поле боя, в которое превратилась их гостиная.
— Это мой творческий порыв, — не оборачиваясь, ответила она. — Я поняла, что сомелье — это слишком узко для моей натуры. Мне нужно выплёскивать эмоции на холст. Как думаешь, похоже на «Крик» Мунка, только в более оптимистичной палитре?
Она отошла от мольберта, критически оглядывая свою мазню. Артём смотрел на испорченный холст, на тюбики краски, цена которых, он был уверен, равнялась недельному запасу продуктов, и чувствовал, как внутри закипает глухое раздражение.
— Марина, мы можем поговорить серьёзно?
— Конечно, — легко согласилась она, вытирая руки тряпкой. — Только чуть позже. Через час у меня приходит Родриго. У нас первое занятие по аргентинскому танго. Решила, что живопись нужно совмещать с пластикой тела. Это помогает раскрепоститься.
Родриго. Имя прозвучало как пощёчина. Он представил себе какого-нибудь смазливого латиноамериканца, который будет кружить его жену по их гостиной под страстную музыку. Его жену, на его деньги, в его доме.
— Ты издеваешься надо мной? — его голос сорвался.
Марина наконец посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был абсолютно серьёзным.
— Нисколько. Я ищу себя, Артём. Разве ты не этого хотел? Чтобы близкий человек, не думая о быте и деньгах, мог посвятить себя поиску своего истинного пути и предназначения? Ты сам задал этот тренд в нашей семье. Я просто следую твоему примеру. Ты же не будешь мне мешать? Это было бы эгоистично с твоей стороны.
Прошла неделя. Неделя, за которую их квартира из уютного гнезда превратилась в филиал богемного притона и одновременно поле битвы. Запах скипидара и масляных красок въелся в обои, мебель и, кажется, в саму кожу Артёма. Гостиная теперь напоминала мастерскую сумасшедшего художника: в центре, как истукан, возвышался мольберт с начатым, но уже очевидно провальным полотном, на котором буйство фиолетовых и жёлтых пятен должно было, по замыслу автора, символизировать «поиск гармонии в хаосе». Повсюду были разбросаны тюбики, измазанные тряпки и дорогие кисти из беличьего ворса. Артём каждый день спотыкался о стопки книг по искусству и хореографии. Он перестал питаться нормально, перебиваясь растворимой лапшой и бутербродами, потому что кухня стала для Марины местом исключительно для «дегустаций» и «вдохновляющих бесед с Родриго по видеосвязи».
Его счёт в банке таял на глазах. Оповещения о списаниях приходили с пугающей регулярностью: «Курсы сомелье. Продвинутый уровень», «Магазин для художников “Арт-Квартал”», «Индивидуальное занятие. Родриго Эстебан». Последнее списание было самым болезненным. Он представлял этого Родриго — мускулистого, с томным взглядом, — и чувствовал, как его собственная щедрость по отношению к сестре оборачивается против него самым унизительным образом.
Телефонные звонки от Лены стали ежедневным ритуалом. Её голос, поначалу полный благодарности и рассказов о «духовном росте», с каждым днём становился всё более нервным и требовательным. Сегодня он достиг крещендо.
— Артём, платёж через три дня! Ты обещал! Я уже получила уведомление от банка! Где деньги?
— Лен, я работаю над этим, — мямлил он, стоя посреди разгромленной гостиной. — Тут… небольшие технические трудности.
— Какие трудности? Ты же сказал, что всё решил! Ты сказал, что Марина не против! Артём, меня могут выселить! Я останусь на улице из-за того, что твоя жена решила побыть эгоисткой?
Её паника передалась ему. Он чувствовал себя загнанным в угол. Его благородный план рушился, а он сам выглядел не спасителем, а идиотом. Отчаяние родило последнюю, как ему казалось, гениальную идею.
— Приезжай. Приезжай сегодня вечером, — твёрдо сказал он. — Мы поговорим с ней вместе. Когда она увидит тебя, услышит тебя… она не сможет отказать. Она должна понять.
Вечером в дверь позвонили. Артём бросился открывать, словно ждал прибытия подкрепления. На пороге стояла Лена. Она была настоящей актрисой трагического жанра. На ней был мешковатый серый свитер, волосы стянуты в небрежный пучок, а лицо, лишённое косметики, казалось бледным и измождённым. Она изображала жертву обстоятельств с таким мастерством, что на секунду Артём и сам проникся к ней безграничной жалостью. Они обменялись взглядами, полными решимости и общего дела. Это был их бой.
Они вошли в гостиную. Марина, не обращая на них ни малейшего внимания, стояла спиной к ним у мольберта. Она была в своей «рабочей» рубашке, перепачканной краской, и с полным сосредоточением смешивала на палитре изумрудный и белый цвета. В её движениях не было ни суеты, ни нервозности. Она была в своём мире.
— Марина, — начал Артём, его голос дрогнул от праведного гнева. — Посмотри. Посмотри, кто пришёл. Это Лена. Моя сестра, которой ты ломаешь жизнь.
Лена шагнула вперёд, заняв позицию в центре комнаты. Она обвела взглядом творческий беспорядок, и на её лице отразилась брезгливая скорбь.
— Марина, я не понимаю… — её голос был тихим, полным сдерживаемых страданий. — Я думала, мы семья. Я всегда относилась к тебе хорошо. Неужели ты не можешь войти в моё положение? Эта работа меня убивала. Я была на грани срыва. Мне просто нужно немного времени, чтобы прийти в себя, найти свой путь. Твой муж, мой брат, просто хочет помочь. Неужели твоё сердце настолько каменное?
Артём тут же подхватил её слова, они заговорили в унисон, создавая плотную стену обвинений.
— Мы должны поддерживать друг друга! Это же элементарно!
— Ты получила огромную премию, для тебя это копейки! А для меня — это крыша над головой!
— Что с тобой стало? Откуда эта жестокость? Ты всегда была другой!
— Ты тратишь наши деньги на эту мазню и каких-то проходимцев-танцоров, пока родной человек в беде!
Они наступали, их голоса становились всё громче, слова — всё злее. Они ждали реакции: криков, слёз, мольбы о прощении. Чего угодно, что показало бы, что их слова достигают цели. Но Марина молчала. Она не повернулась. Она взяла чистую кисть, обмакнула её в смешанную краску и нанесла один длинный, уверенный мазок на холст. Этот спокойный, созидательный жест на фоне их истерики выглядел как высшая форма презрения.
Они выдохлись. Слова кончились. В воцарившейся тишине, пропитанной запахом краски, был слышен лишь один звук — тихий, методичный шорох кисти по холсту. Артём и Лена стояли посреди гостиной, растерянные и опустошённые. Они выстрелили в неё всей своей артиллерией, но попали в пустоту. А она, не удостоив их даже взглядом, продолжала творить. И в этот момент Артём с ужасом понял, что она не играет. Она действительно нашла себя. И это новое «я» было ему незнакомо и страшно.
Тишина, последовавшая за их двойным обвинительным монологом, была не пустой, а вязкой, пропитанной запахом скипидара и несбывшихся ожиданий. Артём и Лена стояли, тяжело дыша, как бегуны после финиша, и смотрели на неподвижную спину Марины. Их арсенал был пуст, все слова выпущены, а цель осталась невредимой. Это было унизительно. Казалось, она просто игнорирует их, но Артём, знавший её много лет, чувствовал — она впитывала каждое слово, калибровала его, взвешивала и готовила ответ.
Наконец, она медленно, с какой-то ритуальной точностью, положила палитру на столик. Затем взяла тряпку и начала методично, одним движением за другим, вытирать кисть. Не от краски — от них. От их слов, их присутствия, их самой сути. Когда кисть стала идеально чистой, она положила её рядом с палитрой и только тогда повернулась. На её лице не было ни гнева, ни обиды. Только спокойная, почти научная заинтересованность, как у энтомолога, разглядывающего под микроскопом двух особенно уродливых жуков.
— Я закончила, — сказала она. Голос её был ровным и холодным, как стекло. Она посмотрела сначала на Лену.
— Твой «поиск себя» — это не поиск призвания, Лена. Это кастинг. Кастинг на роль содержанки. Ты всю жизнь ищешь не дело по душе, а шею покрепче. Твоё «моральное истощение» всегда так удачно совпадает с необходимостью платить по счетам. Раньше была мама, теперь ты решила, что на эту роль отлично подойдёт мой муж. Твоё страдание — это просто товар, который ты пытаешься подороже продать. Но я не покупаю.
Лена открыла рот, чтобы возразить, но Марина перевела свой безжалостный взгляд на Артёма, и Лена захлопнула его, словно наткнулась на невидимую стену. Теперь она говорила только с ним.
— А ты… Ты, мой дорогой муж. Ты не спаситель. Ты не благородный рыцарь. Ты просто вечный сын. Профессиональный брат. Ты так и не смог перерезать пуповину, которая связывает тебя с твоей первой семьёй. Ты женился на мне не для того, чтобы создать новую, свою собственную ячейку. Ты просто расширил старую, добавив в неё удобный функциональный элемент. Меня. Я была твоим лучшим приобретением: самодостаточная, работающая, не требующая особых вложений, создающая уют и готовящая вкусный салат. Я была идеальным фоном для твоей жизни, на котором ты мог продолжать играть свою любимую роль — роль хорошего мальчика для мамы и сестры.
Она сделала шаг вперёд. Их гостиная, их общая территория, вдруг стала её сценой, а они — жалкими зрителями.
— Ты думал, я куплюсь на эту дешёвую драму? «Родной человек в беде»? Ты решил пожертвовать не своим комфортом, а моим. Ты взял мою премию, мой труд, мои нервы и, даже не спросив, решил отдать это всё ей. Потому что её одобрение для тебя до сих пор важнее моего уважения. Ты не семью спасал, Артём. Ты спасал свою самооценку.
Она обвела взглядом комнату: мольберт, краски, книги. На её губах появилась слабая, горькая усмешка.
— Вы думали, я тут с жиру бешусь? Нет. Я действительно искала себя. И я себя нашла. Я нашла женщину, которая десять лет вкладывалась в отношения, строила быт и верила, что у неё есть партнёр. А оказалось, что она просто удобная сожительница для мужчины, который так и не вырос. Мой поиск окончен.
Она снова посмотрела им обоим в глаза, и в её взгляде не осталось ничего, кроме холодной констатации факта.
— Ты действительно эгоистка! Мелочная, жадная эгоистка! — заявила ей на это сестра мужа. — Ты, как хорошая жена должна обеспечивать семью, не только вашу, но и всю, меня в том числе!
— Да что ты говоришь?! — повторила она свой вчерашний вопрос, но теперь он звучал не как возмущение, а как приговор. — Это я должна обеспечивать вашу семью? Нет. Больше не должна. С этой минуты вы для меня — чужие люди. Два родственника, которые по какой-то нелепой случайности живут в моей квартире. Ипотеку Лены вы будете оплачивать сами. Искать третью работу, продавать её квартиру, брать кредиты — решайте. Это ваша семейная проблема. Меня она больше не касается.
Артём смотрел на неё, и его лицо из растерянного становилось багровым. Маска благородства слетела, обнажив злобное, уязвлённое нутро.
— Ты не можешь так поступить! Это наш общий дом!
— Нет, — отрезала Марина. — Это просто стены. Дома больше нет. Ты сам его разрушил вчера за ужином. А теперь, если вы меня извините, мне нужно закончить картину.
Она развернулась и, не глядя на них, снова взяла в руки кисть. Этот жест был окончательным и бесповоротным. Она не выгнала их. Она просто вычеркнула их из своей жизни, оставив барахтаться в последствиях их собственных решений. Лена что-то закричала ей в спину про бессердечность, Артём зарычал от бессильной ярости, но для Марины их голоса уже слились в один неразборчивый, фоновый шум. Она смотрела на своё полотно. Хаос фиолетовых и жёлтых мазков. И прямо в его центре она начала выводить один-единственный, идеально ровный, спокойный зелёный стебель…
